Видишь, дорогая, теперь старый Адам стоит у жерновов. Я смолотил, провеял зерно и просеял его. Оно рассыпалось по полу золотой мозаикой. Терпеливо, настойчиво и с трудом вращал я гладким и тяжелым камнем по камню. Эти камни служили нам в прежнее тяжкое время для размола каштанов и желудей. Пот струился с меня градом, хотя я обнажился до пояса, как сыновья Ноя в винограднике, и задыхался. Жилы на моих руках вздувались и казались голубыми мухами, сидевшими друг возле друга. Зерна раскалывались и трещали по мере того, как я вращал жернова. По краям жернов падала легкой струйкой мука, словно белое масло.

– Поспеши, дорогая, затопить печку сухими еловыми сучьями!

Я построил ее летом близ дома из обожженной глины. Кирпич вырастал над кирпичом, а над топкой помещалась плита для печенья. Хлеб! Хлеб! Ведь, это я, смиренный работник создал все той же рукой, что вспахала землю и посияла зерна. Хлеб! Хлеб! Уже разносится твой запах! Он таился в твоем ядрышке, вспучивался в тучной мезге твоего плода. И я промолвил Еве:

– Хорошо, если жена и мать спечет первый хлеб.

И вот около полудня Ева замесила хлеб на прозрачной воде источника. Я стоял рядом с моей Евой взволнованный и дрожащий. Слова скоплялись грудами в моих устах, но я был нем, словно перед чудом. Ева тихонько напевала, двигая руками, и эта легкая песня, казалось, вызывала дремлющую душу хлеба. Все наши собаки сбежались на пряный запах и внимательно смотрели, рассевшись против нас полукругом. Авель и Ели неподвижно сидели на пороге под лучами солнца с ясными и свежими после сна личиками, с тонкими жилками на руках, в которых билась жизнь. В доме царила великая тишина, словно безмолвный и задумчивый лик предка, обращенный к тому, что вскоре должно было вступить под кров. И вот, мы с Евой понесли хлебы в огонь, и согласно обычаю древности, хлебы наши были круглы, подобно земле и солнцу, с отверстием посередине, напоминавшим пупок ребенка.

Всякая форма имеет свой ясный смысл в отношении к жизни. И первый человек, придавил и круглую форму тесту и отметивший пальцем в хлебе место, напоминающее детский животик, чувствовал в себе душу земли. Земля есть дивная и изначальная мать по тому знаку, который общий всем матерями зачатыми сыновьями. Я раньше не думал об этом, пока мы с Евой не стали печь хлеба, но ныне мысль эта ясно и гармонично раскрылась передо мной, согласная с вечным порядком бытия.

Хлеб! Хлеб! Красней, подпекайся в веселом огне. Шипи, поднимайся, сильнее вздувайся, ведь, ты – сам голод и радость мира. Заслонка закрылась, как царственные врата. Пламя взвивалось, подобно взлетам танцующих тканей. Жаркое благоухание разливало фимиам и брызгало искрами. И огонь, и воздух, и земля, и вода словно ожили в высшем труде созиданья. То было таинством претворения. Необъятный бог бытия словно воплощался в животворящий символ хлеба. Мы были твоими левитами, природа! Благоговейное дыхание вырывалось из наших ноздрей.

В воздухе разлилось благоухание. Все дальше и дальше расходилось оно с едкими волнами ветра. Челюсти наши дрожали. Во рту скоплялась слюна. Испарения кровавых яств были слишком грубы в сравнении с этим нежным сладостным благовонием. Кто не чувствовал, вдыхая его, как приятно тает сердце, тот, наверно, вскормлен волчицей, но не грудью женщины. В этом запахе слышен аромат соломы, земли и невинности! Он овевает благовонием соков и плоти жертву приношения ради любви.

