Я долго стоял так, и в моих напряженных и застывших глазах отражался колебавшийся отсвет листвы, трепетавший от ветра. И жизнь, как пенистый хмель, наконец, опьянила меня. Какая-то дикая сила исходила из меня. Я вскочил на ноги и поглядел в чащу леса. Теперь я чувствовал себя господином других, окружавших меня жизней. Только я был сознательной жизнью, все же другие не ведали себя. Вверху, не переставая, ворковали горлицы, и белки по-прежнему прыгали с ветки на ветку. Карабин мой был надежен, мне стоило лишь приложиться, чтобы их застрелить. Но между их беспомощностью и моей неистовой силой было слишком большое расстояние. Мой смех звучал над их воркованьем и любовью. Меня не тронула их доверчивая красота. Только моя сила влекла меня к более знатной добыче.

И вдруг случилось так, что я стал думать о моей дорогой Еве и о ребенке, которого она носила в утробе. Она была моей возлюбленной голубицей и судорожно билась в моих руках. И дитя, как белка, вскоре начнет играть в моем древе жизни. Снова раздалась песнь пламенной и грозной жизни. Я сам был подобен маленькой голубке и, вместе, – льву. Я был человеком, исполненным своей силы. И думал, если зверь не встретится, я вернусь за топором и вонжу его в сердце бука. Я ступал неспешно, немыми, спокойными шагами, как никто, несущий в себе вечность. Весь лес как бы вмещался в моих зрачках.

Уже тени поднимались из чащи. Лес погрузился в безмолвие. Я слышал только слабые звуки дрозда в высоких ветвях. И солнце вскоре скользнуло косыми полосами. Вечер клубился лиловою мглою. Я стоял при входе на поляну и чутко высматривал кругом хитрым взглядом. Невдалеке, в просеке раздался вдруг легкий треск. Я умел отлично различать этот сухой звук копыт косули, Почти в тот же миг показалась мордочка с горящими и чуткими глазами, а вслед за нею и вся нервная и стройная фигура кабарги. Наверное, это был передовой, за которым шло стадо, ибо я слышал непрерывное шуршанье листвы в просеке. Кабарга сделал еще один шаг, и его подвижные ноздри учуяли внезапно запах человека. Он остановился. Его гибкую спину охватывала беспокойная дрожь. Я приложился и, наметив цель в хребет кабарги, выстрелил. Животное повалилось на ноги, вскрикнув, как дитя, и я выстрелил другой раз, чтобы его прикончить. Оно лежало на боку и делало резкие, судорожные движения всем телом, как будто стремилось догнать тревожно убегавшее стадо. Короткие вздохи вздымали его бока. Его копытца беспомощно искали опоры и вздрагивали предсмертной судорогой, которая не хотела уступить жизни. А я, склонившись над человеческими глазами красивого животного, не переставал слышать ужасный детский крик. Я раскрыл свой нож и погрузил его между лопаток кабарги. Но жизнь не уходила, глубоким трепетом содрогались все члены животного, порождая тяжкие хрипы. Залитыми горячей кровью руками я ощупал место, где находилось сердце, и снова с силой вонзил клинок острой стали. По телу животного пробежала последняя судорога, обдавая его ледяным потом. С ужасом держал я в руках голову кабарги, словно глядевшую на меня, и видел, как застывали, покрываясь тусклыми тонами среди безмолвия вечернего леса, чистые кристаллы жизни в глазах кабарги, таких же глазах дитяти, как и его раненый крик. В сгустившейся темноте, среди разраставшегося серо-зеленого сумрака на меня глядело что-то ясное и необъятно-грустное и сладостное, как боль и прощенье. Нет, я не был тем же человеком, что недавно скрывался за деревьями, полный гордости и неистовства своей силы. Я принес в жертву очаровательную душу леса. Кровь невинного и родного человеку животного стекала по ножу и по моим рукам, как – будто жизнь не струилась тем же священным потоком по устам человека, что и по устам животного, как – будто были две разные жизни там, где билось одно сердце.

Ты не будешь уже больше приходить к источнику, милая косуля. Не взойдет уже заря в ясном волнении твоих глаз. Трагическая ночь подкралась к тебе шагами убийцы, а там, быть может, тревожная любовь твоей самки и детенышей тщетно взывает о твоем возвращении…

Я вошел к себе в хижину и крикнул Еве:

– Никогда, никогда больше я не буду убивать живых созданий!

Глава 20

Жизнь, жизнь! Кто из людей когда-нибудь сумеет выразить твою красоту? Лужайки усеялись яркими узорами красок. Пуховый ковер у подножия деревьев стал прохладен и шелковист. Ручей струился, журча детским лепетом. И как дед у порога дома глядит, идет ли повитуха, так весь лес глядел на наше жилище и ждал чуда. Старые деревья, казалось, тихо бредили под своими мохнатыми кущами. Тополи встрепенулись легкими золотыми побегами. Ясени и березы озарялись румяным сияньем. И только огромные буки с позлащенными верхушками медлили облечься листвой. Под порывами ветра ветви волновались, как руки суетливой толпы. И вечера были полны многозвучного шепота. Землю орошали прохладные дожди. Зори словно осеняли ее водой крещения. Юные покровы трав и цветов разносили свежее благоухание. Ландыш, ветреница, печеночный мох казались на заре каплями молока, упавшими с сосков ночи.

Жизнь! О жизнь! – Для всех ты одна, для женщины, для агнца и деревьев. У самок вымя ныне отягощалось, и набухали молоком тяжелые груди супруги. Гряди же красота своею легкою поступью! Горький запах боярышника овевает изгороди кустов и запястья елей ароматом любви. Тело Евы томно утопало в цветах, как зрелый плод. И я был подобен тому, кто идет утром в сад и собирает упавшие яблоки. Я бережно носил ее на руках.

В моей Еве было столько раненой и усталой грации. Она осторожно ступала под бременем своего тела. Детской чистотой светились ее очи. Ее младенец уже отражался в них свежим перламутрово-ясным отблеском. Само воздушное утреннее небо, омытое аметистовым сияньем, не озаряется таким влажным и лучезарным рассветом! Ева сама была ныне хрупким и нежным ребенком с иным лицом, окутанная тайной и ожиданьем. Ее движения как будто не знали препятствие, как бы парили в пространстве, словно она уже не жила, или не начинала еще жить. Порою покачивалась, вытянув вперед руки, как плавно качающаяся люлька. Тот, кто видел это, – близок к Богу, он как бы стоит перед великим морем под сводом звездной ночи и плачет, скрестив безмолвно руки, – ибо думает, что узрел рожденье мира.

Ева ныне надолго застывала с устремленным вдаль или опущенным долу взором. Ни она, ни я не знали на что она смотрела. Она глядела за пределы жизни и ждала. Однажды она мне промолвила нежно:

– Уж не знаю – я ли живу, или он живет моей жизнью.

И в этот день я опустился переднею на колени. Схватил пальцами подол ее платья и приблизил его к своим устам так, как пьют горстями воду, в которой вздрагивает отраженье утра. Во мне было ощущенье, что она для меня священное существо, как бы образ видимой вечности. Губы мои припали в благоговейном поцелуе к ткани, которая касалась ее колен и трепетала мукой и радостью ее чрева.

Груди ее с каждым днем набухали, как мокрые почки весенних растений. Они отливали алой кровью роз цветущего сада и благоухали сочностью слив в знойно-золотую пору созревания. Все тело ее чудесно распустилось цветком леса, который она носила в себе. И ныне живот ее кидал тени на залитые солнцем дорожки. О, Адам, Адам! Гляди, жена твоя полна обилием, как обильно зернами хлеба осеннее гумно. Когда она плачет или смеется, в ней плачет и смеется нечто, что станет поколением твоих сыновей в веках. Я чуть осмелился коснуться своими руками ее священного тела. Я был покорным человеком, трепещущим под мирным биеньем ее жизни. А в ней было столько глубокого безмолвия, в котором раздавался тихий рокот ручья, и слышалось – словно струйки горного ключа спадали одна за другой капли вечной, жизни.

Ее бесконечная и нужная душа согласовалась с этим божественным мгновеньем. Она была так близко к нему, что, казалось, вполне его понимала. Волненье молодых листьев, пестрый рой бабочек и ветер своими золотыми десницами стучались в дверь ее жизни. Она жила гармоническими мгновениями природы. Сама была тем крохотным листком, который бьется и дрожит в необъятном лесу бытия. Человек, как я, имевший наставников, чувствует себя таким ничтожным с простой, невежественной женщиной из деревушки. Все накопленные мною знания я мог собрать на ладони. Они не весили даже тяжести легких зерен хлеба, которые сеятель берет в свой фартук и раскидывает по лицу полей. Я приобрел самую малую часть истинного и желанного знания лишь с того времени, когда стал первобытным, нагим подаянием звезд, человеком. Еве же не нужно было ничего забывать, и ныне она ближе меня стояла к тайнам вселенной.

Я был перед нею, как пастух под звездами ночи.

Я думал с великим трепетом, что в каждом ребенке возобновляется незабвенный час начального бытия, и жизнь, возникающая из другой жизни, есть всегда первое рождение. Каждая частица твоего прекрасного, как весенние сады тела, дорогая избранница, Ева, есть ныне часть бытия мира. Каждая капля твоей жизни в чаще вселенной также драгоценна, как капли крови зари. Одной ее достаточно, чтобы искупить кровь всех минувших жертвоприношений. И, может быть, души в тайниках бытия сочтены, как зерна песка и капли дождевой воды. Когда одна уходит, рождается другая, с иным обликом, но та же душа. О, думать, что крошечная душа, некогда живая, таилась в брачных поцелуях наших уст, ожидая мгновенья воплотиться и возобновить свою жизнь! Я слышал в недрах своей души, как трепетали и росли нежные, неведомые жизни.

Мы шли вместе под молодою тенью листьев. Ева любила подолгу отдыхать в поросшей кустами просеке, где впервые подарила мне свою любовь. Солнце сплетало воздушные, шелковые нити лучей, ветви кидали на землю белоснежные облачка. Порою Ева подносила руку к своему чреву и улыбалась мне: я не видал еще такой красоты улыбки. Все казалось нам новым. Мы ведь не знали еще грациозность березки, патриархальную величавость дуба, очарование небес, омытых сияньем, – и все нам ныне открылось. Деревья стали называться дорогими для нас именами: Ева звала Адамом великолепный бук, чьи ветви простирались до самой земли и могли бы укрыть под собою целое племя. А я называл Еву стройной, трепетной березкой, потому что во всем ее существе было столько безмятежной и легкой игры. Потом мы оба стали придумывать имя ребенку и, наконец, окрестили молодой и здоровый дубок именем Ели, в честь благодатного солнца, величавого отца нашей любви. Изящный дубок, казалось, наполнился жизнью. Ветер своими устами касался его листвы и ласкал, как ребенка.