Берт Хиршфелд - Акапулько

— А что если я прав? Что если рождение человека есть вовсе не Божья воля, а лишь результат вульгарного траханья, а мы все просто стоим здесь, ковыряя пальцем в заднице и ожидая, когда к нам придет смерть? А что если… ладно, малыш, хватит. Довольно.

— Тогда зачем беспокоиться? Зачем вы делаете то, что делаете?

— Чтобы не попадать в неприятности, наверное. — Когда Мейлман произносил эти слова, лицо его было непроницаемо.

«Джип» проехал мимо загона с полудюжиной лошадей.

— Посмотри на них, — проорал Мейлман, заглушая ветер и рев двигателя. — Они как campesinos. Слишком мало пищи, слишком плохо сложены. В них нет никакой энергии, живости, нет жизни. Такая здесь земля. Ей нужно пить воду, пить много и постоянно. Ирригация, вот ключ к проблеме. Правительство только обещает, но дальше каких-то убогих попыток дело не идет.

— Наверное, это просто нельзя сделать.

— Дерьмо собачье! Посмотри на израильтян, как они набросились на пустыню и разгромили ее. И знаешь почему? Потому что они хотели сделать свою жизнь хорошей. Здесь это тоже возможно. Работа, разумное планирование.

— Вы говорите, как мой отец. Похожи на бизнесмена, составляющего план кампании по самоусовершенствованию.

— Это точно! — взревел Мейлман. — Те же методы пригодны и здесь. Разница только в результатах. Здесь вместо прибылей человеческие жизни.

— Если вы действительно хотите помочь беднякам, дайте им больше хлеба. — Уже начав говорить, Чарльз осознал, что он почти слово в слово повторяет слова Счастливчика, и невзлюбил себя за это.

— Малыш, давай я тебя просвещу, чтобы между нами не оставалось ничего недоговоренного. Пункт первый: каждый цент, который у меня есть, я вкладываю в это ранчо, строю его, поддерживаю людей, которые приехали сюда учиться и работать. Я обучаю людей работать, подавать пример другим и заставлять работать других. Что же, это все стоит денег, и денег немалых. Пункт второй, хоть он тебе скорее всего и не понравится: если беднякам дать в руки много денег, они закончатся там, где заканчиваются всегда, — в карманах богатых.

— И это тоже из репертуара моего папашки, — ответил Чарльз. — Бедняки слишком тупы для того, чтобы знать, что нужно делать с деньгами.

— Это мне не известно. Но бедные люди — потому что они бедные — не имеют опыта обращения с деньгами. Они не умеют использовать их, они не знают, как заставить деньги работать на себя. Мошенники и жулики наживаются не на богатых — они делают свой капитал на бедняках, Чарльз. Лживая, поддельная реклама сильнее всего обманывает бедных, необразованных людей.

— И все равно я думаю, что, если достаточное количество денег…

Мейлман фыркнул.

— Да ты еще даже не начинал думать!

Чарльз почувствовал скорее испуг, чем унижение. Он хотел учиться.

— Если решение не в деньгах, тогда в чем же?

— В упорной работе.

— Старая пуританская этика?

— Слушай, Чарльз, избавь меня от того дерьма, которым тебе набивали голову в твоей школе!

— Хорошо. Давайте сделаем так: вы будете меня учить, а я внимаю вам с прилежностью первого ученика в классе. Идет?

Мейлман рассмеялся.

— Вон там, на следующем холме, наша гончарная мастерская. Производство глиняных горшков во всей Южной Америке имеет для крестьян первостепенное значение. И очень важно, чтобы наши люди тоже умели это делать. Еще мы учим их, как использовать власть, как находить слабые места в своих оппонентах, как обращать их себе на службу. Когда наши люди уезжают отсюда, они умеют применять современные методы ведения сельского хозяйства для повышения урожайности. Они говорят на языке того народа, который населяет область, где они будут работать. Они знают, как поднять самосознание индейцев, научить их ценить свой труд. Здесь мы учим бедняков, что богатые не обязательно умнее их или лучше — они просто богаче…

— Прелестные рассуждения, — сказал Чарльз. — Только я уже слышал все это на вечеринках с коктейлями для либералов. Старая песня. Вы просто стараетесь превратить бедняков в потребителей, заставить их примкнуть к своей тупой и безликой человеческой расе.

Мейлман зло усмехнулся.

— А ты предпочел бы, чтобы они голодали в своем первозданном и неиспорченном состоянии? Какая романтика…

— Вы не понимаете. Изменения действительно необходимы; другие системы пробовали произвести их…

Мейлман рассмеялся, и Чарльзу захотелось его ударить.

— Системы становятся деспотами, они превращают нас — как ты, возможно, слышал краем уха — в своих рабов. Я же пытаюсь работать с людьми, с индивидуалами. В конечном итоге все системы обречены на провал, разница только в том, в какой степени они позволяют людям противостоять себе. Системы и их машины — вот божества-близнецы этого мира, которых ты должен низвергнуть. Я, кстати, являюсь вроде бы как специалистом по машинам. Я делал себе состояние, создавая машины, а потом торгуя ими по всей Латинской Америке. И наконец, я стал таким богатым, что у меня появилось время посмотреть на то, что я делаю, и на то, что мои машины делают с народом, которого они должны были обратить в счастливую, богатую и мудрую нацию. Когда ты превращаешь людей в дырки на перфокарте, тебе есть за что ответить.

