Полуденное солнце проникало в спальню Хетти, где не было занавески, чтоб умерить жар солнечных лучей, падавших на голову девушки, когда она смотрелась в старое пестрое зеркало. Что ж, у нее только и было что это зеркало, в котором она могла видеть свою шею и руки, потому что небольшое висячее зеркало, которое принесла она из смежной комнаты, из прежней комнаты Дины, не показывало ее лица ниже небольшого подбородка и красивой части шеи, где округлость щек сливалась с другою округлостью, оттеняемою темными, прелестными кудрями. А сегодня она больше обыкновенного думала о своей шее и руках, потому что при танцах вечером она не наденет косынки, и накануне она приводила в порядок свое пестренькое, розовое с белым платьице, чтоб спустить рукава длиннее или сделать их короче, как хотела. Она была одета теперь точно так, как должна будет одеться вечером, в шемизетке из настоящих кружев, которые тетка одолжила ей на этот чрезвычайный случай, но без всяких других украшений; она сняла даже свои небольшие круглые сережки, которые носила ежедневно. Но, очевидно, надобно было сделать что-то еще, прежде чем она наденет косынку и длинные рукава, которые ей нужно было носить днем, потому что теперь она отперла ящик, содержавший в себе ее тайные сокровища. Прошло более месяца с тех пор, когда мы видели, как она открывала этот ящик, и теперь он заключает в себе новые сокровища, которые настолько драгоценнее старых, что последние сдвинуты в угол. Хетти теперь уж не подумает вдеть в уши большие цветные стеклянные серьги, потому что… посмотрите! У нее прелестная пара золотых серег с жемчугом и гранатами, плотно лежащих в миленькой небольшой коробочке, подбитой белым атласом. О, с каким наслаждением вынимает она эту маленькую коробочку и смотрит на серьги! Не рассуждайте об этом, мой философ-читатель, и не говорите, что Хетти, будучи очень красива, должна была знать, что это ничего не значило, были ли на ней какие украшения или нет, и что сверх того, смотря на серьги, которые она не могла надеть вне своей спальни, она едва ли могла чувствовать удовлетворение, так как тщеславие, в сущности, относится к впечатлениям, производимым на других. Вы никогда не вникнете в натуру женщин, если вы рациональны в такой чрезвычайной степени. Старайтесь скорее совлечь с себя все рациональные предрассудки, и старайтесь так, будто вы изучаете психологию канарейки; наблюдайте только за движениями этого прелестного кругленького создания, когда оно наклоняет голову набок, бессознательно улыбаясь при виде серег, гнездящихся в маленькой коробочке. Ах! вы думаете, что улыбка девушки относится к лицу, которое дало ей эти серьги, и что ее мысли отлетели назад к той минуте, когда они были положены в ее руки. Нет, иначе зачем же желала она получить серьги более всего прочего? А я знаю, что она страстно желала иметь серьги из всех украшений, которые только могла себе представить.

– Миленькие, крошечные уши! – сказал Артур, намереваясь ущипнуть их однажды вечером, когда Хетти сидела подле него на траве без шляпки.

– Как хотелось бы мне иметь красивые сережки! – сказала она в одну минуту, почти прежде, нежели знала, что говорила, – желание было так близко к губам, что так и спорхнуло при слабейшем вздохе.

И на следующий же день, только на прошлой неделе, Артур съездил верхом в Россетер для того, чтоб купить их. Это желание, выраженное столь наивно, казалось ему прелестнейшею детскою выходкой, он никогда до того не слышал ничего подобного, и он завернул коробку во множество оберток, чтоб видеть, как Хетти будет развертывать с возрастающим любопытством, пока наконец ее глаза обратятся на него с новым восторгом.

