Берт Хиршфелд - Акапулько

— Как давно был Артур?

— Почти три года назад. — Потом очень тихо: — С тех пор никого. — Грейс опустила голову.

Он начал понимать. Форман поднялся и протянул Грейс свою руку.

— Уже поздно и становится холодно. Давай возвращаться. — Он потянул ее вверх, поднимая на ноги, и они были вместе, их губы сплавились в единое целое. Форман ощутил хороший женский запах, исходящий от нее, он словно проник ему в кровь, лишил его воли, сделал слабым от желания и страха.

По-прежнему не отрываясь друг от друга, они опустились вниз, и его пальцы нерешительно прошлись по ее телу, исследуя и открывая его, и с каждым новым открытием нерешительность исчезала из них. Их губы не расставались, они переговаривались какими-то гортанными, горловыми звуками, и, когда рука Формана нащупала обнаженную грудь Грейс, он придвинулся к ней ближе, как будто стремясь незаметно и исподволь прижаться к этой теплой, щедрой плоти.

Форман до боли захотел сорвать одежды, которые разделяли их, стремительно ворваться в ее тело и остаться там, скатиться вместе с ней вниз по длинному склону. Но инстинкт предостерег его от этих опасностей. Не спеши, спокойнее, дай ей возможность отступления, — это были ощущения, которых он раньше никогда не знал, не испытывал.

Он целовал и ласкал ее, и каким-то образом ее грудь оказалась открытой угасающему дневному свету. Великолепные, слегка уплощенные, расставленные довольно широко друг от друга холмы, увенчанные темно-розовыми, малинового цвета сосками… Он дотронулся до каждого, потом по очереди поцеловал их. Потом снова вернулся ко рту Грейс, согревая своей рукой одну ее грудь.

— Ты чудесна…

Она пристально посмотрела на него.

— Прошу тебя, не говори того, чего сам не думаешь…

— Ты прекрасна, прекрасна вся… как ты пахнешь, вкус твоей кожи…

Его губы сомкнулись на соске. Грейс вздохнула. Когда он дотронулся до ее обнаженного бедра, Грейс задрожала, напряглась, вдруг стала неподвижной.

Он произнес ее имя и посмотрел в ее глаза. Они были закрыты, а лицо не казалось ни расслабленным, ни напряженным, скорее на нем было выражение остановившегося времени.

— Скажи мне остановиться, — прошептал Форман, — и я сделаю, как ты хочешь.

Ее губы беззвучно зашевелились.

— Ты хочешь этого? Хочешь, чтобы я любил тебя? Грейс?

— Да.

Дрожащими пальцами он раздел ее, потом торопливо сбросил с себя одежду.

Грейс лежала неподвижно, и длинные лучи позднего солнца вспыхивали на ее сильном, хорошо сложенном теле; ее золотые волосы сияли. Ее место было здесь, она принадлежала этому горному уединению, служила совершенным дополнением этому ветру, этим отвесным скалам, этим закаленным деревьям и траве на камнях.

Форман обнял Грейс, прижался к ее груди, глубоко вдыхая богатый, чистый запах этой женщины. Они долго лежали неподвижно.

— Ты не передумал? — спросила она наконец.

— Я хочу, чтобы ты была готова.

— Прошу тебя, — сказала она. — О, пожалуйста, пожалуйста…

Форман закрыл ее губы своими, и Грейс яростно вцепилась в него; жар, исходивший от ее обнаженного живота, снова наполнил кровью его мужское естество… Его движения были осторожны, и он изо всех сил старался контролировать себя, чтобы не причинить ей боли или не испугать.

Это было нелегко. И это, как ни странно, понравилось Форману. Ее плоть уступала неохотно, сопротивляясь его вторжению; что-то по-прежнему сдерживало, ограничивало, не пускало его дальше. Наконец была боль, и ликующий прорыв, и дикий, свободный крик, срывающийся с ее губ. Потом он превратился во что-то темное и тающее и, беспорядочно метаясь, затих в нежных золотых глубинах Грейс Бионди…

Не разговаривая и не прикасаясь друг к другу, они спустились с горы, вошли в деревню, прошли мимо рядов глинобитных хижин, из которых поднимался дымок, — там готовили ужин. Форман хотел взять Грейс за руку, но она отшатнулась от него.

— Народ Чинчауа, — застенчиво объяснила она, — очень целомудренный. На людях мужчины и женщины никогда не касаются друг друга.

— Думаешь, они узнали, что мы там делали..?

Она подняла на него глаза; в них были ирония и отчаяние одновременно.

— Тогда они бы забросали меня камнями как puta[130].

— Ты меня разыгрываешь.

— Не сильно. В самом крайнем случае они бы настояли, чтобы я уехала.

— Примитивные мозги за работой. Очевидно, что здесь, что в Штатах, — никакой разницы.

Прежде чем Грейс смогла ответить, из темноты перед ними возник приземистый коротышка с колесообразными ногами и так быстро заговорил по-испански, что Форман не понял из его речи ни слова. Когда сообщение было передано и получено, толстяк убрался восвояси, покачивая головой и посмеиваясь.

— Это был Рафаэл, — сказала Грейс. — Твоя машина может ехать.

