Джек молчал и не двигался. Агнесса поежилась, словно от холода, и комната вдруг показалась ей похожей на склеп.

«Господи, что происходит?» — подумала она и негромко позвала:

— Джекки!

Она не могла больше плакать и переживать, просто не было сил. К счастью, в человеческом сознании для всего существуют пределы.

Джек повернул голову. Его лицо показалось Агнессе похожим на маску с прорезанными в ней отверстиями для глаз, потому что только эти глаза и двигались, хотя бы немного жили, тогда как все черты лица будто окаменели. Да и глаза были странные, с какой-то пеленой, как в тот день, когда он чуть было не умер у нее на руках. Но на сей раз это была не смерть, а застывшее глубокое отчаяние.

И он не отозвался; как ни была Агнесса расстроена своим собственным горем, это ее напугало.

— Что-нибудь случилось? — спросила она. Еще пару часов назад она обвинила бы его в теперешних несчастьях, но сейчас все перегорело.

Агнесса знала: останься она в такой вечер одна в доме, сошла бы с ума. Бывают моменты, когда человек не может один, просто не может.

— Уходи, — сказал Джек, когда Агнесса повторила свой вопрос. — Мне все надоело до смерти. И особенно ты! Уходи!.. Не из комнаты, — добавил он, увидев, что она поднимается, — а из меня, из меня, понимаешь?

Он так взглянул на нее, и такой странный был у него голос, что Агнесса, вздрогнув, чуть не уронила стакан. Если бы Джек продолжал так смотреть на нее, она испугалась бы и убежала, но он отвернулся, и она заставила себя остаться.

Она не знала, что ответить, и произнесла только:

— Я понимаю свою вину, так же, как и ты, наверное, понял свою, и я надеялась, мы уже простили друг друга.

— Не в этом дело, — сказал он, — прощу я тебя или нет, буду ли ненавидеть — какая разница! Я хожу как с ножом в сердце, а вытащить его не могу! Не в моей это власти. — Он тяжело вздохнул, а потом добавил, уже как будто спокойнее: — Хотя, конечно, и не в твоей…

Агнесса почувствовала себя лучше оттого, что он стал говорить с нею. В нее вошло вдруг что-то такое, что ощущала она тогда, когда они виделись в последний раз у него в комнате, далекий отголосок тех времен, когда они были близки.

— Я бы избавила тебя от этого, если б могла, я понимаю, кактебе тяжело, и не желаю, чтобы ты страдал. Но… я не могу.

— Я же сказал, что знаю. — Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.

— Скажи, Джек, — очень медленно произнесла Агнесса, — как ты думаешь, если один человек разочаровывается в другом, это страшно?

Он продолжал внимательно глядеть в несуществующее пламя.

— Да, страшно, конечно, но ведь, если разобраться, это еще не конец. Люди, бывает, разочаровываются, а потом начинают думать обратно. Вот когда тебя разлюбят, это настоящий конец.

Нет, Орвил говорил, что разочаровался в ней, но что разлюбил, не говорил. И в письме его таких слов тоже не было. Он только писал, что она не умеет ценить радости жизни и не желает откликаться на голос своих подлинных чувств.

— Почему ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю. Я это испытал. Сколько раз ты повторяла мне, что я тебе больше не нужен, что ты не любишь меня! Разве нет? Ты была права, когда говорила, что у меня нет гордости, а ума хватает только на то, чтобы бегать за тобой и от тебя же выслушивать оскорбления и упреки. Я никогда не пытался состязаться с Орвилом, не пытался дать тебе понять, что я лучше, я понимаю, что это не так. Я… сам не знаю, чего хотел. Сегодня вечером я уйду отсюда. Я действительно очень устал.

Он говорил полубезразлично, как о давно отболевшем, но Агнесса не верила его интонации. Она не услышала и половины того, что в свое время наговорила ему, а уже чувствовала себя почти мертвой. Она удивилась вдруг, как могла говорить такое Джеку. Она вспомнила, как он сказал ей когда-то, что она тоже прекрасно умеет убивать.

Агнесса встала, подошла сзади к Джеку и положила руки ему на плечи. Он несколько секунд не двигался, словно прислушиваясь к чему-то, но потом резко дернулся, сбрасывая ее ладони.

— Знаешь, Агнес, заведи себе собаку; не такую, как Керби, а бездомную дворняжку, и то ласкай ее, то бей, корми досыта хлебом, но при этом постоянно поддразнивай куском мяса — увидишь, что получится!

Агнесса отошла.

— Извини.

— У меня сегодня очень плохой день, — сказал Джек немного погодя, а потом, помолчав, добавил: — Знаешь, я ведь не случайно тогда вспомнил, как говорил с тобою в твоей комнате много лет назад. В тот вечер я впервые задумался о том, чего смогу добиться в жизни. Мне вдруг показалось мало того, что я имел, но я надеялся, что если у меня будешь ты, то я чего-нибудь да добьюсь. Даже больше — должен добиться! Чего я достиг в этой жизни, оба мы знаем! Я не думал, что окажусь еще раз здесь, но вот оказался и почувствовал, что прошел полный круг и вернулся к началу пути с еще меньшим, что когда-то имел. Я потерял все, даже то малое, что было у меня до знакомства с тобой. Хотя нет, совсем даже не малое, я многим заплатил бы за возможность это вернуть. Но платить-то мне нечем: ничего не осталось, ни у меня, ни во мне! Всюду одна пустота! Это очень страшно.