Хлеб! Хлеб! Хлеб! Огонь угасал, и я вступил под черные своды. Я нес этот хлеб, как жертву в обеих руках. Хлеб – жизнодавец, горячий, позлащенный, словно само солнце и лето! Ты – первая пышная радость оплодотворения! Румяное яство человеческого рода! Кровь и плоть великого чуда! Огненное колесо зажигательной жизни! Эмблема вечности! Царствуй на славу в этот торжественный и светлый час! Все человечество содрогается в том набожном движении, с которым я несу тебя. И до меня бесконечной вереницей предки также вынимали тебя из огня, когда ты трепетал, точно нервы жизни, и подходили к столам торжественной чередой с мольбой на устах. О хлеб! Хлеб – сладчайший, как грудь женщины! Нужный, как плоть младенца! Хлеб – утоляющий голод и печаль долгого ожидания! К ясному небу обращаю тебя, хлеб жизни, созданный из румяной пыли праха! И тебе, солнце, отцу жизни возношу мою благодарность!

Я преломил золотую кору хлеба. Дал кусок Еве, Ели, ослу и псам. Один из кусков оставил себе. И, когда мы съели, словно стали причастны таинству очищенья.

Послеполуденное солнце склонялось к закату. Земля как будто ширилась вдаль. Мы плясали под трепетом звезд, словно вернулись к поре невинности. В этот вечер Ева возжелала меня, и мы удалились под полог деревьев. Как дождь, струился свет луны на ее волосы, и я, казалось, сжимал в руке целый сноп лучей. Любовь разливала вокруг нашего ложа горячий запах хлеба. Легкой поступью промчались чудные мгновения. Заря осыпала наш сон лепестками роз. Не знаю, почему, проснувшись, я подумал о колыбели, вытесанной из бука и промолвил Еве:

– Я ее сделал не особенно большой.

И думал сам о будущих детях. А Ева, улыбнувшись, опустила долу взор.

Глава 30

Я посеял и пожал. Мы выпекли хлеб и поставили его под солнце. И стали исповедовать ныне веру первых людей. Всякий первоначальный культ есть благодарность обильного дарами жнеца. Хлеб научил нас почитанию вечного и бесконечного бога силы и жизни. Этот бог был раньше мира. Он трепетал биением жизни с древней единой клеточкой живого вещества. Он рос вместе с ростом пород животных. Миры были его семенем изверженным в матки безграничных бездн. И четыре элемента являлись образом его вечности. Все существо мое было проникнуто им. Его биенье разливалось в моих жилах и между ним и мной происходил вечный обмен веществ. Всеми частями моего существа, кровью, мозгом костей, обросшей волосами кожей я всасывал его в себя. Мой бог таился в крохотном зерне, которое разрыло комья земли и дало нам хлеб, как и горы, реки, лес и все породы тварей. Он был зодиаком, благодатным дождем и львом и крошечным пауком, плетущим ткань из нитей росы. Он был всеми частицами жизни и самою жизнью в своей вечности. Но мне и людям моего племени говорили:

– Бог в не тебя, ибо ты – сам грех. Его нет ни в едином зерне твоего тела, где гнездится нечистая первоначальная тина бытия. Только одна смерть способна искупить весь смрад твоей жизни. Бог сам есть владыка смерти, царящий в средоточии мертвой вечности.

Но я ушел в лес. Я услышал птиц, и дождь, и раскаты грома. Я ходил нагой в лучах зари. И истинный бог открылся мне, ибо я был наг.

Однажды, преломляя хлеб, я промолвил Еве с великим волнением.

– Бог также и в этом хлебе, как был он в ниве, как ныне и в нас, вкусивших от хлеба его. Бог есть непрерывная делимость животных и вещей.

Когда я это произнес, в виски мне ударило что-то, словно истина впервые вступила в меня. Божественною радостью обдало меня, ибо сначала я создал свою жизнь согласно себе и своему разумею, а потом создал моего Бога, согласно моей жизни. Гордости не было во мне. Во мне была простота смиренного перед жизнью существа. Я взял стебелек травы. Он показался мне огромным, как дуб, но вместе дуб не был больше меня.

