Берт Хиршфелд - Акапулько

В течение некоторого времени никто из них не произнес ни слова. Шелли наблюдала за ним, удивляясь, как человек такого ума и таких способностей может столь очевидно вредить себе самому и не может найти в себе силы остановиться. А потом она поняла, что эти слова могут с равным успехом быть отнесены и к ней самой… последняя часть, по крайней мере.

— Ты единственная красивая женщина, с которой я был знаком, — вдруг, с каким-то отсутствующим выражением на лице, начал говорить Морри. — Мне доставляет настоящее удовольствие смотреть на твое лицо. Мне становится хорошо от этого. Я никогда не любил красивую женщину. Даже просто симпатичную. Да и какая женщина захочет меня, если только ей не заплатят за работу?

Она взяла его руку и поцеловала ее.

— Морри, не надо.

— Знаешь, я скажу тебе, что вся эта история о Гадком Утенке просто чья-то гнилая шутка… и, пожалуйста, прости меня за этот приступ плаканья в жилетку. Я обычно веду себя лучше, чем сегодня.

Она прижала его руку к своей груди.

— Послушай… тебе не надо…

— Морри. Продолжай…

По-прежнему не отпуская друг друга, они подошли к кровати. Он посмотрел на нее, едва веря происходящему, надеясь, что на этот раз… ему стало страшно, страшно как всегда. Она была совсем близко к нему, и он почувствовал ее запах, хороший запах, запах женщины. У него вспотели ладони.

— Шелли, послушай…

Она прижалась своей щекой к его.

— Прошу тебя, Морри, не говори ничего плохого.

— Ты ничего мне не должна.

Губы Шелли сомкнулись на мочке его уха, он ощутил прикосновение зубов.

— Это надо для меня, — прошептала она. — Для меня больше, чем для кого-то еще. И для тебя, если ты хочешь.

Он ничего не сказал. Не мог.

Шелли слегка переместилась вперед, их губы сомкнулись. Ее язык ласкал теплые линии его щек, руки гладили обнаженную грудь Морри, осторожно держась подальше от раны.

Они лежали лицом к лицу. Он набрался достаточно смелости и дотронулся до ее груди.

Губы Шелли заскользили по его плечу, она ощущала вкус его кожи, наслаждалась этим сильным мужским вкусом. Ни разу еще она не чувствовала такой нежности, такой медленно подступающей, такой медленно переполняющей страсти. С Харри — она сейчас не чувствовала ни вины, ни удовольствия оттого, что предает его, — с Харри никогда не было нежности.

Шелли подалась немного назад и посмотрела на Морри.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он закрыл глаза, все еще страшась произнести хоть слово, страшась, что эта невероятная сцена вдруг растворится, распадется на кусочки, станет другой реальностью.

Она по очереди поцеловала его глаза. Их губы соединились вместе в медлительном, долгом, неспешном обмене дыханием, и прикосновением, и вкусом. Руки Морри стали смелее, а Шелли уже не так боялась дотрагиваться до его тела. Они не поняли, как это случилось, не знали, кто кому помогал, — как вдруг, внезапно, они оказались обнаженными. Он угощался на том плотском пиру, что для него давала она. Ни один уголок ее тела не остался без внимания.

Шелли отвечала ему. Руки и губы ласкали его, находя наслаждение в его теле. Наконец, негромко выдохнув, он опрокинул Шелли на спину, скользнул между ее ног, припал губами к ее рту. Она протянула руку, и направила его, и понуждала стать частью ее, заполнить внутреннюю пустоту. Он подался вперед, нажал, скользнул внутрь, в темную влажность, и потерпел фиаско.

Выругавшись, он отпрянул от нее и упал на спину.

Она держала его, и ласкала его, и начинала все заново. Она шептала, что он ей нужен, еще раз сказала ему, что любит его — и любит по-настоящему, что это правда.

Она старалась, он помогал ей — и вот снова он лежит между ее ног, но на этот раз она не разрешила ему останавливаться. Она сказала ему, что отдает себя, а он поступает нечестно по отношению к ней; у него нет права лишать ее своей любви, своего мужского естества. Никакого права наказывать ее подобным образом. Шелли требовала, и была потрясена своим мужеством и открытостью. Она продолжала требовать до тех пор, пока Морри поцелуем не заставил ее замолчать.

И вскоре его плоть начала отвечать. Он без напряжения погрузился в нее, их тела стали двигаться, сначала неспешно и завораживающе ласково, потом все более требовательно, быстрее. Они шептали друг другу о своей любви, о наслаждении…

Это произошло. И это был совсем не конец, лишь только начало, лишь только обещание.

Они тихо лежали рядом, думая о будущем, но не заглядывая в него слишком далеко вперед…

Обильный пот выступил на лбу Формана, капельки скатывались вниз, по щекам, а в маленькой ложбинке на шее образовался целый маленький пруд. Еще не проснувшись окончательно, Форман нетерпеливо ворочался, раздраженно смахивая эти капельки с лица. Вот еще одна, и еще…

— Как же жарко, черт побери!