— Ты жалеешь о том, что мы повстречались, Джекки? — тихо спросила Агнесса.

— Боюсь, что так.

— Значит, это я виновата во всем?

— Не знаю. Я теперь не уверен даже в том, что ты любила меня по-настоящему. Настоящая любовь не проходит никогда, она выживает где угодно, ее невозможно поменять на другую, лучшую. Да, Агнес, пожалуй, что я жалею.

— А я — нет. Я рада, что мы когда-то были вместе, что у меня есть от тебя ребенок, что ты выжил, и тогда, и теперь. Мне жаль только, что ты несчастлив, что я не дала тебе счастья, вернее…

— Зачем ты это делаешь? — перебил он. — Зачем ты так говоришь? Раньше я жизни бы не пожалел за такие слова, но ты молчала. А теперь… Жалеешь — не жалеешь, любила — не любила — не все ли равно! Я вбил себе в голову, что был бы счастлив твоей любовью, а так ли это? Может, и нет!

Она отвела глаза. Она говорила искренне: и вот результат. Хотя ведь именно этого она и хотела: чтобы Джек все понял сам и по доброй воле оставил ее.

— Ты сказал, что день плохой. Что случилось? Где ты был?

— На конном заводе.

Он рассказал ей о том, что случилось.

— Но это, по-моему, легко объяснить! — произнесла Агнесса, воспрянув духом, обрадованная тем, что он до сих пор доверяет ей. — Ты совсем недавно перенес тяжелейшую болезнь и еще не оправился. И в последнее время опять себя не берег. Нет, Джек, поверь: всякое умение, даже если кажется, что ты его утратил навсегда, на самом деле можно вернуть.

Вздохнув, он медленно произнес:

— Нет, тут дело не только в этом. Ты женщина, тебе не понять.

— Вдохновение, — прошептала Агнесса, — особого рода, конечно. Как во всяком настоящем деле. Я понимаю.

Она вдруг подумала о том, что он, наверное, иначе относится и к себе, и к ней: раньше человек этот вряд ли стал бы рассказывать ей о своем поражении. Похоже, он ничего уже от жизни не ждал.

Агнесса возразила:

— Нельзя в твоем возрасте ставить на себе крест. Тебе же не восемьдесят.

Джек усмехнулся в ответ на ее неудачную шутку.

— Я чувствую, что мне как раз уже восемьдесят.

Агнесса заставила себя улыбнуться.

— Восемьдесят лет — это дряблая кожа, седые волосы… Пойдем наверх, там есть большое зеркало, ты увидишь, как мы с тобой еще молоды!

Он смотрел на нее не так, как Орвил, у Орвила еще многое оставалось, этот же человек был страшно разочарован во всем: в себе, в ней, в жизни. Агнесса не знала, кто из этих двоих сильнее, но она верила, что именно в Джеке способна постоянно возрождать надежды, до бесконечности, до безумия.

Он болезненно поморщился.

— Не говори «мы с тобой», Агнес, это неправильно. И вообще, все это у меня есть — и морщины, и седина. Там, внутри. К сожалению, так бывает.

Джек смотрел и смотрел в пустой камин, и это становилось невыносимым. Агнесса захотела разжечь там огонь, чтобы тепло потекло навстречу, чтобы глаза Джека озарились если не своим собственным светом, то хотя бы идущим извне, и чтобы им было на что смотреть.

— Джек, — сказала она, — а что ты делал, когда ушел из моего дома? — Голос ее дрожал. — Ты не пытался… что-нибудь сделать с собой?

Он стрельнул в нее взглядом, неясным, быстрым, как сумеречная тень. Глаза Агнессы были широко открыты и казались большими; во всем ее облике сквозила детская беспомощность, сейчас она выглядела не женщиной девчонкой, совсем не понимающей жизнь.

— Да, — ответил он так, словно речь шла о вещах обыденных, — я хотел застрелиться. Из того самого револьвера, в котором кончились патроны.

— Но если бы… я ничего не узнала…— очень тихо проговорила Агнесса.

— Человек может знать некоторые вещи еще до того, как они случаются. Если захочешь, конечно…

Сильный упрек. Да, она могла бы предположить…

И все-таки после он попросил у нее помощи, именно у нее. Почему? Да потому же, почему она стала ухаживать за ним. Из-за этого, нетленного, неизбавимого…

— Куда ты собираешься уйти?

— Какое тебе дело, Агнесса! Все равно ты скоро уедешь…

Это прозвучало, как ей показалось, не утверждением, а полувопросом. Она хотела ответить «никуда я не уеду», но сказала только:

— Еще не скоро. Я не стану тебя задерживать, Джек; если хочешь — уезжай. Но лучше, наверное, завтра, а не сейчас — ночь глядя. И, потом, завтра я спрошу Стефани, не согласится ли она переселиться сюда, чтобы мне не быть одной.

— Ладно, подожду до утра.

Агнесса облегченно вздохнула, и это не укрылось от Джека. Она же в свою очередь заметила, что он вышел из своей мрачной апатии и снова следит за нею. Она почувствовала сомнение, сходное с угрызениями совести: нужно было его отпустить, пусть бы ушел сейчас. Но она ощутила и нечто другое, более сильное: невозможно отпустить его именно в этот вечер.