Нет, она не думала больше всего о подарившем, когда улыбалась, смотря на серьги, потому что теперь она вынимает их из коробки не для того, чтоб прижать к губам, а чтоб вдеть в уши… на одну только минуту, желая видеть, как они красивы, когда она глядит украдкой на них в зеркало на стене, давая голове то одно положение, то другое, как птичка, прислушивающаяся к чему-нибудь. Невозможно быть благоразумным в отношении к серьгам, когда смотришь на нее; для чего же существуют такие изящные жемчуга и кристаллы, если не для украшения таких маленьких ушей? Нельзя даже порицать крошечную круглую дырочку, которую они оставляют, когда вынут их из ушей; может быть, водяные нимфы и подобные милые бездушные существа имеют такие крошечные круглые дырочки в ушах уж от природы для того, чтоб вдевать в них драгоценные камни. И Хетти, должно быть, одна из них; трудно предполагать, что она женщина, имеющая перед собою и судьбу женщины, – женщина, в неведении юности создающая легкую ткань безрассудства и тщетные надежды, которые в будущем могут охватить и стеснить ее неприязненным отравленным одеянием, которое вдруг изменит ее воздушные, обыкновенные ощущения, ощущения бабочки, в жизнь, исполненную глубокой человеческой тоски.

Но она не может оставить серьги в ушах долго, иначе, пожалуй, заставит ждать дядю и тетку. Она поспешно кладет их снова в коробочку и запирает. Когда-нибудь ей можно будет носить серьги, какие она захочет, и уж теперь она живет в невидимом мире блестящих нарядов, прозрачного газа, мягкого атласа и бархата, какие горничная на Лесной Даче показывала ей в гардеробе мисс Лидии; она уже чувствует браслеты на руках и ходит по мягкому ковру перед высоким зеркалом. Но у нее в ящике есть одна вещь, которую она смеет надеть сегодня, потому что может привесить ее к цепочке из темнокоричневых бус, которую всегда носила при необыкновенных случаях, с крошечною плоскою скляночкой для духов, скрытою на груди; и она должна надеть свои коричневые бусы – без них ее шея покажется как-то неоконченной. Хетти не так любила медальон, как серьги, хотя это был премиленький большой медальон с эмалевыми цветочками на обороте и красивым золотым ободочком вокруг стекла, за которым виднелся слегка завитой локон светло-русых волос, служивший фоном для двух небольших темных кудрей. Она должна спрятать медальон под платьем, и никто не увидит его. Но у Хетти есть еще другая страсть, она была только несколько слабее ее любви к украшениям, и эта другая страсть заставляла ее охотно носить медальон даже скрытым на груди. Она носила бы его всегда, если б смела встретить вопросы тетки о ленте вокруг шеи. Таким образом теперь она надела его на цепочку темнокоричневых бус и замкнула цепочку, положив ее вокруг шеи. Цепочка не была очень длинна, так что медальон висел немного ниже края ее лица. И теперь ей оставалось только надеть длинные рукава, новую белую газовую косыночку и соломенную шляпку, украшенную сегодня белыми лентами, а не розовыми, которые уж немного полиняли от лучей июльского солнца. Эта шляпка была каплею горечи в чаше Хетти сегодня, потому что она не была совершенно новой, все увидят, что она полиняла несколько против белых лент, и Хетти была уверена, что и у Мери Бердж будет новая шляпка. Чтоб утешить себя, она посмотрела на тонкие белые бумажные чулки. Действительно, они были очень милы, и она отдала за них почти все лишние деньги. Мечты о будущем не могли сделать Хетти нечувствительной к торжеству в настоящем времени; капитан Донниторн, она была в том убеждена, любил ее так, что никогда и не подумает смотреть на других, но эти другие не знают, как он любит ее, и она ни за что не хотела показаться ему на глаза в изношенном и дрянном наряде хотя бы на короткое время.