Он сел прямо, но открытые глаза ничего не видели вокруг, кроме солнца, бьющего в запыленное, покрытое коркой грязи ветровое стекло «фольцвагена». Он моргнул, коричневые мушки в глазах зашевелились, потом рассеялись, и Форман стал различать глаза, носы, рты. Лица. Лица индейцев. Лица людей Чинчауа — гордые, настороженные, с выдающимися скулами и глубоко посаженными глазами, затененные под соломенными сомбреро. Форман попытался придать лицу дружелюбное выражение. По-видимому, ему это не удалось, так как ближайший к нему горец быстро поднял дуло своего ружья и приставил его к самой щеке Формана. В этот момент полчище злобных маленьких человечков ворвалось в мозг Формана и начало крошить, и рубить, и стучать по нежным внутренностям его черепа.

— Практические шутки являются низшей формой юмора, приятель, — пробормотал он. Потом, уже на испанском, добавил: — Слишком большая порция выпивки размягчает мозги.

Ружье оставалось крепко прижатым к его щеке.

Пот заструился ручьями.

— Друзья, вы, конечно же, помните меня! Я уже раньше приезжал к вам.

Человек с ружьем нажал сильнее.

— Проклятье, — завопил Форман. — Мне больно! И как я уже сказал, вы знаете меня. Я друг или, по крайней мере, друг друга. Вспоминаете?

Очень осторожно и плавно Форман отвел ружье от своей щеки. Потом поднял уголки губ так, чтобы это движение могло сойти больше за улыбку и меньше, чем за гримасу от желудочных колик, открыл дверцу своего «фольцвагена» и выбрался наружу. Ему удалось сделать один шаг от машины, прежде чем ружье обрушилось ему на плечи, и Форман рухнул в грязь. На затылок ему ступил тяжелый башмак.

— Я определенно сдаюсь, — сказал Форман. — Отведите меня к вашему этнологу…

Давление на затылок возросло.

— Ладно, — предупредил он. — Дам тебе еще один шанс…

Башмак не пошевелился. Форман собрал все силы и откинулся назад, в направлении индейца. Застигнутый врасплох, тот тяжело шлепнулся наземь. Форман занес кулак.

— Не бей его!

Форман отступил, поднял голову, увидел спешащую к нему Грейс Бионди.

— Ты, идиот, протяни руку и помоги ему встать. Ради Бога, делай все быстро. — Она что-то быстро сказала поверженному мексиканцу. — Я сказала ему, что ты только играл в одну американскую игру, нечто вроде борьбы. Ничего страшного, просто извинись перед ним.

Форман подошел, протянул индейцу руку. Тот встал без его помощи, потом поднял свое ружье.

— Извини, что не удалось сломать тебе шею, — сказал Форман, осклабясь.

— По-испански, придурок! — потребовала Грейс. — И ради нас, сделай так, чтобы он поверил.

— Perdón mi, señor[126], — произнес Форман, не чувствуя ни малейшего раскаяния. — В следующий раз я тебе твое хреново ружье засуну прямо в задницу и разнесу им к чертовой матери все твои мозги.

Индеец Чинчауа оценивающе оглядел Формана, потом угрюмо побрел прочь; его приятели последовали за ним.

— Что за безумие привело тебя сюда, да еще ночью? — спросила Грейс.

— Сейчас что-то не вспоминается, — ответил он, снова ощутив присутствие назойливых гномиков, скачущих внутри головы. — Но вчера это казалось мне неплохой идеей.

— Тебе не следовало было приезжать.

— Ах, да, вспомнил, — я приехал к тебе. Не могу только придумать, зачем.

— Тебя только чудом сейчас не застрелили.

— Смерть будет долгожданной гостьей. Моя голова сейчас развалится на куски. Я запросто могу скончаться у тебя на руках.

— Весельчак. — Она долго и пристально смотрела на Формана, потом сделала вывод: — Ты пьян.

— Неправильное грамматическое время. Был пьян, когда-то был пьян, буду пьян снова. В настоящий момент у меня просто похмелье. О, Господи, какое похмелье!

— Прошу тебя, я знаю, конечно я слишком примерная, но не говори Его имя всуе.

Форман состроил гримасу.

— Рождество. Бах! Вздор!

Она улыбнулась.

— Язычник.

— Христианка, — не остался он в долгу. — Эй, похоже, мы начали обзываться.

— Как бы то ни было, как христианка, я не могу оставить тебя страдать. Пойдем со мной, и я позабочусь, чтобы ты получил лечение, которое соответствует твоему состоянию.

— «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя…»

— Время от времени ты обращаешься к превосходным источникам. Но уж если начал, то скажи и остальное: «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить…» Так Руфь говорила Ноеминь[127].

— Эта девица, Руфь, — у нее был несомненный литературный талант.

Грейс отправилась вверх по склону, Форман поспешил за ней. Она оглянулась, стараясь не рассмеяться.

— Для такого распутного кутилы, ты, я смотрю, находишься в неплохой форме.

— Моя форма не такая уж хорошая. Если ты извинишь меня, я думаю, меня сейчас стошнит. — Форман отбежал к деревьям, скрылся из виду. Вернувшись, он выглядел еще слабее и бледнее, чем обычно. — Рождество бывает только раз в году, чему я очень признателен.