– Не также ли и ты, Ева, узнала об Авеле в тот день, когда, затрепетав, опустила на свое чрево руки, восклицая:

– Бог явился!

О, каким необычайным голосом промолвила ты мне об этом, дорогая жена, возвестив, что жизнь посетила тебя. Но ты не ведала еще, что с этим словом каждая зачавшая женщина приближается к сердцу вселенной.

Ясный ум Евы оставался все же таким же простым, бесхитростным как раньше. Она сохраняла прежнюю нежную грацию и дары детских лет. Она всегда была правдива и искренна, обладая удивительным смыслом женщины, которая все сводит к человеческой мерке, оставаясь живым источником человечества. Жизнь для меня была наглядной и определенной вещью. Я не чувствовал потребности подыскивать для нее символа, ни какую-либо другую, более совершенную, чем она, форму. Но Ева вскармливала природу своим молоком молодой матери поры бытия, полная свежести юного сока поколений. Я видел бога в стебельке травы и широко-шумном дубе, она же воздевала глаза к небесам.

– О, Адам, – говорила она, – он там вверху. У него борода, как у тебя, и глаза, как у Авеля и Ели.

Я отвечал ей:

– Видишь, дорогая, камешек. Я беру его в руку и ударяю по нему другими, смотри: из него выходить Бог. Он не больше в молнии, раздирающей небо, чем в этой искорке, служащей для добывания огня.

Она кивала головой и молвила мне со своим смехом козочки.

– Как же он может, такой большой, помещаться в этой маленькой штучке?

Иногда мы прижимались ухом к стволу дерева. Чудесная жизнь раздавалась песней сего вершины до самых корней, слышались потоки струившихся соков, ропот ветра, трепет земли, подобный шуму реки. Благоговейным волнением охватило нас.

– Бог! – тихо молвила она.

Я брал ее руки в свои, опускал голову, и дрожащими губами произносил, как она:

– Бог!

Только представлялся он нам по-разному. Мы шевелили губами и были как непорочные дети, творившие молитвы. Мы были первыми невинными людьми, которые глядят на пробуждение утра. Настало мгновенье, когда ни она, ни я не молвили ни слова. Но божественный трепет отдавал наши существа. Я обнимал ее. Она обвивала меня руками, и мы глядели друг на друга со слезами. Никто из нас не мог бы ответить, почему глаза наши становились влажны. Наши бледные лица выражали сладостную муку. Был вечер, и звезды трепетно мигали. Голубым дуновеньем нежно обдавал наши волосы ветер. Теплые струи благоуханья неслись из леса. Мы стояли с погруженными в забвенье глазами, касались пальцами холодного чела, словно искали наши души, охваченные агонией экстаза. Природа совершала великую ночную мессу. Мы были мелкой пыльцой в сравнении с млечным путем и его звездной пылью. Быть может, также и наши души в этот грозный час содрогались от ужаса, от повергающего ниц обожания, подавленные безумием необъятной любви, Может, они были больны желанием быть вместе единым трепетом единого света жизни на дне вместилища быта. Душа и тело связаны такой глубокой тайной, что ни то, ни другое не может выявиться отдельно. Они так близки друг другу, и вместе так далеки, – между ними целое расстояние от полюса до полюса. Я хотел бы в своем страстном и смирном порыве, со всей моей великой любовью к Еве, быть лишь крохотной частицей вещества, зернышком в волнах ветра, носящимся в пространствах и рассыпанном в безграничности мира. Это было жгучим и высшим томленьем, как мгновенье до начала божественной жизни, как скрежет зубов, доходящий до сладострастия от жгучих мук перед раскаленной жаровней на снежной вершине горы. Разве святые, охваченные подобным порывом, не жаждали раствориться в пылающих недрах милосердия? Но я был только простым человеком природы, обитавшим под листвой деревьев, – но с душой, пылающей, как факел, с моим хмельным и лучезарным взглядом, я также был близок к вечному богу, как добрые и ярые мистики. Они только другим именем называли вечную сущность бытия.