Камиль Лемонье - Адам и Ева

Великий мир окутывал нас, – нас осенила тишина сонма предков, словно затаясь, стоявших за стволами деревьев, приложив в знак молчания палец к губам. Нас пронизала божественная рана, мы не знали, живем ли мы еще или уже наступила сладостная смерть, как освобожденная от мук вечная жизнь.

Из первоначальной клетки жизни, из непрерывного существования живого вещества пробудилось в безумном трепете все прежнее человечество, опьяневшее в таинстве брака и ранее меня разбившее печать девственности ее колен. И, словно расплавленный в горне металл, словно золото и железо, истолченные в тиглях, застонала и вскрикнула кровь в высшей скорби. А я долго и долго целовал ее в губы и, обняв ее маленькую грудь, промолвил:

– Видишь, я положил мои руки на твои колени, а теперь обнимаю твою грудь. Я заслужил тебя моим долгим желанием.

И расстегнул ее кофту. Губы мои жадно прижались к ее груди, словно ребенок, припавший к материнским соскам. О! Это тоже было символом, как тогда, когда я ступал нагой под деревьями леса.

Сначала пришел человек, потом ребенок утолил жажду жизни там, где человеке испил любовь, и всякая грудь есть начало соска.

Мы были на опушке под чистым сиянием звезд, как в невинную пору земли. Тогда человек также шел с девой в лес. Они не были отделены от окружающей их жизни, и само тело считалось таинством. Я сказал Жаний:

– Вот ты теперь Ева, а я Адам. У нас не будете иных имен.

И я вошел в кустарник. Нарвал там кислой вишни я положил ей в руку.

– Этот лес и плоды этого леса будут впредь твоими так же, как я посвящаю тебе здесь эти румяные ягоды.

Она отвечала:

– Вот мои губы и вся моя жизнь.

Ничего другого она не сказала. Мы были взволнованы и суровы при этом обмене взаимными жертвами, простыми и прекрасными, согласными с природой.

И снова она прижалась ко мне со своим больным взглядом и проговорила:

– Дорогой мой, если есть еще что-нибудь, чего я не знаю, поведай мне, чтобы никто другой уже не пришел после тебя.

Я понял, что она поистине была девственна, ибо я сначала поцеловал ее в губы, потом коснулся колен и обнял ее маленькую грудь, – а она не знала о высшей жертве. Видишь, Ева, я – тот же яростный человек, убивавший зверей и любивший распутных женщин, – а теперь мои руки дрожат от слабости, касаясь края твоей одежды.

Я толкнул ее, и, почувствовав на своем лице мое горячее дыхание, она застонала:

– Каким ты кажешься страшным.

Да, во мне клокотала дикая радость льва и мрачная, неистовая ярость человека, вынырнувшего из бездны к жарким самкам человечества. Мои руки были мягки, убийственны и сумрачны, как у того, кто вступает в капище идола. Божественный мрак закрыл ее глаза над образом нежным и гневным. Я коснулся ее тела. Она выпрямилась и застыла. Ее раненная жизнь замерла в крике, от которого содрогнулся весь лес. – Ева! Ева! Ева! Ева! – Я вызывал ее так из мрака теней, тысячекратно целовал ее имя на ее холодных губах. И вот, как воскресшая душа, она впервые произнесла:

– Адам!

– Ева!

– Адам! Адам!

Наши имена перелетали с уст на уста, как сама наша счастливая и воздушная жизнь.

Мы покоились на влажной груди земли, под сонмищем чудес. Ночь пряла серебряные и шелковистые нити. Низвергался рой метеоров, катились страшные колесницы. Луна разливала потоки молочно-белой воды на хрупко-нужные цветы. Ты, Ева, также была с твоими истомными и лучезарными глазами цветком в саду жизни после прихода садовника. Но никто нам не приказал:

«Идите же ныне с золотыми кольцами к священнику».

Там в лесу тихо веял ветер, и листья мягко колебались, словно благословлявшие руки.

Два первобытных, божественных существа блуждали по летнему лесу.

Твоя маленькая грудь, Ева, словно склон долины. В складках твоего тела извивы горного русла. В твоих волосах гибкая и кудрявая листва березы. Но моя рыжая и вьющаяся борода разливается, подобно огромной куще дубов. Я не знаю ни твоего имени, ни своего. Быть может, я некогда был вождем племени среди пустынной равнины. Ты была в ту пору обетом жизни, дремавшим по ту сторону ночи. Я есмь день, медленной поступью пришедший по аллеям тишины. Я – охотник, чья алая стрела пронзила тени. Свежее дуновение бессмертия обдало юностью наши поцелуи. Каждый из нас – первый, и то, что ты мне даешь, ты мне еще не отдала вполне. Ты – яблоня в саду, и от каждого упавшего яблока родится новое. И я вкушаю зеленый плод твоей девственности. Я не думал, что уже сорвал его.

– О, милая моя Ева, я никогда бы не кончил впивать всю любовь, которая таится в твоем едином легчайшем волоске. Как осторожный рабочий расщепляет золото парчи, я возьму твои волосы и стану отделять волосок от волоска и называть твоим божественным именем. И буду глядеть, как растет белоснежная роговинка твоих когтей. В каждом из этих прекрасных чудес ты будешь снова возрождаться предо мной, неведомая и девственная.

В сладком безумии я говорил ей это.

Мы уходили с зарей и не любили больше жилища. В лесу были нежные покои. Пышные буки вливали в нас чистую гордость возрождения человеческой судьбы. С изумленным восторженным движеньем она обнажала свой юный стан.

