Назар не мешал Алеше говорить, он видел, что тот рассказывает ему о сокровенном, личном, о том, о чем он никому никогда не говорил.

Алеша замолчал, вспоминая, как это было тогда, в первый раз. Как ему было страшно вот так сидеть на этой огромной лошади, которая под ним двигалась, пугая его такими непонятными и непривычными для него ощущениями. Он тогда не знал, как ею управлять и что вообще делать. Он лишь видел, что другие всадники ездят друг за другом по стенке, и у них все получается, а он стоит в центре манежа и ничего не может с этим поделать. А потом, заведя лошадь в денник, какая-то девчонка, видя его растерянность, помогла ему расседлать лошадь и всунула в руки уздечку, сказав, чтобы сходил в туалет, вымыл под краном железку. Он послушно пошел, стараясь сдержать слезы обиды и унижения от того, что он упустил свой шанс научиться ездить, что он струсил. Леша мыл под холодной водой трензель, смывая с него конскую слюну, и старался не расплакаться, но он уже тогда знал, что вернется, обязательно вернется сюда. С этого дня он понял, что не мыслит своей жизни без лошадей.

— Потом мамка уехала с финном за границу, а я каждый день только о лошадях и думал. Я тогда себя так ругал, что, сидя на Гравюре, растерялся, да и испугался я ее. Мне было обидно, что тогда я свой шанс упустил, я очень хотел туда еще раз попасть. Через год, мне уже тринадцать было, я взял и поехал туда после школы, пока бабушка на подработку ушла, — Алеша замолчал, вспоминая, как это все было. — Там на входе охрана меня не пустила. Но я увидел девчонок, они шли и о лошадях говорили, и я пошел за ними. Они дырку в заборе знали, и я туда же пролез. А потом увидел, что у Петровича примерно моего возраста девчонки помогают с лошадьми, и я попросил у него и мне разрешить помогать.

— А Петрович что?

— Разрешил, — на губах Леши появилась улыбка, — дал лопату и сказал грести навоз. Я тогда самым счастливым человеком на земле был, ведь рядом были лошади. Потом он поездить на лошадях стал давать, а девчонки помогали, объясняли, что да как. Вот так я всему и научился. Я уже четыре года там.

Алексей замолчал, не зная даже, что еще сказать.

— А я в первый раз на лошадь сел в деревне, мне тогда, кстати, тоже двенадцать было. Моя бабушка под Смоленском дом в деревне купила и туда уехала, когда на пенсию вышла. Вот меня туда и отправили на лето, ей по огороду помогать. Там колхоз был, коров много, и они несколько лошадей держали, на них сено возили и коров пасли. Я тогда впервые и увидел лошадь вживую, раньше только по телевизору и видел. И знаешь, как мне захотелось на нее сесть и поскакать. И я сел, пока она паслась. Прямо без седла и уздечки. Даже не упал, хотя она и побежала. Потом меня долго ругали за это. Но я стал конюху помогать с лошадьми, тоже навоз греб, воду таскал, сено раздавал. И мне стали разрешать на них ездить. Вот только седло не давали, оно одно было, его берегли. Поэтому я так и ездил без седла. И коров пас, и в ночное ходил с лошадьми. Пока коровы паслись, мы костер у реки жгли, картошку запекали. Хорошо тогда было…

Назар замолчал, вспоминая то далекое детство, запах свежескошенной травы, запах сена, на стог которого он залезал и лежал, смотря на проплывающие по небу облака. Летний полдень, марево разогретого воздуха и он, купающий коня в реке, трущий его бока жесткой щеткой, и конь, благодарно фыркающий от удовольствия, стоящий в прохладной воде. Вечера у реки, когда солнце клонилось к закату, и он, сидящий у кромки воды, слушал кваканье лягушек и фырканье лошадей, жующих сочную траву. Летние ночи, такие теплые, с небом, усыпанным мириадами звезд; костром, искры которого взлетали в темное небо; стрекотание кузнечиков и ранние рассветы, когда первые лучики солнца разгоняли мрак ночи, и начинался новый день.

— А потом? — Алеша видел отстраненный взгляд Назара, как будто он вернулся туда, в свое детство.

