Слезы потекли обильно изъ глазъ ея; дыханіе ея было менѣе стѣснено. Она преклонила голову свою на плечо мое.

- Вотъ здѣсь, — сказала она, — всегда я умереть желала.

Я прижалъ ее къ сердцу моему, отрекался снова отъ моихъ намѣреній, отрицалъ свое изступленіе жестокое.

— Нѣтъ, — возразила она, — вы должны быть свободнымъ и довольнымъ.

— Могу ли быть имъ, если вы будете несчастны?

— Я не долго буду несчастлива; вамъ не долго будетъ жалѣть обо мнѣ.

Я уклонилъ отъ себя страхъ, который хотѣлъ почитать вымѣшленнымъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, милый Адольфъ, когда мы долго призывали смерть, небо посылаетъ намъ, наконецъ, какое-то предчувствіе безошибочное, увѣряющее насъ, что молитва наша услышана.

Я клялся ей никогда не покидать ее.

— Я всегда надѣялась на то, теперь я въ томъ увѣрена.

Тогда былъ одинъ изъ тѣхъ зимнихъ дней, въ которые солнце, вяжется, озаряетъ печально сѣроватыя поля, какъ будто глядя жалостно на землю, уже имъ несогрѣваемую. Элеонора предложила мнѣ пройтись съ нею.

— Холодно, — сказалъ я ей.

— Нѣтъ нужды, мнѣ хотѣлось бы пройтись съ вами.

Она взяла меня за руку. Мы шли долго, не говоря ни слова; она подвигалась съ трудомъ и озиралась почти вся на меня.

— Остановимся на минуту.

— Нѣтъ, — отвѣчала она, — мнѣ пріятно чувствовать, что вы меня еще поддерживаете.

Мы снова углубились въ молчаніе. Небо было чисто, но деревья стояли безъ листьевъ; ни малѣйшее дуновеніе не колебало воздуха; никакая птица не разсѣкала его: все было неподвижно, и слышался только шумъ травы замерзнувшей, которая дробилась подъ шагами нашими.

— Какъ все тихо! — сказала мнѣ Элеонора. — Какъ природа предается покорно! Сердце также не должно ли учиться покорности?

Она сѣла на камень; вдругъ упала на колѣна и, склонивъ голову, уперла ее на обѣ руки свои. Я услышалъ нѣсколько словъ, произнесенныхъ тихимъ голосомъ. Я догадался, что она молится. — Привставъ, наконецъ, — возвратимся домой, связала она: — холодъ проникнулъ меня. Боюсь, чтобы не сдѣлалось мнѣ дурно. Не говорите мнѣ ничего: я не въ состояніи слышать васъ.

Отъ сего дня Элеонора стала слабѣть и изнемогать. Я собралъ отовсюду докторовъ. Одни объявили мнѣ, что болѣзнь неизцѣлима, другіе ласкали меня надеждами несбыточными, но природа мрачная и безмолвная довершала рукою невидимою свой трудъ немилосердный. Мгновеніями, Элеонора, казалось, оживала. Иногда можно было подумать, что желѣзная рука, на ней тяготѣвшая, удалилась. Она приподнимала голову свою томную; щеки ея отцвѣчивались красками, болѣе живыми; глаза ея становились свѣтлѣе; но вдругъ, какъ будто игрою жестокою невѣдомой власти, сей благопріятный обманъ пропадалъ, и искусство не могло угадать причину тому. Я видѣлъ ее, такимъ образомъ, подвигающуюся постепенно къ разрушенію. Я видѣлъ, какъ означались на семъ лицѣ, столь благородномъ и выразительномъ, примѣты — предшественницы кончины. Я видѣлъ зрѣлище унизительное и прискорбное — какъ сей характеръ, силы исполненный и гордый, принималъ отъ страданія физическаго тысячу впечатлѣній смутныхъ и построеныхъ, какъ будто въ сіи роковыя мгновенія душа, смятая тѣломъ, превращается всячески, чтобы поддаваться съ меньшимъ трудомъ упадку органовъ,

Одно чувство не измѣнялось никогда въ сердцѣ Элеоноры — чувство нѣжности ко мнѣ. Слабость ея позволяла рѣдко ей разговаривать со мною; но она вперяла на меня глаза свои въ молчаніи, и мнѣ казалось тогда, что взгляды ея просили отъ меня жизни, которой уже я не въ силахъ былъ ей дать. Я боялся потрясеній, слишкомъ для нее тяжкихъ; я вымышлялъ тысячу предлоговъ, чтобы выходить изъ комнаты; я обѣгалъ наудачу всѣ мѣста, гдѣ бывалъ вмѣстѣ съ нею; орошалъ слезами своими камня, подошвы деревьевъ, всѣ предметы, напоминавшіе мнѣ о ней.