Все семейство собралось в общей комнате, когда сошла вниз Хетти; все, конечно, были в воскресных платьях. Колокола так гудели в это утро в честь двадцать первой годовщины рождения капитана, и все дело было справлено так рано, что Марти и Томми находились в некотором беспокойстве, пока мать не уверила их, что идти в церковь не составляло части сегодняшнего веселья. Мистер Пойзер полагал, что дом надобно просто запереть и оставить без всякого присмотра, «потому что, говорил он, нечего опасаться, что вломится кто-нибудь: все будут на Лесной Даче, воры и все. Если мы запрем дом, все мужчины могут уйти, ведь такого дня они не увидят два раза в жизни». Но мистрис Пойзер отвечала чрезвычайно решительно:

– С тех самых пор, как я стала хозяйкою, я никогда не оставляла дом без всякого присмотра и никогда не сделаю этого. Довольно таскалось тут около дома бродяг подозрительного вида в последнюю неделю, которые могут унести все наши окорока и ложки. Все они имеют сношения друг с другом, эти бродяги… Еще слава Богу, что не пришли они к нам, не отравили собак, не зарезали всех нас в постели врасплох когда-нибудь в пятницу, ночью, когда у нас деньги в доме, чтоб заплатить работникам. И очень может быть, что бродяги эти знают так же хорошо, как и мы сами, куда мы идем. Будьте уверены, что если уж черт захочет, чтоб совершилось как-нибудь дело, то найдет и средства к тому.

– Что за вздор!.. Зарежут нас в постели! – сказал мистер Пойзер. – Ведь в нашей комнате есть ружье – не правда ли? – а у тебя такие уши, что ты услышишь, если мышь начнет грызть ветчину. Впрочем, если ты думаешь, что не будешь спокойна, то Алик может оставаться дома до обеда, а Тим может возвратиться к пяти часам, и тогда Алик отправится в свою очередь. Они могут спустить Гроулера, если кто захочет сделать какой-нибудь вред; к тому же и Аликова собака готова схватить зубами бродягу, стоит только Алику мигнуть ей.

Мистрис Пойзер приняла это предложение, но считала благоразумным запереть в доме все как можно крепче. В последнюю минуту перед отправлением в путь Нанси, молочница, заперла в общей комнате ставни, хотя окно этой комнаты, находившееся под непосредственным надзором Алика и собак, по всем предположениям, не могло быть выбрано для нападения со взломом.

Крытая телега без рессор уже стояла на месте, готовая везти все семейство, за исключением мужской прислуги; мистер Пойзер и дед сели спереди, а внутри было место для всех женщин и детей; чем полнее была телега, тем лучше, потому что тогда тряска не причиняла такой боли, а к полной фигуре и толстым рукам Нанси можно было прислониться, как к отличной подушке. Но мистер Пойзер ехал не скорее как шагом, чтоб как можно менее подвергаться тряске в этот жаркий день; тут было и время обмениваться приветствиями и замечаниями с пешеходами, отправлявшимися по той же дороге, испещряя тропинки между зеленеющими лугами и золотистыми нивами крапинками движущихся ярких цветов; там и сям виднелся ярко-красный жилет, согласовавшийся с маком, который очень густо рос между созревшей пшеницей и беспрестанно кивал своею макушкою, или темно-синий шейный платок, концы которого развевались поперек совершенно новой белой блузы. Весь Брокстон и весь Геслоп должны были собраться на Лесной Даче и веселиться там в честь наследника; по внушению мистера Ирвайна, было сделано даже распоряжение, чтоб привезти из Брокстона и Геслопа в одной из телег сквайра всех стариков и старух, ни разу не бывавших так далеко по эту сторону горы в последние двадцать лет. Церковные колокола загудели теперь снова и в последний уже раз, так как звонари должны были спуститься вниз, чтоб также принять участие в пиршестве; и, прежде чем замолкли колокола, раздались звуки приближавшейся другой музыки, так что даже старая бурка, степенная лошадь, которая везла телегу мистера Пойзера, навострила уши. То был оркестр «Клуба взаимного вспоможения» в своем полном блеске, то есть в ярко-голубых шарфах с синими лентами и со знаменем, где изображена была каменоломня, окруженная девизом: «Да продлится братская любовь!»