— Это и происходит по-особенному, — ответил Тео, стаскивая с нее трусики.
— Как любезно с твоей стороны сказать такое.
В процесс вмешалась одна мысль.
— Не нужно делать это просто потому, что ты хочешь потакать мне. Просто потому, что ты будешь работать на меня…
— Тео! Какие ужасные вещи ты говоришь. Даже если бы эти договоры не были почти подписаны, я бы все равно хотела держать тебя в своих объятиях, быть рядом с тобой.
— Надеюсь, ты говоришь правду.
— Я не стала бы лгать даже для спасения жизни.
Она прижалась лицом к его крепкой груди, и ее рука погладила вздыбившиеся брюки Тео Гэвина.
— Разве это тебя не убеждает? То, как я тебя сейчас трогаю?
Его пальцы проникли к потаенной ложбинке женщины, раздвинули ее. Она задохнулась, поднялась на цыпочки, ее маленькая попка завибрировала… Саманта остановилась, отступила назад, контакт был потерян.
— О, Тео, ты такой мужчина… Везде мужчина. Но я так долго этого не делала, с самого моего развода… Что, если я не смогу доставить тебе удовольствие?
Как он мог высказать ей то наслаждение, триумф, радость, которые доставили ему слова Саманты! Он опять положил ее руку на свой орган. Она ободряюще пожала его и убрала руку.
— Тео…
— Пойдем в спальню.
— Я едва могу дышать.
— Всего на несколько минут.
— А мои гости, мой прием…
— Я сейчас взорвусь.
— Бедняжка, милый. — Она снова прикоснулась к нему. — Меня хватятся внизу.
Тео вспотел. Так многое он мог потерять сейчас…
— Все будет так, как только ты пожелаешь, Саманта.
— Поверь, мне так же трудно, как и тебе. Но я действительно хочу, чтобы у нас это было прекрасно.
— Скоро, — сказал он. — Или я сойду с ума.
— Скоро.
— Ты иди первой, — приказал он Саманте.
— ?
— Мне нужно время, чтобы снова стать самим собой.
— Конечно, мой дорогой.
— Отсутствие организации обрекает нацию на неуспех в достижении ее целей, — констатировал инструктор по верховой езде, немец по национальности. — Лишь посредством организации возможно полностью мобилизовать народ и направить его к конечному и истинному благу государства в целом. Эта страна абсолютно дезорганизована. Слишком много «mañana»[115], и недостаточно «прямо сейчас». — Сзади к немецкому учителю выездки подошла знатная молодая англичанка и столкнула его в Римский бассейн. Потом, смеясь, растворилась в толпе.
Я едва дотронулся до другой машины, — сообщал средних лет актрисе-венгерке итальянский граф, на котором из одежды была лишь набедренная повязка из оленьей кожи, да ацтекский календарь, свисающий на цепочке с его шеи. — Немедленно, откуда ни возьмись, возникла толпа людей совершенно непрезентабельного вида, и какие-то просто омерзительнейшие дети стали карабкаться по моему новому «мазерати». Меня просто затошнило от отвращения. В конце концов появилась полиция; я-то думал, они выведут меня из этого абсурдного положения, а вместо этого они взяли и арестовали меня! Два дня мне не разрешали звонить по телефону, я должен был томиться в сырой, зловонной камере, да еще был вынужден за собственные деньги покупать себе еду, которая к тому же была совершенно несъедобной. В итоге я дал взятку одному из сторожей, он связался с моим посольством, и я был отпущен. Мексика, скажу я вам, обладает всеми недостатками любой другой нации и не имеет ни одного из ее достоинств.
— Но, дорогой, как ты можешь так говорить здесь, да еще при мне… Конечно же я богатство, и если не национальное, то, по крайней мере, натуральное, — ответила венгерская актриса и быстро увлекла графа по направлению к спальням.
— Ну, дело не в том, что я уже так сильно увлечен Мексикой. Но почитайте газеты. Оттуда, с севера, новости приходят с каждым днем все хуже и хуже. Забастовки, волнения населения, убийства, бомбежки, инфляция, налоги, фондовый рынок, стачки, забастовки полиции, военные тревоги. Я просто не мог больше выносить эту атмосферу, не смог больше жить там. Нет, зимой, конечно же, нет…
Она была худенькой девушкой с впалыми щечками и недовольно сложенными губками. На ней был белый костюм, и когда она говорила, это у нее всегда выходило очень быстро и очень монотонно; о чем бы она ни рассказывала, голос и лицо ее не менялись.
— Я посылала рождественские открытки, — сообщила она своим слушателям. — Религиозные открытки, в основном. Отправляла их на свой собственный адрес в Бостоне. И в каждую, буквально в каждую, я вкладывала немного крепкой коричневой марихуаны — «Золотой Акапульской», как ее называют. Самой лучшей, что только можно здесь раздобыть. Отличный товар, и весь пошел домой, да еще на каждом конверте мексиканцы поставили мне отметку — «Feliz Ano»[116]!
Бристол обнаружил Формана у низкой каменной стены, ограждающий одну из сторон Римского бассейна.
— Куда это ты уставился?
Форман не ответил. Его искривленное лицо словно отражало ту безотчетную злобу, которую он всегда почти физически ощущал в своей крови. Формана это беспокоило: не столько то, что он в состоянии навредить себе самому, сколько то, что он может обидеть других.
