В черных глазах плещется страх, такой неконтролируемый и жуткий, что мороз по коже.

— Айя, что? Где болит? Что, девочка моя? — он заглядывает в мои глаза, ощупывает и застывает, положив ладонь на мой живот. — Айя? — с надеждой и болью всматривается в мое лицо. И когда наш сын отзывается на его прикосновение ощутимым пинком, а я мотаю головой, зная, что он поймет — все хорошо — Лекс выдыхает и упирается лбом в мой лоб. И взгляд держит, не отпускает. И я вижу, как истаивает страх, оставляя после себя легкую тревогу. Все еще переживает. И от этого щемит сердце, по-прежнему гулко бьющееся где-то в горле. И я по-прежнему ничего не могу сказать.

— Ну и что ты себе навыдумывала, Синеглазка? — спрашивает шепотом, лаская дыханием, поглаживая мой живот горячей ладонью. — Каких ужасов нафантазировала?

Но я лишь упрямо качаю головой. Не хочу говорить. Не хочу облекать в слова свои страхи. А вдруг правда? Страшно узнать эту самую правду. Понять вдруг, что оказалась права.

— Айя, — зовет Лекс, вкруговую наглаживая мой живот. И малышу нравится эта ласка, драться перестает. Он тоже ощущает силу своего папы.

— Ты меня стесняешься? — голос звучит жалко, как и вопрос.

— Что?

Берет мое лицо в ладони, смотрит долго, словно в глазах пытается ответ прочитать.

— Я…я не знаю… — выдыхаю, совершенно растерявшись под серьезным взглядом. — Тебя нет, понимаешь? Последние два месяца тебя просто нет. И я…я тут совсем одна.

— Айя…

Но я накрываю его губы ладонью. Лекс хмурится.

— Я все понимаю, правда. Но мне будет легче это пережить в родном городе. Там у меня хотя бы Леська есть.

— Что пережить, Айя?

Я закусываю губу, удерживаясь от необдуманного ответа. Как же сложно. А Лекс вдруг улыбается широко. И что же смешного я сказала?

— Айя, елки-палки. Нет, я знаю, что у беременных организм кардинально перестраивается и гормоны «играют», но что бы настолько — никогда не думал. Айя, девочка моя, — его губы целуют мои глаза, кончик носа. — Родная моя… Любимая…

Я перестаю дышать, застываю в его руках. Любимая? Как же хочется верить, просто верить. И наплевать на все домыслы и подозрения.

— Любимая? — срывается с губ тихое. И светящийся счастьем черный взгляд развеивает все сомнения. Всхлипываю.

— Ну что опять?

Большим пальцем стирает все-таки скатившуюся по щеке слезу.

— Почему ты не хочешь, чтобы я летела с тобой?

Лекс тяжело вздыхает, берет меня за руку, увлекает за собой, садится на стул и меня усаживает к себе на колени. Обнимает нашего сына, кладет голову мне на плечо. И я спиной ощущаю, как напряжена каждая мышца его сильного тела. Как натянут каждый нерв.

— Потому что на меня открыта охота.


— Охота…

Голос подводит, срывается на середине, стоит услышать последние слова. В одну секунду осознать весь ужас сказанной фразы. Охота…Жуткое слово, с привкусом металла на языке. И сердце в горле застревает. Губу закусываю, чтобы не сорваться. А внутри дрожит все. И дрожь такая, что справиться с ней не могу.

— Айя… — с напором зовет Лекс, обнимая, прижимая к себе, словно защищая, пряча. От кого? От чего? — Айя, успокойся, все хорошо, — медленно, но настойчиво уговаривает меня, словно ребенка.

— Хорошо? — не сдерживаюсь, все-таки всхлипываю. И судорожно пытаюсь дышать, но легкие, словно зажимом передавили — глоток воздуха не протолкнуть. Пытаюсь встать, но Лекс держит мертво, не выпускает. Плечи гладит, живот. И говорит что-то. Но я слов разобрать не могу — в ушах звенит. Только ладони его ощущаю, горячие, надежные. И вдруг понимаю, что не смогу. Без него не смогу. Сидеть здесь и ждать, верить, что он вернется живой и невредимый — не смогу. Умру здесь. Потому что не умею без него жить. Привыкла к нему, проросла. Или он в меня — не разобрать. И когда это случилось — не знаю. Просто вдруг понимаю, что во мне он, в каждой клеточке.

— Айя…

Лекс разворачивает меня лицом к себе. Смотрит сумрачно. А я уже знаю, что он сказать хочет.

— Я не останусь здесь без тебя, Алеша, — хриплю, рвано дыша. И успокоиться все не получается. И сын нервничает, бьется больно. Но это мелочи в сравнении с тем, что я сейчас могу потерять все.

— Айя…

Прикладываю палец к его губам, заставляя молчать. Самой говорить трудно, с силой из себя слова выталкиваю, с болью, как будто по тонким тканям наждачной бумагой провожу.

— Я…мы клятву давали…и ты говорил, что я твоя. Беречь обещал.

— Так я и берегу, — со злостью. — Я же ради тебя…ради вас. Чтобы вы в безопасности были.

— А ты? Ты там в безопасности? — тоже злюсь.

— Это неважно.

— Важно! — сиплю, на крик ни сил, ни голоса нет. Вцепляюсь в его рубашку, ткань сгребая в пригоршни. — Мне важно. Ты важен. Понимаешь?