— И чем вы заняты сейчас, — сказал Чарльз, ощущая себя немного загнанным в угол, — пытаетесь запустить часы в обратную сторону?

— Я не знаю. В каком-то смысле — да, может быть. Но в основном я просто стараюсь, чтобы они показывали правильное время — для всех.

Общая комната «Эль Ранчо» представляла собой длинную, светлую залу, обставленную колониальной, сделанной из темного дерева мебелью и украшенную яркими, цветастыми драпировками. На обоих концах комнаты были сложены массивные открытые очаги. По углам висели стереодинамики, откуда сквозь приглушенную музыку угадывались интонации Джеймса Тейлора, исполняющего «Огонь и дождь».

Мейлман и Чарльз сидели друг напротив друга за небольшим резным деревянным столиком — пили кофе, слушали песню, изредка переговаривались. У Чарльза возникло такое ощущение, как будто он уже очень много времени прожил на «Эль Ранчо», как будто его место именно здесь. Каким-то странным образом это ранчо и эти лица отражали дух самого Мейлмана: здесь была атмосфера уверенности, но без самодовольства, атмосфера целеустремленности и хорошего настроения.

— Мне нравится Джеймс Тейлор, — сказал Мейлман. — В его голосе нет жалости к себе самому.

— А «Битлз»?

— Большие таланты, верно. Но они всех нас обвели вокруг пальца; вся эта их любовь и нежность существовала лишь тогда, когда они вчетвером готовились выйти в звезды.

— Я верил в них.

— А теперь?

— Теперь они больше так просто не спускаются вниз.

— Вот видишь — не всем фальшивкам перевалило за тридцать.

Чарльз усмехнулся.

— Один — ноль в вашу пользу.

— Парнишки часто прибегают на «Эль Ранчо», бранясь и рассуждая о том, что неправильно устроено в этом мире и что они намерены сделать, чтобы исправить его. Все подходит.

— А вам на своем пути разве не приходится бороться со страхом?

— Допустим. И что дальше?

— Мы построим правильный новый мир.

— Ты хочешь сказать, превратим его в сплошной Вудсток[139]?

— Верно.

— А что если вместо этого в Алтамонт? Мик Джаггер нанимает рокеров, банду «Ангелов Преисподней», в качестве своих телохранителей, а потом стоит в сторонке и смотрит, как они до смерти затаптывают черного парня?

— Наверное, я вернусь к грибам…

— Наркотики это выход, а не вход.

— А что еще вы предлагаете? Я не хочу быть похожим на своего отца, который трясется над каждым долларом.

— И это единственные альтернативы, которые ты видишь? Деньги и наркотики. Может существовать и другой путь.

— Как я его найду.

— Ищи в нужном месте, — ответил Мейлман, и Чарльзу показалось, что тот потерял к нему всякий интерес.

Утром после завтрака Мейлман подвел Чарльза к своему «джипу». Рюкзак Чарльза валялся на заднем сиденье. За рулем сидел худой мексиканец.

— Цезарь отвезет тебя обратно в Оахаку, — сказал Мейлман.

Чарльз выглядел очень бледным.

— Верите или нет, но я не спал почти всю ночь, думал. И мне кажется, я хотел бы остаться здесь, выйти в поле, помогать людям…

— Сначала помоги себе самому, — холодно оборвал его Мейлман. А потом добавил, уже мягче: — Я хочу сказать, тебе самому придется выяснять, как стать самым лучшим Чарльзом Гэвином в мире. Ответ на этот вопрос в тебе самом.

— Как мне это сделать?

Мейлман улыбнулся, и Чарльз был вынужден невольно улыбнуться ему в ответ.

— Скажи себе сам…

Мужчины сидели на корточках вокруг огня, ровно и жарко горевшего посередине хижины, где всегда проводились собрания старейшин племени. Дым, медленно струившийся вверх, ленивыми клубами зависал под потолком, и серый туман наполнял всю хижину. Мужчины, по-видимому, не возражали против этого. Они сидели не двигаясь и не произнося ни слова, их угловатые лица были бесстрастны, глаза пристально наблюдали за пламенем, как будто стараясь постигнуть его тайны. За исключением двух, все они были члены совета старейшин племени Уачукан.

Один из мужчин зашевелился, поднялся на ноги. Он был коренаст, приземист и мощно сложен, с толстыми плечами и запястьями. У него было скуластое лицо, широко поставленные глаза, искривленный тонкий нос. Он оценивающе осмотрел других мужчин у костра, каждого из которых он знал так долго, как жил сам или как жили они. Вместе с ними он работал, охотился и напивался пульке, вместе с ними он воевал против врагов и строил другие планы добычи денег. Они были хорошими мужчинами; они были мужчинами Уачукан.