Не договорив, Марина резко вскочила с места и молниеносно вылетела из кафе.

Однако Лесю ей провести не удалось. Она всё поняла. Марина знает, где Айя, но никогда никому не признается. Похоже, даже под пытками. Вон какой спектакль устроила. Это во-первых. А то, что во-вторых, Леся выяснила уже вечером, подергав за кое-какие ниточки. У госпожи Нежиной действительно серьезные проблемы: сорвались поставки каких-то нужных лекарств, банк доноров расторг с ее центром договор да и мэр неожиданно потерял благосклонность к своей любимице.

Только неясно, кто же устроил ей эти проблемы. Единственный человек, кому было под силу засунуть Марину так глубоко, погиб два месяца назад. Леся хохотнула. Пожалуй, такой фокус как раз в духе её брата: достать обидчиков с того света. Но подобное на грани немыслимого, а в сверхъестественное Леся не верила.

Тогда кто? Может, кто-то мстит за гибель Алекса? Значит, этот кто-то считает ее виновной в смерти Алекса? Кто? Кто из его друзей?

Слишком много вопросов. Пришла пора получить хоть один ответ…

23

Декабрь.

Сегодня мне приносят уголь и бумагу. Я неотрывно смотрю на здоровенного детинушку в медицинской робе, постукивая пальцами по подоконнику. Наблюдаю. Вот он осторожными шагами приближается к моей койке, кладет на покрывало бумагу с угольками. И взгляд не отпускает, двигаясь плавно, как в замедленной киносъемке. Боится. Кожей ощущаю его страх, от которого смех щекочет горло. Усмехаюсь, отвернувшись к окну. Надо же, сегодня в палату вошел. А еще два дня назад все ограничивалось порогом: открывалась дверь, на пол ставился поднос с едой, дверь закрывалась на замок. И ни единого поползновения на мою территорию. Никаких лекарств и смирительной рубашки. Хватит. И так накачивали меня всякой дрянью два месяца. И неважно, что сама позволила. Больше не хочу.

Провожу пальцами по стеклу, слушая, как так же тихо санитар уходит, заперев за собой дверь на скрипучий замок. За окном кружит снег, крупными хлопья налипая на стекло, забранное решеткой. И до одури хочется вдохнуть морозный воздух, напиться, напитаться им. На свободу хочется. Да только мамочка теперь не отпустит, пока не получит то, что потеряла, когда…

Обрываю сама себя, закрываю глаза, лбом прижимаясь к решетке. Не думать. Нельзя. Слишком больно до сих пор. А в памяти уже пестрым вихрем взрываются картинки того дня. И не избавиться ведь. С тех пор, как мне перестали колоть лекарства — воспоминания оживают с завидной регулярностью. Словно память отряхивается от летаргического сна, напоминая мне, что жива. Да, память жива. А я?..

…— О, Алинка! — улыбаюсь, обнаружив на пороге своей квартиры хрупкую брюнетку. — Какими судьбами?

— Я к тебе по делу? Мо… — осекается, опустив взгляд на мой живот. Закусывает губу. А я смотрю во все глаза, не понимая, что привело Алину Барцеву ко мне в дом. В последнее время мы редко общались: нас познакомил Павел пару лет назад, она была из его мира. А его мир раскололся и осыпался крошкой, когда я застукала его в постели с другой. Наш с ним мир. И вот на пороге мнется Алинка, кусая губы и прижимая к груди капроновую папку. По делу? Любопытно.

— Проходи, о чем речь. Даже без дела проходи, — отступаю в сторону, приглашая ее внутрь.

Алинка входит нерешительно, словно опасается встретиться с толпой монстров. Разувается и вздрагивает, когда я закрываю дверь на замок.

— Проходи-проходи, не стесняйся, — подталкиваю ее в спину. Она дергает плечом, но решительно делает шаг. Еще один и еще. Пока мы не оказываемся на кухне.

— Чай? Кофе? — предлагаю, не скрывая улыбки. По какому бы делу она ни пришла — я ей рада. Она единственная, кто пришла ко мне за последние недели моего затворничества. Да, я сама настояла прилететь вместе с Лешкой, и нисколько не жалею, но в четырех стенах можно сойти с ума от ожидания. И от страха. За него. Вздыхаю, переведя взгляд на застывшую в дверях Алину.

— Алина, что случилось?

— Я слышала — ты замуж вышла, — заговаривает Барцева и голос ее хрипнет, словно сорванный от долгого крика.

— Да, — улыбка становится шире при мысли о муже, который сейчас оперирует маленького мальчика. И я верю, что у него все получится — и мальчик будет жить. Иначе просто и быть не могло. — И я очень счастлива, — и невольно обнимаю свой живот, где толкается мой…наш с Лешкой хулиган.

— Да… Теперь я вижу. Сияешь вся. А твоя мама…

Перестаю дышать. Моя мама…Ее прислала Марина? Зачем? И краски схлынули с лица, а по телу расползлась противная дрожь.

— Ты… Тебя… — в голове сплошной сумбур, ни одной толковой мысли. Как такое возможно, чтобы одно упоминание этой женщины вводило меня в такой…ступор?

— Айя! Что с тобой? — Алина вмиг оказалась рядом, протягивая мне стакан воды. Я не видела, когда она успела его набрать. К черту. Дрожащими пальцами перехватила стакан, сделала жадный глоток. — Ты в порядке? Побледнела вся…

— Все хорошо, — сделала жалкую попытку улыбнуться. На что Алинка лишь фыркнула.