— Айя, о себе не думаешь — о сыне подумай. Я же не выдержу, если с вами хоть что-то… — его голос тоже подводит. — Я же подохну без тебя.

И лицо мое обнимает, в глаза заглядывает. И в его черных столько муки, что смотреть больно. Но я не отворачиваюсь. Улыбаюсь дрожащими губами.

— Это я без тебя умру. Сердца не станет, понимаешь? И вранье все, что это всего лишь мышечный орган для перекачки крови. Мое сердце — это ты.

А он молчит, только смотрит долго и муторно как-то.

— Ты же врач, Лешка! — не выдерживаю, толкаю его в плечо. Он откидывается спиной на стенку, увлекая меня за собой, головой на себя укладывает. — Ты же понимаешь, что без сердца — нет человека. Пожалуйста, — не выдержав его молчания. — Пожалуйста, сердце мое. Давай все вместе. До конца. Вместе.

— Вместе, — эхом откликается муж. — В квартире сидеть будешь под охраной. Поняла? И только попробуй выйти или хоть на один мой звонок не ответить — сразу обратно улетишь, — рычит, сжав мои бедра до боли.

А у меня внутри словно туго сжатая пружина распрямилась. И дышать легко. Только сердце в груди лихорадит отголосками пережитого страха.

— Я буду паинькой, — льну к нему, ощущая неимоверное облегчение. Он — рядом. Самый нужный. Самый надежный мужчина. Мой муж.

А он распускает мои волосы, затянутые в высокий хвост, на кулак наматывает и к лицу подносит, вдыхает шумно.

— Сладкая… Как же я соскучился.

И от того, как он говорит это, низко, с перекатами, как будто мурлычет, по коже мурашки табунами несутся. И я выдыхаю тихий стон, наслаждаясь его дыханием на своей щеке. Прикосновением губ, мягким, почти невесомым. Но мне этого мало. Я хочу большего. Его хочу всего. Чувствовать его везде, слышать его стоны, ласкать его возбужденный член, упирающийся мне между ягодиц. И я не сдерживаюсь, ерзаю на нем, наслаждаясь его твердостью. Предвкушая.

— Ты нарочно, да? — стонет в самое ухо, подавшись бедрами ко мне.

И в отместку скользит губами вдоль пульсирующей жилки на шее, зубами прихватывая кожу и тут же слизывая собственные укусы. Тело моментально напрягается, отзываясь на ласку. Соски твердеют от возбуждения. Они ждут его прикосновений, таких мучительно нежных и желанных до одури. И Лекс не заставляет себя ждать. Одной рукой удерживая меня за волосы, другую опускает на мою грудь. Мягко поглаживает, слегка задевает твердую вершинку. Кожа тут же покрывается колкими мурашками. А Лекс дразнится, кружа по ареоле.

— Лешка, — выдыхаю со стоном, прося, умоляя его делать хоть что-то большее. Иначе не выдержу, с ума сойду.

Он замирает, шумно втянув носом воздух. И пальцы его подрагивают, щекоча и без того чувствительную кожу.

— Повтори, — просит так тихо, что я едва различаю его голос. Смотрю непонимающе, сведя на переносице брови. — Имя мое… Повтори…

Улыбка трогает губы, и сердце обретает крылья, вспархивает, словно птичка, которую выпустили из клетки. Обнимаю его за шею.

— Лешка…Алешка… — растягивая гласные, напеваю ему на ухо. Чувствую, как напрягаются его мышцы под одеждой, как дергается кадык, когда он сглатывает, и срывается дыхание.


— Черт, — выдыхает просевшим голосом. Обхватывает сосок большим и указательным пальцем, сдавливает и перекатывает, вырывая из меня гортанный стон. Низ живота тут же окатывает жаром. Прикусываю мочку его уха и слышу яростное шипение. Пытаюсь отодвинуться, но сильная ладонь прижимает мою голову крепче, сдавливая затылок. А другая по ребрам опускается на живот. Замирает, когда ему в ладонь толкается наш мальчуган. И я замираю и даже дышать перестаю.

— Спасибо, — произносит он нашему сыну. Одобрение получил? Тихий смешок слетает с губ.

— Договорились? — смех смешивается с лавой, плавящей мысли, тело.

Лешка отвечает настойчивыми пальцами, сжавшими клитор. И снова стон. И тело жаждет его внутри.

— Пожалуйста, — всхлипываю, изогнувшись его пальцам навстречу.

— Тише…тише… — шепчет, целуя, лаская дыханием и твердыми губами. Такими нежными, что ласка оборачивается мукой.

Подхватывает на руки, вставая, и я запоздало реагирую, что нельзя ему. У него спина и боли, а я уже далеко не пушинка.

— Айя, не брыкайся, — пресекает мои попытки освободить его от тяжелой ноши. — Ты мне мешаешь, — шагая по коридору к лестнице на второй этаж.

— Поставь меня, — приказываю. — Тебе нельзя тяжести носить.

— Айя…

— Поставь! — почти кричу.

Но Лешка упрямее — это факт.

— Женщина, замолчи уже.

И так веско, словно я его обидела. Притихаю в его руках.

— Умница, — хвалит, касаясь губами виска.

Дверь в спальню ногой распахивает. Укладывает меня на подушки. Оглаживает горящим взглядом. И это мучительнее любой его ласки.

— Иди ко мне, — зову хрипло.

Но Алеша качает головой и не двигается с места. Взглядом ласкает. И под ним кожа горит, а все внутри скручивается обжигающей спиралью, пульсирует.