Человек, сидевший рядом с Биллем, имел совершенно другой тип: он был кирпичник-методист, который, проведя тридцать лет своей жизни совершенно довольный своим невежеством, недавно принял веру и вместе с тем получил желание читать Священное Писание. Но и для него также учение было трудным занятием, и, выходя сегодня из дома, он, как обыкновенно, принес особенную молитву о помощи, видя, что предпринял тяжкий труд только ради питания своей души… для того, чтоб иметь в памяти большее изобилие текстов и гимнов, которыми можно было бы отдалять дурные воспоминания и прежние соблазны, или, короче сказать, дьявола. Кирпичник был известный браконьер; его подозревали, хотя и без достаточных к тому свидетельств, в том, что это он подстрелил ногу у соседнего смотрителя за дичью. Так или иначе, достоверно, однако ж, что вскоре после упомянутого происшествия, которое совпало с прибытием в Треддльстон ревностного проповедника-методиста, в кирпичнике заметили большую перемену, и хотя он по всей стране все еще был известен под своим старым прозвищем Старая Сера, ничто, однако ж, не вселяло в нем больший ужас, как то, что имело какое-нибудь сношение с этим неблаговонным элементом. Он был широкогрудый малый с пылким характером, который помогал ему лучше пропитаться религиозными идеями, нежели успевать в сухом процессе приобрести только человеческое знание алфавита. Его решимость была даже несколько потрясена собратом-методистом, уверявшим его, что буква только препятствует душевному развитию, и даже выразившим опасение, что Сера уж слишком горячо заботился о знании, делающем человека напыщенным.

Третий начинающий был более обещающий ученик. Он был высок ростом, но худощав и жилист, почти одних лет с Серой, имел весьма бледное лицо и руки, выпачканные в темносиней краске. Он был красильщик, который, погружая в краску дома выделанную шерсть и юбки старух, воспламенился желанием гораздо больше узнать о чудных тайнах цветов. Он уже пользовался высокою репутацией в околотке за свое крашение и непременно хотел открыть методу, посредством которой можно было бы уменьшить дороговизну кармина и яркокрасной краски. Москательщик в Треддльстоне подал ему мысль, что он может избавиться от больших трудов и издержек, если выучится читать; и вот он стал посвящать свободные часы вечерней школе, решив про себя, что его «сынишко» пусть, не теряя времени, отправится в дневную школу мистера Масси, лишь только подрастет.

Трогательно было видеть, как эти трое дюжих малых, носивших на себе ясные признаки тяжкого труда, заботливо наклонялись над истертыми книгами и с трудом разбирали: «Трава зелена», «Палки сухи», «Хлеб зрел» – весьма трудный урок после столбцов с простыми словами, похожими одно на другое, кроме первой буквы. Словно три грубых животных употребляли смиренные усилия, чтоб узнать, как можно было им сделаться человечными И это трогало нежнейшую фибру сердца Бартли Масси. Только для таких взрослых детей, своих учеников, не имел он суровых эпитетов и нетерпеливых тонов. Он не был одарен невозмутимым характером, и в музыкальные вечера можно было заметить, что терпение вовсе не было для него легкой добродетелью, но в этот вечер, когда он смотрел чрез очки на Билля Доунза, пильщика, наклонявшего голову на сторону и глядевшего на буквы с, у, х, и до слепоты, его глаза имели самое кроткое и самое поощряющее выражение.

После читального класса подошли два молодые парня, лет с шестнадцати до девятнадцати, с мнимыми счетами, которые писали на своих грифельных досках и теперь должны были сделать счисление наизусть немедленно, – испытание, выдержанное ими с таким недостаточным успехом, что Бартль Масси, глаза которого были устремлены на них сверх очков с зловещим выражением в продолжение нескольких минут, произнес наконец горьким, чрезвычайно резким тоном, останавливаясь при каждой фразе и стуча по полу шишковатой палкой, которую держал между ног:

– Ну, видите, вы делаете это нисколько не лучше, как две недели назад, и я скажу вам отчего. Вы хотите научиться считать – очень хорошо. Но вы думаете, для того чтоб выучиться считать, вам только нужно приходить ко мне и считать у меня около часа два или три раза в неделю; а лишь только вы надели шапки и вышли из дверей, как уже и выбросили все дочиста из головы. Вы ходите себе посвистывая и не думаете ни о чем, словно ваши головы проточные канавы, через которые проходит всякий мусор, случайно попадающийся на дороге; и если в них попадет хорошая мысль, то и ее очень скоро вынесет вон. Вы думаете, что познания достаются дешево: придете да заплатите Бартлю Масси пятиалтынный в неделю, а он вас научит цифрам без всяких хлопот с вашей стороны. Но, я вам скажу, познания не приобретаются тем, что вы только будете платить пятиалтынный: если вы хотите знать арифметику, то должны думать о ней постоянно и усердно заниматься мысленно счислением. Все на свете вы можете обратить в цифры, потому что во всем есть какое-нибудь число… даже в дураке. Вы можете говорить самим себе: «Я один дурак, а Джек другой; если б моя дурацкая голова весила четыре фунта, а Джекова три фунта, три унции и три четверти, то на сколько драхм была бы моя голова тяжелее Джековой?» Человек, который искренно хочет научиться арифметике, должен задавать себе задачи, составлять суммы в голове; когда он сидит за своей башмачной работой, он может считать стежки по пяти, потом назначить цену своим стежкам, хоть, например, денежку, и потом счесть, сколько он мог бы заработать в час; потом спросить себя, сколько денег он мог бы заработать в день, считая таким же образом; потом – сколько получили бы десять работников, работая таким образом три, двадцать или сто лет, и все это время иголка его будет ходить так же скоро, как если б он оставлял свою голову пустой, чтоб в ней мог плясать дьявол. Словом, я скажу вам вот что: я не хочу иметь в своей вечерней школе человека, который не будет стараться выучиться тому, чему приходит учиться так же усердно, как если б он хотел выйти из мрачной пещеры на ясный дневной свет. И не прогоню человека за то, что он глуп. Если б Вилли Тафт, идиот, захотел учиться чему-нибудь, я не отказался бы учить его. Но я не хочу бросать хорошие знания людям, думающим, что могут приобрести их за пятиалтынный и унести с собою, как унцию нюхательного табаку. Итак, вы больше не ходите ко мне, если не можете показать, что работали собственной головой, а вместо того будете думать, что можете платить за мою голову: «Пусть, мол, работает за нас». Вот вам мое последнее слово.

При заключительной фразе Бартль Масси ударил своею шишковатою палкой гораздо громче, и расстроенные парни встали с своих мест с угрюмым видом. К счастью, другим ученикам приходилось только показать тетради для писания, в различных степенях успеха с каракулей до ровного письма; и простые черты пером, хотя и они неверные, менее раздражали Бартля, нежели неверная арифметика. Он был несколько строже обыкновенного к букве Z Якова Стори. Бедный Яков написал целую страницу этой буквы, но все буквы верхушкою навыворот, и неясно понимал, что буквы были что-то не такие. Но он заметил в извинение, что эта буква была почти вовсе не нужна; по его мнению, она была поставлена только, чтобы, может быть, окончить алфавит, хотя и знак а мог бы так же хорошо выполнить это дело.

Наконец все ученики взялись за шляпы и пожелали учителю спокойной ночи. Адам, зная привычки своего старого учителя, встал и спросил:

– Загасить свечи, мистер Масси?

– Да, мой друг, да, все, исключая этой, которую я снесу в дом, да заодно заприте-ка наружную дверь, так как вы неподалеку от нее, – сказал Бартль, приноравливаясь поудобнее взять палку, которая должна была помочь ему сойти со скамьи.

Едва ступил он на пол, как стало видно, почему палка была ему действительно необходима: левая нога была гораздо короче правой. Но учитель был так деятелен при своем увечье, что последнее едва ли можно было считать несчастьем; и если б вы увидели, как он шел по школьному полу и поднялся в кухню, то вы, может быть, поняли бы, почему резвые мальчики воображали иногда, что шаг учителя может быть ускорен до неопределенной степени и что он с своею палкой может догнать их даже на самом быстром беге.

В ту минуту, как он показался у дверей кухни со свечою в руке, в углу у печки раздался слабый визг, и коричневая с темными пятнами сука, с умным выражением, на коротких ногах и с длинным телом, из породы, известной прежнему немеханическому поколению под именем вертельщиков, поползла по полу, виляя хвостом и останавливаясь на каждом шагу, словно ее привязанность колебалась между корзинкой в углу у печки и господином, которого она не могла оставить без приветствия.

– Ну, хорошо, Злюшка, хорошо. Что твои детки? – сказал учитель, торопливо подходя в угол к печке и держа свечу над низкою корзиной, где два совершенно слепых щенка таращили голову к свету из гнезда фланели и шерсти.

Злюшка не могла даже видеть без болезненного волнения, как ее господин смотрел на них; она вскочила в корзинку, через минуту выскочила из нее опять и вела себя с истинно женским безумием, хотя все это время имела умный вид, приличествующий карлице с большой старческой головой и телом на самых коротеньких ножках.

– А! да у вас, я вижу, завелось семейство, мистер Масси? – улыбаясь, сказал Адам, когда вошел в кухню. – Как же это? Я думал, что это против закона здесь.

– Закон? К чему тут искать закона, если мужчина стал до того глуп, что впустил женщину в дом? – сказал Бартль, отворачиваясь от корзинки с некоторой горечью. Он всегда называл Злюшку женщиною и, по-видимому, совершенно потерял сознание, что употреблял фигуральное выражение. – Если б я знал, что Злюшка женщина, я не стал бы удерживать мальчиков, чтоб они утопили ее. Но, получив ее в руки, я должен был оставить ее у себя. А теперь видите, что она принесла мне… плутовка, лицемерка… – Бартль произнес последние слова скрипучим тоном упрека и посмотрел на Злюшку, которая опустила голову и обратила на него глаза с стыдливым выражением. – И распорядилась так, что принесла щенят в воскресенье в самое время службы. Я опять и опять желал бы быть человеком кровожадным, тогда я удавил бы одною веревкой и мать, и щенят.