— Ага, я вижу. Знаешь, я наверное пойду. Глупая это была затея.

И даже сделала попытку уйти, но я остановила.

Сейчас я понимаю, что лучше бы она ушла тогда. Лучше я бы ее не останавливала. Тогда я никогда не узнала бы то, что узнала. Тогда…меня сейчас бы здесь не было, наверное. Не знаю. Я уже ничего не знаю, кроме того, что в тот день я потеряла все. Именно в тот день, когда увидела те проклятые документы. В ту минуту, когда вникла в смысл слов и фотографий, что принесла Алина. В тот самый момент, когда схлестнулась с переполненным отчаянием черным взглядом мужа. В то мгновение, когда увидела его…сгорающего заживо. В тот проклятый день, сейчас кажущийся сплошным сюром. Страшным, жестоким и таким нереальным. Укравшим у меня целую жизнь.

— Твоя мама просто подсказала адрес, когда я искала тебя, — отвечая на мой все-таки высказанный вопрос, пожала плечами Алина.

Киваю, ощущая, как страх отпускает.

— Искала, — эхом откликаюсь и все-таки сажусь за стол, поглаживая живот. — Зачем?

— Вот, — после короткой паузы, она придвинула ко мне папку.

— Что здесь? — пальцы почему-то словно одеревенели. А внутренний голос завопил об опасности. Не открывай! Не смотри! Все внутри противилось, даже малыш разбуянился не на шутку, причиняя нестерпимую боль. Тяжело выдыхаю.


— Я родилась недоношенной, — заговорила Алина, криво улыбнувшись. И страх оживился, поднял голову и осклабился, с новой яростью впиваясь в закаменевшие мышцы. — Пятимесячные не выживают, знаешь. А я выжила, но оказалась в детдоме.

— Как? — ахаю. — Но я же знаю твоих родителей.

— Барцевы меня удочерили, — кивнула, соглашаясь с моими аргументами. — Мне тогда четырнадцать было. Добрые люди помогли, — и снова ухмылка кривит ненакрашенные губы. — Барцевы — хорошие, но… Знаешь, в моей жизни так много этих «но». Нет, ты не подумай, они меня любят. Наверное. Отрываются на мне, отдавая всю свою заботу. Их родной сын погиб много лет назад. Вот, — она постучала пальцами по столешнице. А я слушала, затаив дыхание. Ждала и не понимала, зачем она мне все это рассказывает. — Но только они не ради меня стараются, а ради своего друга. Думают, облагодетельствовали и я все забыла. Ошибаются.

— Алина, что произошло? — выдавливаю из себя. — И причем здесь я?

— Ты — ни при чем. А вот твой муж… Твой муж проводил эксперименты над детьми. И я была одной из подопытных, Айя.

В глазах потемнело так внезапно, что я зажмурилась, закрыв лицо руками. И страх внутри задрыгался в радостном танце.

— Айя…

— Уходи… — прошептала, не отнимая рук.

— Нет, Корсак, не дождешься.

— Я не Корсак, — выдохнула, ощущая, как злость рассекает мышцы, стучит в висках, изгоняя страх. — Я не Корсак, — повторяю твердо, отняв руки. Смотрю на девушку с хищным прищуром глаз. Таким знакомым… таким… Мотаю головой, развеивая наваждение. Поднимаюсь из-за стола, упершись ладонями в столешницу. — Я Туманова. Ту-ма-нова! И я тебе не верю. Уходи.

— Нет, — она упрямо мотнула головой. — Я никуда не уйду без тебя. И ты можешь не верить мне. А своему отцу? Поверишь?

Кажется, это было слишком. Удар под дых…нет, в спину. Толчок в бездну. И я не удерживаюсь на ногах, падаю в холодную черноту, каким-то чудом продолжая осознавать реальность. Чернота затянула все внутри, сожрала с потрохами, оставив здесь, в солнечной кухне, одну лишь оболочку.

— Что? Что…ты…сказала? — пальцы судорожно вцепляются в дерево столешницы, а взгляд падает на черную папку, превращающую в руины мое счастье.

— Я сказала, что содержимое этой папки принадлежит твоему отцу. Не веришь — сама посмотри. Ну же. Неужели ты думаешь, будь твой отец жив, стал бы молчать? Допустил бы, чтобы ты вышла замуж за это чудовище? Айя…

Она уговаривала меня, но я больше не нуждалась в словах. Я заглянула в ту проклятую папку. Заглянула и умерла…


Встряхиваю головой, наблюдая, как ветер переметает снег. И когда только успел подняться — еще минуту назад ни одно деревце не колыхалось. А сейчас метет, деревья до земли гнет. Бешеный какой-то, яростный. Откуда? Вздыхаю, возвращаюсь на койку. Стряхиваю с одеяла уголь и листы, те рассыпаются белоснежным веером по полу. Не хочу рисовать. Не могу. Разучилась. Ложусь на кровать, с головой прячусь под тонкое одеяло. Дрожь холодит кожу, забирается внутрь, лихорадит работающий как часы организм. Никаких сбоев: сердце перекачивает кровь, легкие «дышат», да и все остальные системы хоть в пример студентам ставь. Идеальная физиология. И голова, как назло, ясная и соображает на отлично. Любой обзавидуется. Кроме, пожалуй, здешних обитателей. Те посочувствуют скорее, потому что им в своих мирах гораздо комфортнее, чем мне с ожившей памятью.