– Видишь, как груди мои округлы. Может быть, мой милый, во мне уже дитя?

Милая Ева, это любовь поднимает твои перси, но это еще только любовь.

– Нет, уверяю тебя, – говорила она, – это другое. Я чувствую усталость. Я едва переступаю.

Я брал ее в охапку. Она обвивалась руками вокруг моей шеи, и я ходил с легкой ношей ее нежного тела в руках. Она благоухала соком растений и свежестью утра. Ее волосы разливали запах спелой шелковицы, который меня опьянял. Из глубины ее зрачков излучалось сияние, как из капли воды. Тихим ласковым голоском она мне говорила:

– Ты сильный и рыжий, как бык.

Но не поэтому в ее глазах светился лукавый отблеск смеха. Она, ведь, думала:

«Он уступил мне. Он послушен и ласков, как ягненок».

Я притворился, что не заметил ее хитрости. Я с наслаждением вкушал горячий трепет ее жизни у моей груди. Вдруг она разжала пальцы.

– Там в деревьях пела птичка.

И пустилась, как козочка, быстрыми прыжками бежать.

Я разыскал ее, спрятавшейся в кустарнике. И я понял тогда, про какую птичку она говорила. В наших душах пела эта птичка, словно жаворонок с орлиными вскриками.

Однажды она попросила меня принести ей цветок, который рос на дне оврага, совсем заросшего терновником. Я спустился в овраг. Руки и ноги мои были изранены. Но там росла одна дикая ежевика. Я сказал, возвратившись к Еве:

– В овраге нет цветов.

Из пальцев моих сочилась кровь. Она смыла ее концами своих губ и промолвила потом с диким и нежным смехом.

– Самый прекрасный цветок расцвел из твоей любви.

Это было лишь милым иносказаньем: я понял, что она меня хотела испытать. Ее забавляло оплетать меня легкими цепями своей наивной тирании. Я вошел в чащу куста, – и она была шиповник. И обменяла свои розовые лепестки на каплю крови похитителя. Так испытывают себя два объятые любовью сердца, как косули на лужайке. Я шел по высокому, старому лесу с трепетавшим телом Евы в руках. И я положил ее на мох. Она сказала мне:

– Скажи, я красива?

Ее одежды медленно соскользнули, и она была безгрешно нага под градом моих поцелуев. Листва серебристым трепетаньем овевала ее плечи. Туника с узорами зубчатых лепестков и плетеньем ветвей словно развевалась от ее движений. И лес любовно обвивал кольцами и ожерельями ее стройный стан молодой березки.

В застывшем восторге глядел я на этот цветок земли среди прозрачного воздуха. Я был, как слепец, вошедший в храм, и внезапно отверзший очи, озаренный вышним чудом.

Каждая крупинка твоего румяного тела, моя милая Ева, есть – красота, каждый сосок шелковой ткани твоей плоти – есть как бы семя человечества в отражении вечности, где таятся зародыши вселенной. Ты стояла там под сводом деревьев с твоим нагим, как цвет меда, станом, а я глядел на тень холмов и впадин твоего тела, струившуюся, словно дождь тончайшего песка, словно воздушные потоки лазурного пепла. В ясной эмали твоих лучезарных очей отражался зеленый ветер леса. Я не смел от детского страха бесконечно ощущать чуть видимое волненье белоснежного трепета твоей утробы, румяное вздрагивание твоего существа, словно это было лишь одним чудесным виденьем. Моя рука, как прежде, на мгновение застыла в воздухе, кидая маленькую бледную тень на твою колебавшуюся грудь. И я промолвил тебе:

– Видишь, моя рука простерлась над глубиной твоего существа, как будто я держу в ней звучные удары твоего сердца.

Может быть, ты чувствуешь, что она, как тяжелое и легкое бремя тени, все сильнее окутывает твою дорогую и лучезарную душу.

Она смеялась:

– Твои уста, как нужные удары, опускаются на мои поднявшиеся перси.

Я закидал ее ласками моей дикой, нежной любви. Я любил ее с яростным пылом властелина, с девственным и набожным волнением. Она познала воспаленный гнев жеребца и ласку наивного ягненка. Она дрожала при виде моих грозных зрачков, а они мягко окутали ее синей ночью леса. Только я один трепетал.

Разве не было предписано человеку развернуть все формы познания, ради неопытного желанья супруги? Каждая из этих форм есть аналогия таинства сеяния, запашки и жатвы. Самая невинная крестьянка знакома с порою, когда бешено воет бык, когда жалобно блеет овца, когда округляется вымя, подобное молочному цветку.

За вешним ветром по равнине пронеслось грозовое лето. Цвет осени созрел для сурового покоя зимы, – любовь создания есть лишь символ, согласный с извечным ритмом бытия. Я вступил в сад Евы, как неистовый похититель начала жизни, как охотник, предшествуемый лаем псов. Моя необузданная и иссушенная любовь плакала, как свора псов. Гордость жизни в эту пору взывала в моей похотливой крови.

Да, я был, по истине, диким выходцем из моего племени. Но, до того, как я упился в виноградник багряным хмелем, с какою жалобой блуждал я по лесам, словно маленькая раненая лисица! Бродил вокруг дома, испуская пронзительные крики. Называл ее – Жаний, и Адам не одолел еще преград. О, Боже, как мы с Евой ныне смеялись над этим. Однажды она мне откровенно призналась: