Я вдруг испугалась, что Хегели изъявят желание к нам присоединиться, но они, как оказалось, уже там побывали. Мне, если честно, было их жаль: дружить с обеими половинами распавшейся пары – сущая мука.

– До свидания, Милочка,– сказала Бонни, опять меня обнимая.– Признаюсь откровенно: в первое мгновение я подумала, что всей душой вас возненавижу, а теперь понимаю, что это невозможно. Надеюсь, Джонатан обретет с вами настоящее счастье. Он этого заслуживает.

– Э-э… спасибо,– пробормотала я.– Он действительно заслуживает счастья.

Бонни продолжала смотреть на меня с задумчивым выражением лица, которое, как я знала по опыту, предвещало некое чересчур личное признание. Возможно, способное причинить боль.

Курт и Джонатан увлеченно разговорились напоследок о лондонских ценах на газ, и спастись вступив в беседу с ними, я не нашла возможности.

– Знаете, наверное, хорошо, что жизнь Джонатана коренным образом меняется,– начала Бонни.– Я не только про переезд в Лондон…

– Да? А что еще?

– Во-первых, я говорю о вас.– Бонни кивнула.– Вы ведь женщина совершенно другого типа, нежели ему нравились. Видимо, это и помогает.

– И какие же женщины ему нравились? Во мне настолько разгорелось любопытство, что я даже не сочла нужным обидеться.

– Ну…– Бонни сделала неопределенный жест.– Темненькие, целеустремленные, больше остроумные, чем броские…

– Ошибаешься, Бонни,– прозвучал строгий голос из-за моего плеча.– Нельзя судить о моем вкусе в целом по единственной женщине, с которой я прожил шестнадцать лет. Бонни покраснела.

– Джонатан, надеюсь, ты меня понимаешь… Джонатан положил руку на мою талию.

– Милочка еще как мне нравится,– сказал он.– По крайней мере, в моем присутствии она ни разу не устраивала пожар и относится ко мне не как к временному явлению.

– До свидания, Милочка,– с энтузиазмом воскликнул Курт и сгреб меня в объятия. – Надеюсь, скоро снова увидимся. Честно. Это не пустые слова.

Обняли и Джонатана – сначала Бонни, потом Курт,– и мы с ним, взявшись за руки, пошли прочь.

Получилось очень естественно, поэтому он не отпустил мою руку, даже когда Хегели уже не могли нас видеть. Наверное, хотел выразить таким образом благодарность, не желая облекать мысли в слова. Я растрогалась.

– Куда мы теперь? – спросила я, наконец.

Что у Джонатана за настроение, определить было весьма трудно. Он не говорил ни слова, но поэтому был, гораздо ближе мне, чем если бы болтал о пустяках.

– На «Лондонский глаз», естественно,– ответил Джонатан, выпуская мою руку, чтобы взглянуть на часы.– А вам куда бы хотелось? В другое место?

– Нет-нет. «Лондонский глаз» так «Лондонский глаз».

Я внутренне радовалась и тому, что не приходится поддерживать беседу, и тому, что мы едем кататься на чертовом колесе. Увидев, как Джонатан страдает из-за предательства Синди, я вспомнила Орландо и то утро, когда узнала, что он тоже меня предал. Возвращаться домой, где любой невинный предмет – фотография, кружка, расческа – безмолвно напоминал о нем, не было ни малейшего желания.

Очередь у «Лондонского глаза» оказалась не очень длинной. Я сильно удивилась, когда Джонатан достал бумажник и извлек из него два билета, и подумала о том, специально ли он их взял сегодня или же носил с собой все время с того дня когда мы устраивали вечеринку.

Я уже совсем было собралась шутливо спросить его об этом, но, взглянув в лицо Джонатана, передумала. Теперь я прекрасно знала, что настроение Райли меняется неожиданно. Казалось, он то и дело превращался из обаятельного агента по продаже недвижимости, оказывавшего мне на публике (а порой и в такси по пути домой, если вечер прошел благополучно) знаки внимания – что, как я понимала, ровным счетом ничего не значило,– в мрачного молчуна, которого не прошибешь никакими шутками. Если бы мы с ним действительно встречались, мне пришлось бы несладко. Впрочем, я достаточно пообщалась в своей жизни с неприступными боссами, чтобы научиться угадывать момент, когда их лучше не трогать. Временами мне даже казалось: своим молчанием Джонатан напоминает, что все наши заигрывания – сплошной обман.

Мы стояли в очереди позади группы хихикающих французских школьников с рюкзаками на спинах. Неожиданно у меня одновременно заболели ноги и голова.

– Спасибо за науку,– угрюмо произнес Джонатан.

– Что, простите?

Он помахал передо мной билетами.

– За то, что научили, как отделываться от надоевших друзей.

– А-а. Всегда рада помочь.

Отдав дань вежливости, Джонатан снова погрузился в хмурое молчание.

Я вздохнула украдкой. И с тоской подумала о вкусном ужине, приготовленном Нельсоном.

Через несколько минут подошла наша очередь. Билетер подмигнул мне и указал на кабинку-капсулу.

