- Это тебе нужно, чтобы я с ним встречался!

- А тебе? - удивилась я, но Леша в праведном гневе уже швырнул на рычаг трубку.

Я все думала над его странной фразой - что же все-таки он имел в виду? - а потом наша мудрая Валечка (она-то уж давно развелась) все мне растолковала - у окна, в коридоре.

- Он думает, ты жалеешь, что ушла от него, думает, хочешь его вернуть.

- При чем тут мы? Митька скучает!

- Что - Митька? Чудная ты, Таня... Мужики любят детей, пока любят их ;мам или хотя бы с ними живут. Плюнь! Вырастишь сама, вот увидишь.

И я действительно вырастила своего сына, хотя подростком он здорово куролесил, и я боялась, что Митя не кончит школу. Но в девятом он вдруг спохватился, зарылся в тетради и книжки, получил аттестат без троек и с ходу поступил в геодезический - я просто опомниться не успела. "Наконец-то перебесился", - вздохнула я и приготовилась передохнуть, но он явился однажды теплым апрельским вечером, даже, можно сказать, ночью (я, конечно, все равно не спала), вежливо постучал в мою комнатушку - "Мам, можно к тебе?" - распахнул настежь дверь, встал на пороге, тощий, длинный, сияющий, и заявил, что женится.

Нет, не на этой его жене, не на Люсе, которую три года назад привел к нам в дом, мне на голову, а на первой своей любви - ее звали Галя.

В тот душистый апрельский день ей как раз исполнилось восемнадцать (ему-то стукнуло аж девятнадцать!), они уже сбегали в загс, им назначили день регистрации, все у них было окончательно решено, и мои стенания - если б вздумала я стенать - были тщетны. Митька от счастья трещал как сорока и мерил, мою восьмиметровую комнату решительными мужскими шагами.

- Нет, мам, ну какие там все бюрократы, жуть!

Мы с Галкой пришли еще в январе, так они даже заявления у нас не взяли. "Ей, - говорят, - нет восемнадцати. Вот если б была беременность... И нечего переглядываться: все равно не успеете".

Митька расхохотался, приглашая меня повеселиться с ним вместе над этой великолепной остротой, но я молчала, подавленная свалившейся на меня новостью, неизящным словом "беременность", звучавшим так странно в устах моего мальчика, так невообразимо странно, что и не скажешь.

Я молчала, пораженная извечным, банальным открытием: наши дети выросли, а мы-то и не заметили.

На другой день он показал мне свою избранницу.

Галя как Галя, ничего особенного - тоненькая, загримированная (это у них называется "макияжем"), молчаливая - впрочем, впервые в доме, почему бы не помолчать? Нет, честное слово, ничего не было в ней особенного, но Митька смотрел на нее с такой собачьей преданностью, что у меня защемило сердце.

- Надо ведь познакомиться еще и с родителями, - подумала я вслух.

- Зачем? - изумился Митя, и я заплакала.

- Как зачем? Как - зачем? - повторяла бессмысленно, а слезы лились у меня по щекам, и мне было стыдно, что я реву как маленькая перед спокойной, раскрашенной, словно индийский божок, Галей и перед моим непутевым сыном.

- Ну ладно, ладно, - ошеломленный моими слезами, забормотал Митя. Надо так надо, чего там, правда, Галь?

Галя пожала плечами: мол, ей-то что? Так" во вся" ком случае, я поняла этот жест.

Они вообще ничего не хотели: ни перекрестного знакомства старомодных родителей, ни белого платья ("Тогда уж свитер, в свадебном есть, говорят, австрийские"), ни Дворца с Мендельсоном, ни лимузина на час с катанием по Москве и Вечным огнем, ни дурацкой, сто раз осмеянной свадьбы. Они хотели еще раз смотаться в загс (раз уж без штампа - тоже дурацкого - Митьке не позволяют жить с Галей) и остаться наконец вдвоем - в дальней комнате Галиных родителей, тоже здорово перепуганных бурным натиском молодых сил нового поколения. Но власть - главным образом экономическая - была пока в наших руках, и Гале пришлось-таки надеть белое платье, а Митьке стянуть с себя линялые джинсы с заплатой на заднице и влезть в черную пару, купленную в том же магазине для новобрачных. Им пришлось прокатиться за бешеные (правда, не свои) деньги на шикарной "Чайке", возложить у Вечного огня цветы - все мы чувствовали мучительную неловкость - и потомиться за свадебным длинным столом, где сидели малознакомые друг другу люди. Сидели и мы с Лешей, который по случаю женитьбы сына встрепенулся, встревожился - в нем вообще рос отцовский инстинкт, прямо пропорционально охлаждению к новой жене, - и даже, подвыпив, пытался давать сыну какие-то тайные мужские советы - - я думаю, запоздалые.

***

И вот Митька покинул дом, который прежде называли "отчим", но у Митьки не было же в этом доме отца, и я осталась одна. Он унес с собой яростную, бьющую по нервам музыку, молодую неистовую прожорливость (вечно я таскалась нагруженной как ломовая лошадь, а Митька честно носил картошку, но все исчезало со страшной скоростью, и, сердито роясь в пустом холодильнике, Митька ворчал, что еда - это мясо, остальное для травоядных), он увел за собой толпы приятелей и бесконечный телефонный трезвон, и дома стало пусто и тихо. И даже страшно было мне поначалу.