Вот сегодня, например. Стоило ему только начать размышлять о своей чудесно и героически удовлетворительной жизни, как его охватило напряжение, и это напряжение непрерывно нарастало в нем. И от сегодняшнего вечера, его запланированного, словно поставленное театральным режиссером веселья, ему стало только еще хуже. Форман отправился выпить еще скотча, чтобы расслабить сжатые в комок нервы. В какой-то из моментов он понял, что уже относительно пьян и становится еще пьянее; вместе с этой мыслью к нему пришло и осознание угрозы, которую он представляет для самого себя и для окружающих.
И вот теперь еще Бристол.
Он повернулся к продюсеру.
— Ты веришь в колдунов?
— Да ладно…
— Ангелов? Дьяволов? Ты веришь, что есть Бог на небесах, в каждом из нас?
— Чушь собачья.
— Я так и думал, что ты это скажешь. Дело в том, Харри, что мы одинаково с тобой думаем о таких вещах, и это меня чертовски пугает.
— Разве Шелли не говорила тебе, что я хочу с тобой поговорить?
— Говори, буду слушать.
— Хорошо. Ты должен был сделать фильм, сделать его быстро и с минимумом затрат. Вместо этого ты развел такую лабуду, будто снимаешь «Клеопатру», а у меня в распоряжении все средства Американского Банка. Почему съемки длятся вот уже черт его знает сколько? Ты даже и половины-то не сделал.
— Ты сказал, тебе нужен хороший фильм. Я пытаюсь сделать его для тебя.
— Ты дал труппе завтра выходной. Зачем?
— Завтра Рождество.
— Тебе-то что с того? Или мне? Если я хочу отпустить их отдыхать, я это сделаю сам, понятно? И еще одно: за те деньги, что я плачу этой дамочке, Мур, она должна иметь право голоса. Дай ей возможность заработать эти деньги.
— Саманта собирается внести в картину нечто особенное — то, что от нее хочу получить я.
Бристол попытался подыскать слова для ответа, но не смог. Что-то в Формане вечно выводило его из равновесия, делало другим, держало на расстоянии. Вот как сейчас, когда преимущество перешло от него к Форману. Бристол, почувствовав, что проиграл, стал защищаться.
Но Форман просто не работает продюсером. И Бристол подумал, что знает почему. Форман казался безкровным, никогда не повышал на актеров голос, избегал ввязываться в обсуждения, отказывался спорить с ним.
Бристол уже давно определил его для себя как слабака, труса. И, тем не менее, он так и не в состоянии по-настоящему управлять им… Пара хороших ударов в челюсть сразу исправили бы дело. Если бы «Любовь, любовь» не была такой важной…
— Ладно, Форман, теперь послушай меня. Все съемки должны быть завершены к полудню тридцать первого декабря. Я собираюсь праздновать Новый год свободным и неотягощенным заботами о картине.
— Вот как?
— Вот так, черт бы тебя побрал!
Форман опустошил свой стакан, очень осторожно поставил его на низкую каменную ограду и пошел прочь.
— Эй! Я не закончил говорить с тобой!
Форман остановился, но не оглянулся.
— Так как здесь завтра ничего не будет, я лечу в Нью-Йорк. Буду трясти там своего кинопрокатчика. Когда я вернусь, для тебя будет лучше, чтобы вы здесь все шевелили своими задницами.
— Твое последнее слово?
— Я все сказал, громко и отчетливо.
— Тогда прошу прощения. Без стакана в руке я чувствую себя голым.
Бернард сопровождал французскую звездочку с куклой на груди по ее экскурсии по Вилле Глория. На третьем этаже, обхватив ее пониже спины, он завел француженку в одну из гостевых спален и закрыл за ними дверь.
— Слишком темно, — сразу же сказала она.
— Не бойся, — ответил Бернард, подбираясь ближе к ней.
— Дети не любят темноты.
Бернард взял у нее из рук куклу и отложил ее в сторону.
— В тот момент, когда я увидел тебя… — начал он.
Она негромко рассмеялась.
— За целую ночь ни один мужчина не посмотрел на мое лицо.
— Ты можешь стать второй Бардо.
— Ах, если бы только это было правдой…
— Здесь снимает фильм кинотруппа из Америки. Я знаю продюсера… — Его глаза привыкли к темноте, и он смог различить ее обнаженную грудь — благодатный белый круг с темным ореолом посередине. Он придвинулся ближе. — Ты просто чудо.
— Где малыш? — печально спросила она.
Щека Бернарда прижалась к мягкой белой плоти, рот отыскал сосок, и губы инстинктивно сжали его.
— Ах, малыш, — застонала она.
Бернард стал сосать сильнее, вцепился в ее юбку. Она держала его голову и издавала довольные материнские звуки.
Знатная молодая англичанка быстро пила шампанское и пыталась соблазнить крепко сложенную дочь австралийского дипломата. Она была слишком занята этими двумя делами одновременно и просмотрела, как сзади к ней подошел немецкий инструктор верховой езды. Он поднял ее на руки, отнес к Римскому бассейну и опустил в воду. Кашляя и ругаясь, англичанка вынырнула на поверхность: по щекам текла тушь, а в руке она все еще сжимала бокал шампанского.
"Акапулько" отзывы
Отзывы читателей о книге "Акапулько". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Акапулько" друзьям в соцсетях.