* * *

Как неожиданно выяснилось, Таис любила осень. Скорее всего, это объяснялось просто: прекращалась убийственная жара. Хотя, если пофантазировать, можно было найти более романтические причины. Деревья с усыхающими жесткими листьями пробуждали печаль о скоротечности и бренности жизни. Смерти не избежать, весна, конечно, настанет, но прежде всему предстоит умереть — деревьям, травам, цветам. Таис скользнула глазами по колючему гранатовому дереву. Листья его облетели, а оставшиеся неубранными плоды потрескались, и их клевали птицы. Рядом застыли кусты с серыми засохшими соцветиями, а одно-два уцелевших голубели и напоминали ей о том, как прекрасны они были в начале лета — свежи, ароматны, ярки. Да, они отцвели и увяли, а Таис цветет. Сейчас, в 21 год, она прекрасна и свежа, как никогда. Самое время жить, любить и быть счастливой. Да, именно так. Жизнь и любовь еще не делают ее полностью, безоговорочно счастливой. Если бы она была любима им, это сделало бы ее самой счастливой в ойкумене. Несомненно.

Прошло почти два бесконечных месяца с тех пор, как она в последний раз видела Александра. Тогда у нее хватило решимости или легкомыслия напомнить о себе. Все вполне удачно сошло с рук, так что ее поступок не показался неуместным и вызывающим. Сейчас жизнь не давала ей удобного повода. Да и сама она не хотела быть женщиной, которая заставляет обращать на себя внимание. Ей хотелось быть женщиной, на которую обращают внимание по своей воле и сильному желанию. Она считала, что вполне достойна этого. А если нет, то «покажите мне лучшую».

Чтобы лишний раз убедиться в этом, Таис достала медное зеркало, плеснула на него водой и погляделась. Серые глаза смотрели грустно, но это пройдет, а все остальное не вызывало нареканий. Рот со времен детства мало изменился — такой же пухлый и изогнутый. Его капризность уравновешивал аккуратный нос, слегка скругленный книзу. С носом ей повезло, а ведь это та часть лица, которая у многих вызывает наибольшие претензии: Между бровями ее любил целовать Фокион. «Почему в лоб, это „по-отечески“, что ли?» — шутила Таис. Он отвечал, что не в лоб, а между бровями, где чувствуется какая-то пульсация, незащищенность. Теперь ее уже давно никто не целовал; ни по-отечески, ни по-мужски, никак.

Александр упорно осаждал Галикарнас, а Таис задержалась в уютной тихой Приене, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что было, что будет и чем успокоится сердце. Гуляя дорогой, которой они шли с Александром, Таис оставалась грустной, но относительно спокойной. Она садилась под дуб, где сидел Александр, прижималась спиной к его коре, как он — десять, двадцать, тридцать дней назад, — и спина ее не испепелялась, а сердце не разрывалось от горя. Живописные окрестности по-прежнему нравились ей, вызывая меланхолию, но не тоску. Она решила, что девочка Таис поумнела и окрепла духом.

Когда же пришло известие, что после долгой осады стена неприступного Галикарнаса надломлена и начались отчаянные бои, ознаменовавшие собой начало конца, Таис решила перебраться поближе.

Благодаря заботам Птолемея, афинянка имела собственную многокомнатную палатку и все необходимое для походной жизни, начиная с жаровень, ванны, большой складной кровати (это он о себе не забыл, усмехалась Таис) и кончая мулами, лошадью, повозкой. Таис настояла на том, что обойдется помощью одной служанки и конюха. Во-первых, Таис многое по дому делала сама, во-вторых, ей не хотелось постоянного присутствия в доме чужих.

Она плохо спала ночью и днем с удовольствием прилегла. Проснулась же от того, что кто-то жадно и страстно целовал ее волосы, шею, грудь. И так сладко было это пробуждение, переход из одного мира в другой. Не открывая глаз, она застонала, повела головой, вдохнула запах мужчины. Это были не фиалки, скорее ветер, кожа, конь… Птолемей.

— Ой, ты? — Таис обрадовалась, крепко обняла его.

— Что же ты спишь днем, — сказал он охрипшим от желания голосом.

— Ну что, Галикарнас пал, я так понимаю?

— Пал, одна цитадель еще не сдалась, да это неважно. Пал, проклятый, слава Зевсу Олимпийцу, можно, наконец, дух перевести. Как же мы с ним намучились.

Пока она собирала на стол, Птолемей рассказал ей обо всем, уложив перипетии осады, ночных вылазок, военных хитростей, стычек, подкопов, круглосуточного битья стен, штурма, стоивших многих жертв и напряжения всех сил в короткий рассказ. Не хотелось ни говорить, ни думать о войне, бойне, горах трупов — своих и чужих, пожарищах, кровавой жиже вместо твердой почвы под ногами, воплях уводимых женщин, — не было ни сил, ни желания. Усталость затмила все, даже удовлетворение от победы. Нестерпимо хотелось другого. Покоя, сна, любви, беззаботности, чистоты. Да и не надо ей все это знать. Ни в коем случае! Вообще, надо ее держать подальше от всей этой грязи, крови и пота. Не женское это дело.