— Внешний вид этого Рафаэла не внушает доверия к его техническим способностям.

— О, — ответила Грейс, и в ее голосе проскользнуло мимолетное превосходство. — Рафаэл сказал, что у тебя просто кончился бензин.

Форман выругался.

— Рафаэл залил тебе в бак достаточно, чтобы доехать до Акапулько.

Форман остановился и взял руку Грейс.

— Давай вернемся вместе.

— В Акапулько? Я не могу. У меня есть работа…

— К черту ее, — сказал он. — Останешься со мной, пока картина не будет закончена. Еще одна неделя…

— Я не могу этого сделать.

— Ты не хочешь.

— Я хочу сказать, что буду чувствовать себя неправой, если стану жить с тобой. Постарайся понять мои чувства.

— Наверное, ты жалеешь о том, что мы сделали.

— Я не специалист по чувству вины, но у меня есть свои сомнения. А у тебя?

— Ты и взаправду живое существо!

— Мне жаль, что ты сердишься. Я не сержусь на тебя.

— Проклятье, ты что, хочешь, чтобы я каждый день елозил задницей по камням, забираясь на эти несчастные горы, а потом барахтался лицом в грязи, куда меня кидает банда дикарей? А что насчет моей работы? — Он попытался пнуть камешек, но промахнулся. — А, черт! Скажу тебе правду: когда мне в морду тычут ружьем, у меня резко портится настроение.

Она попыталась не улыбнуться.

— Твое настроение явно в состоянии вынести некоторое улучшение.

— Очень смешно. Можешь на досуге составить список вещей, которые тебе во мне не нравятся. Мое настроение, мои моральные устои, то, как я выгляжу и, может быть, то, как я занимаюсь любовью.

— Прекрати.

— И еще. Меня зовут Пол. Ты никогда не называла меня так. Даже там, наверху. Ну, произнеси, произнеси мое имя. Пол. Скажи его, черт бы тебя побрал!

— Пол.

— О, Господи! — воскликнул он. — Поедем со мной, ладно? Я не знаю, почему я этого хочу, но я хочу. Это что, сумасшествие? Должно быть, да. Поедем, хотя бы на несколько дней. Пока мои нервы не успокоятся и я не придумаю какого-нибудь способа снова сюда вернуться.

— Я не поеду с тобой, но я буду здесь, когда приедешь ты, Пол.

— Они снова одержали победу. Папы римские. Сборище пижонов, которые даже не представляют себе чувства мужчины, которого женщина крепко обхватывает своими бедрами. Они ничего не в состоянии понять.

— Приезжай поскорей, Пол. Пожалуйста.

Форман сделал несколько размашистых шагов к своему «фольцвагену» и остановился.

— Только запомни одну вещь. Долгими вечерами, когда ты будешь мудрить со своими дифтонгами и твердыми приступами, думай обо мне. Выключи свой проклятый магнитофон на десять секунд и подумай обо мне.

Грейс смотрела, как он идет вниз, к машине, — поднятые вверх, напряженные плечи, опущенная голова, весь очень мужественный. И сильный, и весь ушедший в свое собственное страдание и боль. Грейс хотела пойти за ним. Но не могла, так она считала. Пока не могла…

Когда Саманта открыла глаза, было почти три часа пополудни. Она сразу же почувствовала жалость к себе. Сегодняшнему сну не удалось привести ее в душевное благоденствие и покой; какое-то смутное стремление, подспудное, но страстное желание шевелилось в ней, заставляя неровно стучать сердце, лишая ее комфорта и непринужденности каждодневного пробуждения.

Саманта перевернулась на спину и принялась глубоко дышать. Уставившись в потолок, она напрягала каждый мускул в своем теле, не позволяя ни единой мысли пробраться в свой мозг, — она набиралась душевных сил для предстоящего дня. Потом медленный, очень медленный выход. Это упражнение было разработано с целью усилить циркуляцию воздуха и, одновременно, укрепить кожу и мышцы тела; по глубокому убеждению Саманты, оно также заряжало энергией ткани ее головного мозга. По крайней мере, так говорила ее массажистка в кабинете доктора Кенига. Когда ежедневный ритуал был завершен, Саманта нажала сигнальную кнопку на своем ночном столике и отправилась в ванную комнату.

Она приняла душ, горячий и холодный, оживленно растерлась полотенцем и скользнула в длинный розовый халат с кружевными оборками у горла и на запястьях. Выйдя на патио, Саманта уселась за круглый столик со столешницей из серого пятнистого итальянского мрамора и повернула лицо к солнцу. Рождество в Акапулько всегда несколько выводило Саманту из душевного равновесия: даже после стольких лет, проведенных здесь, Рождество по-прежнему ассоциировалось у нее со снегом, теплыми одеждами, подарками. А здесь, среди ее друзей, этот день почти не казался ей праздником.

— Buenas tardes, señorita. — Это была Трини, которая принесла поднос с завтраком.

— Buenas tardes, Трини.

Девушка поставила перед Самантой чашку со свежими, нарезанными дольками фруктами, кофейник и блюдечко с россыпью пилюль — Саманта регулярно принимала витамины и железистые таблетки.

— Gracias, Трини.