Последние слова он в бешенстве выкрикивал, распаленный собственной речью. Он сжал кулаки, напрягся словно хищник, готовый к прыжку… Орвил вздрогнул: нервы этого человека были явно не в порядке, временами он словно утрачивал способность управлять собой. Внезапная мысль посетила Орвила: если бы они схватились, кто бы победил? Орвил не считал себя слабым, но он никогда не дрался, а Джек привык к этому с детства. Значит, победил бы Джек. Да и Агнесса, конечно, гордилась бы им. Орвил вспомнил свои юношеские терзания по этому поводу: что же нужно женщине, каким в ее глазах выглядит настоящий мужчина? Он был взвинчен так, что не мог сейчас рассуждать, как зрелый тридцатилетний джентльмен, и только вспоминал свои прежние обиды, давние, еще с мальчишеских времен. Несправедливость вот что угнетало его сильнее всего — ничего этого он не заслужил. А Джек, значит, еще и обвиняет его в бесчестии!

— Ты ошибаешься, я ничего не говорил о тебе Джессике, ни хорошего, ни плохого. Я не знаю, ненавидит она тебя или нет, если да, то это не моя вина. Женщины я у тебя не отнимал: когда мы с нею встретились, она была свободна или, по крайней мере, считала себя таковой. Друга ты сам не слишком сильно уважал, иначе не попросил бы швырнуть его тело к трупам тех, кто его убил. Ты хотел, чтобы его посчитали бандитом! Да, я был негостеприимен, но мой дом, как и любой другой — не для тех, кто скрывается от полиции! За то, что ты помог мне тогда, я предлагал тебе большие деньги; такая договоренность у нас была с самого начала, но ты отказался, какие еще вопросы? Ты говоришь, мне безразлична твоя судьба, а тебе небезразлична моя и моих детей? Если бы получилось так, как ты хочешь, много бы ты думал обо мне?.. Ты неплохо устроился: теперь, выходит, все перед тобой виноваты! Да, я никогда не питал к тебе положительных чувств, здесь я не намерен лицемерить, но я никогда не боялся тебя, ни тогда, ни теперь!

Пока Орвил говорил, Джек, опомнившись, взял себя в руки. Это было необходимо, иначе все, чего он достиг до сих пор в разговорах с Агнессой, пошло бы прахом! Он подождал, пока Орвил закончит, и произнес:

— Я тебе тоже не верю, как и ты мне. Ты считаешь меня скотиной, ну и у меня о тебе есть свое мнение. Вот так.

— Не считаю, — возразил Орвил, — и никогда не считал. Я давно понял, что ты не дурак, еще с тех пор, как первый раз увидел тебя с этой женщиной. Я думаю, стоит вернуться к старому. — Он повернулся к Агнессе. — Ты спрашивала, как заставить меня поверить тебе? Повтори то, что сказала тогда, когда прогоняла его, — Орвил, не глядя, кивнул на Джека. — Повтори еще раз, при нем! Поклянись собою, детьми, всем, что тебе еще дорого, что не любишь этого человека, что он не нужен тебе! Тогда я, может быть, поверю!

Агнесса молчала. Орвил не знал, зачем он потребовал этого. Может, хотел лишний раз убедиться в ее лицемерии или уколоть Джека? Джека, который смотрел на Агнессу расширенными сумасшедшими глазами.

— Почему ты молчишь, Агнесса? — Орвил приблизился к ней. — Почему ты молчишь?

Она слегка отступила и прошептала тихо-тихо, звук ее голоса был похож на слабый шорох листьев от случайного ветерка:

— Не заставляй меня делать это, Орвил. Я… я не смогу.

Он заглянул в ее испуганное, осунувшееся лицо.

— Почему? — И тут же поправился: — Тогда скажи, что ты меня не любишь!

Она дико замотала головой и прислонилась к стене. Керби поднялся вдруг и зарычал неизвестно на кого, оскалив желтые зубы. Джек стоял неподвижно, и глаза его, как показалось Орвилу, сверкали во мраке каким-то странным, незатухающим светом, словно неведомые лунные камни. Тени разметались по стенам, Агнесса стояла среди них, будто опутанная черными змеями, и Орвил понял, что ему уже не удастся ее освободить.

— Ладно, — произнес он, словно ставя последнюю точку, — я ухожу. В конце концов, выбирать — это право каждого.

Он повернулся и пошел прочь. Недоуменно взглянул на зажатое в руке оружие, точно только сейчас заметил, и сунул его в карман плаща.

Когда Орвил скрылся, Агнесса встрепенулась и бросилась следом. Джек на мгновение удержал ее.

— Ты еще вернёшься, Агнес?

— Не знаю, ничего не знаю!

Она сломя голову побежала по коридору, догнала Орвила и вместе с ним села в экипаж. Они молчали всю дорогу и дома тоже долго не начинали разговор. Агнесса не ложилась, хотя не была уверена, что он придет сюда. Орвил не стал раздеваться, он подошел к окну, постоял там, приподняв занавеску и глядя на лунный свет, потом, повернувшись, сказал:

— Я хочу поговорить с тобою. Но не здесь. — И с сожалением, как показалось Агнессе, быть может, не сознавая, что делает, окинул спальню прощальным, измученным взглядом. Да, конечно, эти стены, слышавшие шепот любви, значили даже сейчас все еще слишком много. — Идем в гостиную. Там никого нет и не будет до утра.

