— Да. — Она притворно потупилась.

— От кого?

— От Нонны Беатриче, — ответила Катерина.

Эта женщина была нянькой Боны, она приехала вместе с герцогиней из Савойи, когда та вышла замуж за Галеаццо. Год назад Нонна умерла.

— Она сказала, что твоя мать была ведьма и предсказывала будущее.

Я с трудом удержалась, чтобы не встряхнуть как следует герцогскую любимицу.

— Она рассказывала хоть что-нибудь еще?

Катерина пожала плечами. Ее розовые губы растянулись в довольную улыбку при виде моего нетерпеливого волнения.

— Больше ничего.

Никакими силами я не смогла бы заставить ее сказать больше.

Вскоре герцогиня вышла к нам и коротко проговорила:

— Из гадания никогда не выходит ничего хорошего.

После чего Бона окончательно закрыла эту тему и не обращала внимания на попытки Катерины вернуться к ней. Остаток дня я наблюдала за движением солнца по небу, стараясь подавить все нарастающий страх. С наступлением сумерек госпожа разрешила мне уйти. Пока она раздевалась и все горничные были заняты, я совершила немыслимый, неслыханный поступок: подошла к сундуку, сунула руку под меховую накидку и вынула бархатную коробку, украшенную алмазами. Я плотно завернулась в шаль, спрятала под ней руку с подарком Медичи и поспешила в нижнюю лоджию, к комнате Маттео.

Лоренцо тоже оказался внизу, он как раз выходил из гостевых покоев с двумя своими спутниками. Все трое были в плащах с капюшонами и перчатках и несли седельные сумки.

Я уже открывала нужную дверь, когда Медичи заметил меня и окликнул:

— Мадонна!..

Он передал свою сумку одному из товарищей и жестом приказал им идти вперед, к конюшням.

Я успела подумать, что они избрали странное время, чтобы отправиться в далекую Флоренцию.

— Позволь сказать тебе пару слов, — проговорил Лоренцо, приближаясь.

Однако на лоджии было полно слуг, устало бредущих в свои комнаты. Двое учеников Чикко прошли мимо нас, смеясь и болтая на ходу.

Лоренцо выразительно поглядел на дверь комнаты Маттео и спросил:

— Можем ли мы поговорить наедине, мадонна Дея?

Я опустила глаза. Он был не старый еще мужчина лет тридцати, не слишком красивый, конечно, зато мускулистый и широкоплечий, а я — молодая женщина Его просьба выглядела несколько неуместной, однако в поведении Лоренцо не было и намека на непристойность. Кроме того, он стоял неизмеримо выше меня на иерархической лестнице, поэтому я отперла дверь и жестом пригласила его сиятельство войти. При этом мне не удалось скрыть бархатную коробку, зажатую в руке. Лоренцо заметил ее, но ни о чем не спросил, я тоже не стала ничего объяснять.

Угли в камине уже едва тлели, однако от очага до сих пор веяло благодатным теплом. Я остановилась у двери, не выпуская из рук коробки.

Лоренцо не стал снимать плащ и перчатки, лицо его было необычайно серьезным.

— Прошу прощения за эту дерзкую просьбу, мадонна, — начал он. — Я ни в коем случае не желал оскорбить тебя, но не хочу, чтобы кто-нибудь услышал наш разговор. — Медичи немного помолчал. — Я уже упоминал, что хорошо знаком с твоим мужем. Насколько я знаю, он должен был вернуться домой еще вчера.

— Да, — ответила я, со смущением понимая, что в моем голосе звучат непролившиеся слезы.

Я ожидала, что Лоренцо начнет успокаивать меня, утешать, но он, судя по всему, не умел лгать или тоже уловил угрозу в образе Повешенного.

— Плохо, что его до сих пор нет и ты волнуешься, — мягко произнес Медичи. — Я надеялся переговорить с ним наедине, но не могу больше ждать. Жена и дети никогда не простят, если я не вернусь домой на Рождество. — Он долго всматривался в мое лицо. — Мадонна, не передашь ли ты от меня мужу несколько слов? Могу я доверять тебе?

— Конечно, — ответила я, и Лоренцо чуть улыбнулся моему оскорбленному тону.

— Если Маттео вернется завтра до вечера, скажи, что я отправился на север и буду ждать его на лоджии. Он знает, о чем речь.

При этих словах я удивленно приподняла брови. Флоренция находится гораздо южнее Павии и Милана.

— Разумеется, ваше сиятельство, я все ему передам.

— Зови меня Лоренцо, — весело предложил он, но в следующий миг снова посерьезнел.

Взгляд Лоренцо Великолепного перешел на бархатную коробку у меня в руке.

— Мадонна Дея, Господь наградил тебя даром из числа тех, которые следует развивать втайне и демонстрировать только избранным. Я рад, что ты проявляешь интерес к подобным вещам. Не в моих привычках давать советы почти незнакомым людям, но все-таки…

— Я с радостью приму вашу подсказку, — не удержалась я.

— Герцогиня и все остальные могут желать тебе только добра, но… не позволяй им вмешиваться. Подобный дар дается для того, чтобы им пользоваться. Помнишь притчу о слуге, который зарыл таланты в землю?

— Я не стану их зарывать, — пообещала я.

— Прекрасно. Да хранит тебя Господь, мадонна Дея, пока мы не встретимся снова.

— И вас, — отозвалась я.

Я смотрела, как он выходит из комнаты, и меня охватила твердая уверенность в том, что наша следующая встреча состоится уже скоро.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тот вечер я провела, рассматривая позолоченные изображения на картах. Иногда они пробуждали во мне едва ли не узнавание, настолько явственное, что я на время забывала о своих тревогах. Когда усталость сделалась непреодолимой, я аккуратно сложила карты, убрала их в коробку и спрятала ее в сундук, стоявший рядом с постелью.

В ту ночь я снова и снова просыпалась от шума ледяного дождя, бьющего в окно Боны. На заре буря утихла, оставив на стекле глазированную ледяную корку. Окно было закрыто ставнями, но до моего слуха все равно доносились стоны деревьев, и я вздрагивала от каждого треска ветки. К полудню тучи рассеялись, и солнце ярко засияло. Лед на окне начал таять, за стеклом проявился парк, искрящийся, словно драгоценный камень.

За шесть дней до Рождества все в замке был и охвачены предпраздничным ликованием, приготовления к отъезду в Милан шли полным ходом. Даже Бона позабыла свои огорчения, связанные с девушкой, спасенной из покоев герцога, и моим знакомством с символическими картами. По причине праздников госпожа была еще щедрее, чем обычно. Она собрала всех своих служанок и придворных дам в большой гостиной, где на столе стояли миланский сдобный хлеб-паннетон, сыр и вино. Но я ничего не хотела. Когда герцогиня по доброте душевной вскоре после полудня позволила мне уйти и заняться своими делами, я развела огонь в камине Маттео, а затем поднялась на юго-западную башню и несколько часов простояла наверху, глядя в сторону Рима.

Они появились в сумерках, несясь галопом по Ломбардской равнине: одинокий конь и всадник, черный силуэт на фоне сереющего снега и небосклона. Сначала я вскрикнула от радости, мое дыхание туманило стекло, и я то и дело протирала его, всматриваясь во всадника, стараясь узнать.

Наконец он подъехал к крепостному рву, остановил коня и крикнул кастеляну, чтобы тот опустил мост. Только теперь я увидела тело, перекинутое через седло, и ахнула, вжимая пальцы в морозное стекло.

Немного успокоившись, я подхватила юбки, спешно сбежала вниз, выскочила на улицу и полетела через холодный, показавшийся бесконечным двор к главным воротам. Лошадь как раз сошла с гулкого деревянного моста и зацокала по булыжникам в арке ворот.

Я кинулась к Маттео. Он лежал животом на седле, длинные ноги свисали по одну сторону взмыленного коня, а торс и жутко безжизненные руки болтались по другую. Муж соскользнул бы на землю, если бы всадник не удержал его твердой рукой.

Я заплакала, уверенная, что Маттео мертв, но, когда всадник спешился и помог мне снять супруга, тот застонал.

Не знаю, всадник ли нес Маттео в постель, он ли звал врача. Какие-то люди кинулись на помощь, но их я забыла вовсе. Те оглушительные минуты, пока ждали доктора, я помню короткими вспышками: ореховые глаза мужа, покрасневшие, блестящие белки, лоб и щеки, покрытые уродливыми фиолетовыми пятнами, потная, скользкая кожа, руки, судорожно сжимающиеся от спазмов в животе. Я держала ему голову, пока его рвало желто-зеленой желчью с примесью крови, вытирала потное лицо прохладной тканью, которая волшебным образом появилась в моей руке, звала по имени, но он не слышал меня.

Если мне суждено его потерять и он должен умереть, то отчего же не так, как Повешенный, — безмятежно, спокойно, решительно? Почему он так ужасно страдает? «Господь милосерден и справедлив», — говорила Бона. Но для умирающего Маттео у Всевышнего не нашлось ни милосердия, ни справедливости — одна лишь чудовищная жестокость.

— Чума, — прошептал кто-то явную неправду и перекрестился.

Явился доктор Боны с пиявками и горькой микстурой, но Маттео тут же изверг из себя ту малую толику, какую сумел проглотить. Его руки и ноги так содрогались в конвульсиях, что он раздавил несколько пиявок, а прочих доктор снял сам, опасаясь лишиться и их.

Лекарь решил, что у моего супруга лихорадка, но лично я никогда не видела такого течения этой болезни. Пришел начальник Маттео Чикко. Он весь как-то сгорбился, маленькие глазки широко раскрылись, круглое лицо осунулось от горя. Его муж тоже не узнал, и Чикко пробыл недолго. Появилась Бона и сказала, что мне надо отдохнуть, а она посидит с Маттео. Я не подозревала, что скоро уже рассвет, сочла это предложение нелепым и попросила госпожу уйти. Я отослала прочь доктора и всадника, привезшего моего мужа, и в конце концов мы остались вдвоем.

Когда в окно начал просачиваться дневной свет, дрожь перестала сотрясать Маттео, и я закрыла ставни, надеясь, что он уснет. Удивительно, но в очаге до сих пор потрескивали поленья: наверное, ночью кто-то поддерживал огонь.