То не были сѣтованія любви: чувство было мрачнѣе и печальнѣе; любовь такъ соединяется съ любимымъ предметомъ, что и въ самомъ отчаянія ея есть нѣкоторая прелесть. Любовь борется съ дѣйствительностью, съ судьбою: пылъ ея желанія, ослѣпляетъ ее въ измѣренія силъ своихъ и воспламеняетъ ее посреди самой скорби. Моя скорбь была томная и одинокая. Я не надѣялся умереть съ Элеонорою; я готовился жить безъ нея въ сей пустынѣ свѣта, которую желалъ столько разъ пройти независимый. Я сокрушилъ существо, меня любившее; я сокрушилъ сіе сердце, бывшее товарищемъ моему — сердце, которое упорствовало въ преданности своей ко мнѣ, въ нѣжности неутомимой. Уже одиночество меня настигало. Элеонора дышала еще, но я уже не могъ повѣрять ей мысли мои: я былъ уже одинъ на землѣ; я не жилъ уже въ сей атмосферѣ любви, которую она разливала вокругъ меня. Воздухъ, которымъ я дышалъ, казался мнѣ суровѣе, лица людей, встрѣчаемыхъ мною, казались мнѣ равнодушнѣе: вся природа какъ будто говорила мнѣ, что я навсегда перестаю быть любимымъ. Опасность Элеоноры скоропостижно возрасла: признаки неотвергаеные удостовѣрили въ близкой ея кончинѣ. Священникъ объявилъ ей о томъ. Она просила меня принести ларецъ, хранящій много бумагъ. Нѣсколько изъ нихъ велѣла она сжечь при себѣ; но, казалось, искала она одной, которой не находила, и безпокойствіе ея было безмѣрно. Я умолялъ ее оставить эти розыски, для нея утомительные, видя, что она уже два раза падала въ обморокъ.

- Соглашаюсь, — отвѣчала она, — но, милый Адольфъ, не откажите мнѣ въ просьбѣ. Вы найдете между бумагами моими, не знаю гдѣ, письмо на ваше имя; сожгите его не прочитавъ; заклинаю васъ въ томъ именемъ любви нашей, именемъ сихъ послѣднихъ минутъ, услажденныхъ вами!

Я обѣщалъ ей; она успокоилась.

— Оставьте меня теперь предаться обязанностямъ моимъ духовнымъ: мнѣ во многихъ проступкахъ очиститься должно: любовь моя къ вамъ была, можетъ быть, проступокъ. Я однако же не подумала бы того, если бы любовью моею были вы счастливы.

Я вышелъ. Я возвратился къ ней только со всѣми ея домашними, чтобы присутствовать при послѣднихъ и торжественныхъ молитвахъ. На колѣнахъ, въ углу комнаты ея, я то низвергался въ мои мысли, то созерцалъ по любопытству невольному всѣхъ сихъ людей собранныхъ, ужасъ однихъ, развлеченіе прочихъ и сіе странное вліяніе привычки, которая вводитъ равнодушіе во всѣ обряды предписанные и заставляетъ смотрѣть на дѣйствія самыя священныя и страшныя, какъ на исполненія условныя въ совершаемыя только для порядка. Я слышалъ, какъ эти люди твердили машинально отходныя слова, какъ будто не придется и имъ быть нѣкогда дѣйствующими лицами въ подобномъ явленіи, какъ будто и имъ не придется никогда умирать. Я, однако же, былъ далекъ отъ пренебреженія сими обрядами: есть ли изъ нихъ хотя одинъ, котораго тщету осмѣлится признать человѣкъ, въ невѣдѣніи своемъ? Они придавали спокойствіе Элеонорѣ; они помогали ей переступить сей шагъ ужасный, къ которому мы подвигаемся всѣ, не имѣя возможности предвидѣть, что будемъ тогда ощущать. Удивляюсь не тому, что человѣку нужна одна религія. Меня удивляетъ то: какъ онъ почитаетъ себя столько сильнымъ, столько защищеннымъ отъ несчастій, что дерзаетъ отвергнуть хотя единую! Онъ долженъ бы, мнѣ кажется, въ безсиліи своемъ призвать всѣ. Въ ночи глубокой, насъ окружающей, есть ли одно мерцаніе, которое могли бы мы отвергнуть? Посреди потока, насъ увлекающаго, есть ли хотя одна вѣтвь, отъ которой смѣли бы мы отвязаться для спасенія?