— У тебя пахнет теплом, уютом, домом…

Таис действительно умела самыми малыми средствами создать гнездышко: кружевная салфеточка там, вышитая подушечка тут, букетик, бантик — и дух женщины, притягивающий, закабаляющий…

— Да, я жарила грибы, — прозаически заметила Таис. Это ее дом, а не Птолемея.

— У меня такое чувство, что мы не виделись целую вечность…

Таис хотелось посмотреть на сегодняшний закат: будет ли он так хорош, как был хорош сегодняшний день. Он был хорош!

Сколько закатов случилось уже на протяжении ее жизни. А сколько их было до нее, и будет после… Что бы ни случилось с человеком плохого или хорошего, счастливого или горестного, одно остается неизменным: утром взойдет солнце, а вечером зайдет за горизонт. Все.

Птолемей стоял сзади, обнимал ее и шептал в висок: «Как же я соскучился по тебе!» Она же ответила стихами: «Как воздух свеж… Как мир прекрасен…» И подумала, что Менандр с легкостью продолжил бы рифмы и создал прекрасное стихотворение. Да о чем это она, при чем здесь Менандр? Что она вечно о далеком, прошедшем или невозможном? Зачем думать о Менандре, когда ее обнимает Птолемей? Он вполне заслуживает того, чтобы подумали и о нем. Тем более что уже пару месяцев ее вообще никто не обнимал.

Что же ее тело не реагирует? Наверное, забыло, как это делается. Вот это да…

Она снова засмотрелась на закат: ярко-розовые полосы на ярко-голубом небе. Какая неземная красота, ну да — небесная. Этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Птолемей затих. Таис обернулась и увидела, что он тоже смотрит на закат. Это ее обрадовало и примирило с ним. Она рассмотрела его как бы впервые. Удивилась его карим глазам. Птолемей перевел взгляд с солнца на нее, но их серьезное, проницательное выражение не изменилось. Это не Александр с его поволокой и бесстыдством во взгляде. Ах, снова Александр. Где он? А этот здесь. «Человек со мной рядом, а я ведь совершенно не знаю его…» Птолемей молчал, и Таис думала о своем, при этом они продолжали рассматривать друг друга. Веки Птолемея отяжелели, взгляд потемнел, рот расслабился и приоткрылся. Таис наблюдала это и отмечала про себя, что с ней происходит то же самое. Птолемей провел ладонью по ее волосам, по щеке, взял за подбородок. О, Афина, сейчас он похож на Александра. Нет, это не Александр, это Птолемей! Все равно; то, что он делал, было хорошо, и ее тело, наконец, стало откликаться на его действия.

…Сон не шел. Птолемей спал, все еще сжимая ее в объятиях. Она высвободилась и подумала, что не надо было оставлять его здесь на всю ночь. Ладно, так получилось, дело затянулось — бедный мужчина вконец истосковался по женской ласке, никак не мог насытиться. Но в другой раз она не оставит его, она любила спать просторно. Последнее, что сказал Птолемей: «Когда я в последний раз спал ночью, проклятый Галикарнас!» И сейчас спит как убитый, даже дыхания не слышно.

Как всегда, когда «все усмиряющий сон» не приходил вовремя, у Таис испортилось настроение и не хватало сил, чтобы совладать с ночными мыслями и чувствами. Одно дело, когда те приходят во сне, в сон, где и оседают, успокаиваются, другое — когда на бодрствующую голову. Живет одна, даже физически одна месяцами, никому особенно не нужна, а если нужна, то в одностороннем порядке Птолемею, но и он занят и далеко, в совершенно другой жизни. Всё чужое и все чужие вокруг. Так, приятели есть, но они ни в какое сравнение не идут с ее афинскими друзьями: Геро и ее мужчинами. Там все было ясно — тебя понимают, ценят. Любят, в конце концов. Какая-никакая, но «семья». А здесь одни иллюзии, выдавание желаемого за исполнимое.

Не пора ли домой? Птолемей сказал, что Александр отправляет молодоженов на зимовку в Элладу, делать детей. Чем не оказия. По морю опасно: там и на островах орудует Мемнон с персидским флотом и остатками сухопутной армии. А Александр флот распускает пока. Ах, Александр, неуловимая мечта глупой девчонки! Таис тяжело вздохнула и утерла слезы. Куда ехать?! Она же с ума сойдет за три дня в Афинах, вдали от него, и никакая «семья» не спасет ее! У нее нет выхода. Остается только уповать на благосклонность судьбы-Ананке или на милость Александра. Ах, какая же это зыбкая почва — территория полного бессилия и зависимости.

«Почему я так нуждаюсь в человеке, которому я совсем не нужна? Почему он может жить, дышать и быть счастливым без меня, а я — нет?» Таис тяжело вздохнула и устыдилась того, что жалеет себя. Впервые за последние недели она позволила себе думать о нем, позволила видениям-воспоминаниям, видениям-желаниям ожить и зажить своей жизнью. Мечтать и жить… Пока что хорошо получается только «мечтать».

Этот поцелуй, о, небо! Ее как будто залила, погребла под собой штормовая волна, а тело взорвалось в тот же миг, да как! У нее и сейчас перехватило дыхание и сжалось сердце от одного воспоминания… Он и его глаза, полные огня, смотрят властно, а она летит на их свет, как мотылек, жаждущий своей гибели. О, нет, я умру без него! Все будет хорошо, скоро, может быть, уже через пару дней я увижу его.