Я запирала дверь на два оборота; боялась гасить свет; часами сидела у телевизора, а иногда просыпалась ночью от каких-то звуков и шорохов, и мне казалось, что кто-то пытается отворить мою необитую и неукрепленную входную дверь или бродит неслышными шагами по кухне. Вечерами я бросалась за спасением к телефону, звонила Мите, и он терпеливо перечислял, что ел и что делал и как вообще у него дела. А по воскресеньям молодые приходили в гости.

Какой же милой и теплой оказалась эта девочка, Галя! Совсем ребенок под своей дикарской раскраской, - наивная и доверчивая. Она ив самом деле была влюблена в моего патлатого дурачка - это было так заметно! - и я сразу полюбила ее. Полюбила и взяла под защиту, хотя защита моя, как и моя любовь, ни от чего ее не спасла.

Поверив в Галю, я успокоилась. Эта девочка сняла с меня огромную, одинокую за Митю ответственность, вечная за него тревога отошла и рассеялась, я переложила ее на хрупкие Галины плечи, и на меня снизошло великое, невиданное освобождение. И пришла вторая весна моей новой жизни, настал апрель - такой же теплый, как в прошлом году, такой же душистый, даже в Москве, и проект наш наконец защитился - один из самых на моей памяти трудных, потому что здание выходило на "красную линию" старой Москвы, тихую улочку старинной застройки, и надо было эту улочку новым зданием не испортить;

Наша группа собралась в Доме ученых - попировать по столь серьезному поводу, - и там, в ресторане, я встретила своего Вадима.

Он сидел за соседним столиком - элегантный, подтянутый, лет пятидесяти - и поглядывал на меня задумчиво и серьезно. И от этих его поглядываний я волновалась и радовалась, уверяла себя, что все это пустяки, мне просто кажется, но знала, чувствовала - вовсе нет, вовсе не пустяки, ничего мне не кажется! А когда все выпили и расшумелись и повод для застолья не имел уж значения, он спокойно встал, подошел к нашему длинному, вытянутому столу и склонился над моим стулом:

- Простите, можно вас на минуту?..

Я повернулась к нему вроде как удивленно, но встретила такой умный, чуть насмешливый взгляд молодых серых глаз, что поняла: притворяться бессмысленно, да и не нужно мне притворяться.

***

К этому времени мучительное ощущение одиночества было уже позади, я была спокойна за Митю - он казался таким счастливым, - начальство поручало проекты, над которыми было интересно и трудно работать - группа моя считалась одной из лучших, - мне стало легче с деньгами, хоть я и подбрасывала Митьке на его семейную жизнь, и я с радостным изумлением поняла, что очень даже неплохо жить совсем одной, в отдельной квартире, при том, что родные тебе люди рядом, а дом твой полон друзей и подруг. Теперь мне кажется, я предчувствовала встречу с Вадимом, потому что в марте купила индийскую розовую кофточку, сшила узкую черную юбку и стала подолгу и с удовольствием глядеться в зеркало.

Мне легко, можно сказать, вдохновенно работалось и легко - как никогда, пожалуй, - жилось. Друзей у меня, правда, всегда была много, только у всех у нас росли, не давая ни минуты покоя, дети, была масса хлопот по дому, мы любили свои профессии - а это тоже отнимает время, - мы разводились, влюблялись, некоторые снова женились и выходили замуж, на что уходила уйма времени, сил и душевной анергии. А встречались мы (все-таки мы встречались!) в Доме архитекторов или в том же Доме ученых, потому что жили в маленьких, тесных квартирках, где толклась масса народу: дети, бабушки, мужья или жены, не вливавшиеся в компанию или кого-нибудь из нас не любившие, как мой, например, Леша - ему все не нравились;

А теперь появился мой дом - не в центре, но и не совсем на окраине, но мне можно было позвонить и приехать, если я, конечно, не сидела за письменным столом, но вечерами я, как правило, не сидела, потому что "совой" не была, как, впрочем, не была и "жаворонком": терпеть не могла рано вставать!

Сыр, колбаса (тогда еще вполне съедобная) у меня всегда были. Ребята привозили с собой еще что-нибудь, типа пельменей, и можно было сколько угодно говорить о нашей несчастной архитектуре, затравленной ГлавАПУ, городскими властями и вечным девизом - "Дешевле" дешевле, еще дешевле и проще", - можно было слушать музыку, дурачиться, петь под гитару Николая Кирилловича, моего зама, от которого почему-то уходили все его жены, короче - делать все, что хотим, никому не мешая и никого не стесняясь, как стесняемся мы, к примеру, наших подросших детей или престарелых родителей, которым все кажется неприличным.

Иногда девчонки (хороши девчонки: всем нам было уже под сорок) оставались у меня ночевать, и утром мы вместе ехали на работу и хохотали так, что на нас хмуро и осуждающе поглядывали москвичи, потому что мы мешали им спать или читать газеты. Многие почему-то спят в метро, что меня раздражает донельзя не настолько же мы измучены? Или настолько? Чтобы спать даже стоя, как лошади...