Мы стали медленно подниматься в вечернее небо. Под нами уже зажглись первые фонари. У меня каждый раз захватывало дух, когда я смотрела на лондонские улицы сверху. На земле все кажется таким прочным и однообразным; с воздуха же обнаруживаешь, что повсюду изгибы и завитушки – и весь город внезапно предстает перед тобой в виде многочисленных замысловатых отпечатков пальцев.

Я с болью в сердце вспомнила, что планировала привезти сюда Орландо на годовщину нашей встречи. До этого дня мы так и не дотянули.

Лучше бы я вообще не пила. Одного бокала шампанского мне всегда слишком мало – надо выпить или всю бутылку, или же не брать в рот ни капли. От одного бокала я впадаю в тоску, после двух – жажду развлечений, а после целой бутылки… Хм. Со стороны это, по всей вероятности, выглядит забавно.

Джонатан пребывал в глубокой задумчивости, и я не хотела его тревожить. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль. Райли держался за поручень так крепко, что побелели костяшки пальцев.

Молчание в отношениях – недооцененное благо, сказала я себе. В отношениях деловых или личных. Оно – признак доверия.

– Спасибо,– неожиданно произнес Джонатан.

– За что? – спросила я.– Смотрите, вон там – здание парламента. Видите?

– Ага. Спасибо вам за вечер. Спасибо, что приехали, хоть я и позвонил так поздно. Спасибо, что были милы с Бонни, хотя она и повела себя непростительно грубо.

Джонатан закусил губу и замолчал. Его напряженное лицо внезапно изменило выражение. Я снова увидела явное мальчишество.

– Спасибо, что… так прямо заговорили про Синди и свели беседу о ней на нет. Простите, если поставил вас в неловкое положение.

– Не извиняйтесь. Знаю, эти люди – ваши друзья, но мне не понравилось, как они разговаривали,– сказала я, глядя на выстроившиеся в ряд три красных автобуса на мосту Ватерлоо. Три блестящие божьи коровки.– Им хотелось узнать, как у вас дела, но помочь расслабиться и открыть душу они даже не попытались. Разумеется, вам интересно, как там Синди. Но спросить открыто вы не решились бы. А сами Хегели, возможно, и не собирались заводить об этом речь.

Джонатан вздохнул, снял пиджак и оперся на поручень. Манжеты задрались, и я увидела золотистые волосы, искрившиеся в свете ламп. Без пиджака он из устрашающего, зациклившегося на порядке руководителя вдруг превратился в обычного человека.

– Самое странное, меня не особенно волнует, как там Синди. Ее как будто больше нет. Прекрасно помню, какой она была, когда я впервые с ней встретился, чем мы занимались, какими от нее пахло духами, но спросите, о чем она думала,– и я при всем своем желании не смогу ответить. Так продолжалось шестнадцать лет.– Он опустил голову.– Отчего люди так сильно меняются? Каким образом превращаются в тех, кого ты как будто вовсе не знаешь? Хоть и наблюдал за ними все это время…

– Прекрасно понимаю, о чем вы,– ответила я откровенностью на откровенность.– Вы, наверное, чувствуете себя круглым дураком. Ужасно, что жена и брат причинили вам боль, но еще хуже, что вы позволили им… Это самое печальное. Теперь вы наверняка вините себя в том, что не раскусили их с самого начала.

Мы замолчали, смутившись. Я стала уже подумывать, не слишком ли далеко зашла, когда Джонатан заговорил снова:

– Само расставание я переживу, но как списать со счетов все те годы, что мы прожили вместе? Теперь они ничего для меня не значат, ведь она была совсем не той, за кого я ее принимал. Оглядываясь назад, каждый раз задаюсь вопросом: почему же я был таким болваном?

Я вспомнила, как не раз пыталась убедить Нельсона, что Орландо на отдыхе, или уехал по делам, или слишком занят работой… В таких случаях сосед неизменно кричал: «Когда ты перестанешь быть сознательно бестолковой?»

– Не думаю, что ум или глупость имеют в таких случаях значение,– пробормотала я, чувствуя ком в горле.

– А мне кажется, имеют. Может, она просто сильно изменилась, а может, всегда была такой, только мне недоставало мозгов, чтобы это понять.

Джонатан вздохнул. Я подумала: наверное, он все же выпил лишнего, раз делится со мной столь личными переживаниями.

– Со мной не так-то и сложно. Я люблю с самого начала определить, за кого именно меня при-нимает человек и когда он сам оказывается тем, за кого выдает себя.

Я подняла брови.

– Значит, я исключение.

– Что?

– Я ведь не та, за кого себя выдаю, верно? Даже не та, кем вы представляете меня знакомым.

Мне вдруг пришло в голову, что в последние дни я и сама, бывало, не сразу вспоминала, кем являюсь на самом деле. Даже парик временами становился отнюдь не маскировкой. В данную минуту я открыла Джонатану себя истинную: он полагал, что проводит вечер с отважной Милочкой, а в действительности разговаривал с отставшей от жизни Мелиссой Ромни-Джоунс – бывшим членом «Пони-клуба», неисправимой простофилей.

В голове у меня зазвенел сигнал тревоги, но я не стала к нему прислушиваться. Да, конечно, я шла наперекор всем установленным правилам, зато, честно поделившись с Джонатаном частичкой своей беды в ответ на его признания, почувствовала облегчение.