— Меня туда три лета подряд отправляли. Я так счастлив, как тогда там, наверное, никогда больше и не был, да и вряд ли буду… А потом. Я ведь учился хорошо, наверное, еще из-за лошадей учился, чтобы только на лето к бабушке отправили. Так вот, моим родителям сказали, что мне путевку дадут в "Артек" на все лето за хорошую учебу. Знаешь, как они счастливы были, гордились мной, на работе всем рассказывали, какой у них сын отличник, и что его в "Артек" отправляют… а я тогда даже плакал, когда просил их меня в деревню к лошадям отвезти. Но родители сказали, что я не понимаю своего счастья… мне тогда пятнадцать было, когда я в "Артек" приехал. Я никогда не задумывался, что такое тюрьма, а вот когда туда попал, сразу понял это, что такое быть свободным и потом перестать им быть. Там нет свободы. Подъем со всеми, потом строем в столовку, дальше кружки какие-то по интересам, потом на море, затем опять в столовку, дальше опять общая программа для развития, и все это строем и главное, ты должен быть как все. Ходить как все, быть как все, смеяться как все, говорить как все. Речевки строем читать. Петь хором, ходить строевым шагом… Я пару дней это терпел, а потом меня аж тошнить начало… вот тогда я стал задираться к другим. Нарвался на пару драк, а драться я умел… меня после этих драк ребята постарше к себе взяли, и я с ними стал тусить. Убегал из общей этой коммуны, и к ним. Им это тоже было все противно, они, как и я, свободу любили. Там я пить начал, курить, ну и девчонки появились… И еще мы ходили драться. Просто так, чтобы боялись. Уже через месяц меня оттуда хотели домой вернуть, но оставили, думали, я исправлюсь, но я только хуже становился. Родители даже не поверили сначала всему, что обо мне преподаватели порассказывали им, а когда мое лицо все в синяках увидели, тогда поверили. Мама плакала, отец накричал на меня, но мне было уже все равно. До конца смены меня еле додержали, что я только тогда не вытворял. Одного урода так забили с ребятами, что его в реанимацию увезли… в общем, много всего было. Кстати, тогда в "Артек" эта Саманта Смит из Америки приезжала, ее Андропов пригласил. Наверное, поэтому меня и не выгнали, все были заняты сначала подготовкой ее приезда, потом самим ее приездом. К нам в лагерь столько шишек сверху понаехало, а мы сами себе были предоставлены и нормально развлекались, — Назар замолчал, смотря на рюмку так и не выпитой им водки, но не стал пить. — Потом осенью школа началась, но я уже другим стал. Там, в школе, хоть и учился хорошо, но в драки лез постоянно и с ребятами такими же стал водиться. А там выпивка, курево и телки. Больше я к бабушке не ездил… А когда школу окончил, в армию забрали… Я и сам хотел. Какой нормальный пацан без армии. Вот я с радостью и пошел, а меня сразу в Афган…

Опять повисла тишина. Назар вспомнил все то, что было там, в Афгане. Оно до сих пор в цветных картинках возникало в его памяти, и он даже по прошествии пяти лет не мог это забыть. Он вздрогнул от голоса Леши.

— Там страшно было?

— Да. Очень.

Он никогда это никому не говорил, он даже себе в этом не признавался, как же ему там страшно было. А вот сейчас сказал этому парню то, что так глубоко было скрыто в его душе. Сказал, зная, что Алеша поймет, не осудит, не посмеется над его слабостью, а именно поймет его.

— Ты не можешь это забыть?

— Нет…

— Может быть, позже ты забудешь. Ведь тяжело все это помнить.

Назар молча склонил голову, Леша лишь тяжело вздохнул. Он слышал из обрывочных рассказов ребят о том, как страшно там было, в Афганистане, сколько там было смертей и всего. И вот сейчас, видя перед собой Назара, он представил его в этом ужасе войны, где убивают…

— Я там в Бога сразу поверил… представляешь… — Назар все так же сидел, не поднимая головы, — там парень у меня на руках умирал, он мне молитвенник свой отдал, ему он уже не нужен был… Так я его весь наизусть выучил. Все молитвы знаю… когда по нам стреляли, я их все вспоминал и читал про себя… И легче становилось.

— Мне бабушка тоже говорит, что с Богом легче.

— Она права, я там это понял. Когда знал, что не один я, а он со мной…

Опять повисла тишина. Назар вспоминал этот затрепанный, пропитавшийся кровью молитвенник, который выпал у него при взрыве, и он его потом так и не нашел, но тогда он его уже весь знал наизусть. Вспомнил эти горы, солнце, чужую землю и о том, как молил Бога не дать ему умереть на чужой ему земле, как же он тогда молил его об этом…

— Хорошо, что ты вернулся оттуда, — Алеша посмотрел на Назара и встретился с его глазами. Сейчас они были другими, в них не было этого волчьего взгляда, это были глаза человека, в которых была боль. Назар отвел взгляд. — Ты поэтому к Петровичу ездишь на конюшню, чтобы забыть все.

— Да.

Назар понимал, что только вот этот парень понял, почему он вернулся к лошадям. Ведь никто из его братвы этого так и не понимал. Все считали это его блажью, дуркой и снисходительно относились к его развлечению. Но никто из них не понял то, что понял Алеша, что лошади его душу лечили от того, через что он прошел. И только они дали ему силы восстановиться и жить дальше. Он перевел взгляд на рюмку водки, взял ее в руки и вылил в раковину.

— Знаешь, я с тобой даже пить не хочу, — Назар убрал бутылку "Смирнофф" в морозилку. — Тебе ведь завтра в школу вставать, — видя, как Леша кивнул, он сурово продолжил, — а ну, быстро спать.

— Я сейчас со стола уберу и посуду помою.

— Я сам уберу и помою. Что смотришь, это я тоже делать умею. Иди спать, — когда Леша уже вышел из кухни, он его окликнул. — Обидно было, что на соревнования не попал?

— Да… очень. Но я уже привык, это не впервые. Если есть те, кто платит, тогда Петрович меня снимает со стартов и им отдает лошадь. Но ведь будут еще соревнования, а я еще лучше подготовлюсь…

— Иди спать.

Алеша послушно пошел, даже не переча тому, что Назар теперь распоряжается в его жизни. Наоборот, ему было приятно, что есть тот, кто о нем заботится. Вот с этими мыслями и дурацкой улыбкой на лице он и заснул.