Впечатлѣніе, произведенное надъ Элеонорою священнодѣйствіемъ столь печальнымъ, казалось, утомило ее. Она заснула сномъ довольно спокойнымъ; пробудившись, она менѣе страдала! Я былъ одинъ въ ея комнатѣ. Мы другъ съ другомъ говорили по временамъ и по долгимъ разстановкамъ. Докторъ, который въ своихъ предположеніяхъ показался мнѣ достовѣрнѣе, предсказалъ мнѣ, что она не проживетъ сутокъ. Я смотрѣлъ, поочередно, на стѣнные часы и на лицо Элеоноры, на коемъ не замѣчалъ никакого новаго измѣненія. Каждая истекающая минута оживляла мою надежду, и я начиналъ сомнѣваться въ предсказаніяхъ искусства обманчиваго. Вдругъ Элеонора воспрянула движеніемъ скоропостижнымъ; я удержалъ ее въ объятіяхъ моихъ. Судорожная дрожь волновала все тѣло ея; глаза ея искали меня; но въ глазахъ ея изображался испугъ неопредѣленный, какъ будто просила она о помилованіи у чего-то грознаго, укрывавшагося отъ моихъ взоровъ. Она приподымалась, она падала; видно было, что она силится бѣжать. Можно было думать, что она борется съ владычествомъ физическимъ невидимымъ, которое, наскучивъ ждать мгновенія роковаго, ухватило ее и держало, чтобы довершить ее на сей постелѣ смертной. Наконецъ, уступила она озлобленію природы враждующей: члены ея разслабли. Казалось, она нѣсколько пришла въ память; она пожала мою руку. Ей хотѣлось говорить — уже не было голоса. Какъ будто покорившись, она склонила голову свою на руку, ее поддерживающую; дыханіе ея становилось медленнѣе. Прошло еще нѣсколько минутъ, и ея уже не стало.

Я стоялъ долго неподвиженъ близь Элеоноры безжизненной. Убѣжденіе въ ея смерти не проникло еще въ мою душу. Глаза мои созерцали съ тупымъ удивленіемъ сіе тѣло неодушевленное. Одна изъ женщинъ, вошедшая въ комнату, разгласила по дому бѣдственное извѣстіе. Шумъ, раздавшійся кругомъ, вывелъ меня изъ оцѣпѣненія, въ которое я былъ погруженъ; я всталъ. Тогда только ощутилъ я скорбь раздирающую и весь ужасъ прощанія безвозвратнаго. Столько движенія, сей дѣятельности жизни ежедневной, столько заботъ, столько волненія, которыя уже всѣ были чужды ей, разсѣяли заблужденіе, которое я продлить хотѣлъ — заблужденіе, по которому я думалъ, что еще существую съ Элеонорою. Я почувствовалъ, какъ преломилось послѣднее звено, какъ ужасная дѣйствительность стала навсегда между нею и мною, какъ тягчила меня сія свобода, о которой прежде я такъ сѣтовалъ, какъ недоставало сердцу моему той зависимости, противъ которой я часто возмущался! Недавно мои всѣ дѣянія имѣли цѣль: каждымъ изъ нихъ я увѣренъ былъ отклонить неудовольствіе, или доставить радость. Тогда я жаловался на это; мнѣ досаждало, что дружескіе взоры слѣдятъ мои поступки, что счастіе другаго въ нимъ привязано. Никто теперь не сторожилъ за ними, никто о нихъ не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часовъ моихъ; никакой голосъ не звалъ меня, когда я уходилъ. Я былъ дѣйствительно свободенъ; я уже не былъ любимъ — я былъ чужой всему свѣту.