Агнесса встала. Ее распущенные волосы длинными темными крыльями свисали по обеим сторонам лица, белого, как луна на фоне черного неба. Орвил не видел, какие у нее глаза, — ночью цвета неразличимы, и ему казалось теперь, что весь ее облик, все существо — одна темнота. Светлую он бы любил ее до конца жизни, сильно, самозабвенно… О, сколько безумно счастливых минут могли бы они провести вместе! А она все убила, ее влечение к Джеку было, должно быть, слепо, а любовь к нему, Орвилу, слишком зряча. Что ж, мрак побеждает свет, так было на самом деле во все времена, сколько бы ни тешили себя люди сказками об обратном.

Они вышли в полутемную гостиную, там Агнесса села, а Орвил встал у окна, и оба приготовились слушать. Агнесса ждала обвинений, Орвил — оправданий, и они молчали.

Потом Агнесса встала и подошла к Орвилу. Он отвел ее руки.

— Не надо. Это теперь ни к чему.

— Так ты и не поверил мне? — печально произнесла она, останавливаясь. — Я сказала правду: у меня ничего не было с Джеком!

— Почему же, поверил, — он в спокойном раздумье, сосредоточенно глядя куда-то внутрь себя. — Поверил, ну и что? Это ничего не меняет.

Агнесса чуть не разрыдалась от горя. Последняя попытка что-то исправить, вернуть! Она воскликнула, совсем не думая, как отзовутся эти запоздалые признания:

— Но я люблю тебя, тебя, Орвил! И хочу быть с тобой!

Орвил вслушался в ее слова: нет, они звучали не притворно. И она не заглядывала умоляюще в его глаза, не складывала театрально руки, моля о снисхождении, она говорила спокойно, с достоинством женщины, сознающей в глубине души свою вину, и — в чем-то — свою правоту.

Орвил поморщился.

— Почему ты не сказала это там, при нем?

— Не знаю, как объяснить тебе, но я… я не могла. Но я не говорила Джеку наедине, что люблю его.

Орвил резко развернулся, так, что лицо его полностью скрылось в темноте.

— Значит, ты любишь меня? А его нет? Может, ты еще скажешь, что вообще никогда его не любила?

Агнесса вспомнила на миг алые полосы заката, это вечное солнце, встающее из-за гор и уходящее за край бескрайнего океана, шорох мелких камней под копытами лошадей на горной тропинке, ветер, вольно носящийся над выжженной степью, потом — белое пространство прииска, свою наивную улыбку, веселый смех, слова, слова, простые и незабываемые, и эти две последние способные свести с ума ошеломляюще страстные ночи. Все это вместе было ее навсегда миновавшей юностью… Она тихо прошептала:

— Любила.

— И сейчас любишь! Теперь я все понял. Да, ты любишь его, а жить хочешь со мной. Я верю тебе, верю даже, что это не из-за денег. Из-за детей, из-за того, что им и тебе со мной безопаснее, интереснее, во многом, очень во многом лучше. Но любишь-то ты его, этого своего Джека, и жалость тут ни при чем, что бы ты ни говорила! Ты утверждаешь, что не изменяла мне… да, я знаю, не изменяла физически, потому что на такое ты не пойдешь, не решишься, тут он прав; с некоторых пор в тебе сильно развито чувство долга, это мне тоже известно… но существует еще и духовная измена! Существуют лицемерие и ложь! Я никогда не смогу с этим смириться, закрыть на это глаза и никогда не смогу понять, почему ты любишь его! Наверное, ты сама не понимаешь. Что ж, вероятно, такой и должна быть настоящая любовь.

Агнесса выслушала, не перебивая, не пытаясь возразить, потом спросила:

— Каково же твое решение, Орвил?

Он ответил, прямо и честно, глядя ей в глаза:

— Я предпочел бы не жить с такой женщиной, как ты, Агнесса.

Он постарался произнести эти слова как можно тверже, но ей показалось, что голос его сильно дрогнул.

— Ты решил это окончательно? — Она говорила тихо и покорно, как человек, которому уже нечего сказать в свое оправдание. Когда она повернулась к свету, идущему из окна, Орвил заметил то, против чего не мог устоять, — слезы. На мгновение их взгляды встретились, взгляды двух людей, любивших друг друга. «Довольно, Орвил, все, что происходит сейчас, — сон, плохая игра, прости меня, вспомни, мы же были счастливы, и мы можем быть счастливы, потому что все для этого у нас есть: наш сын, которого мы оба так любим, уютный дом, сходство интересов, равенство душ, способность понять друг друга. Разве это не так?» — говорили глаза Агнессы, и Орвилу, нервы которого были натянуты подобно струне (хотя внешне он казался спокойным), стоило сил сдержаться, чтобы не подойти к ней, не обнять и, крепко прижав к себе, сказать: «Я все прощаю, любимая». Орвил вздохнул.

— Не знаю. Между нами давно нет прежних отношений, ты просто этого не замечала. Раньше все было хорошо, потому что ты считала его умершим. У тебя не было причин мучиться сомнениями, но стоило ему появиться, как все изменилось. Ты разрывалась на части, ты его прогнала, чтобы все отрезать раз и навсегда, а сама мечтала потом, чтобы он вернулся к тебе. Ты поняла, что не сможешь без него, и теперь ты уже не способна его отпустить.

— Вы оба говорите мне так, будто читаете в моей душе, — заметила Агнесса, — настолько уверены в своей правоте.