– Да, вот это я ожидал от тебя, – сказал Артур. – У тебя железная воля, как и железная рука. Но, как бы ни было твердо решение человека, по временам ему стоит чего-нибудь выполнить это решение. Мы, например, можем иметь намерение не срывать вишни и крепко держать руки в карманах, но мы не можем предупредить, чтоб у нас не текли слюнки на вишни.

– Это справедливо, сэр. Но лучше всего решить мысленно, что на этом свете существует для нас много вещей, без которых мы должны обходиться. Было бы бесполезно смотреть на жизнь как на треддльстонскую ярмарку, куда ходят только для того, чтоб видеть выставку и накупать гостинцев. Если вы станете делать это, то мы найдем жизнь совершенно другою. Но какая польза в том, что я говорю вам об этом, сэр? Вы ведь знаете лучше меня.

– Ну, я не так то уверен в этом, Адам. Ты опытнее меня четырьмя или пятью годами, и притом же, я думаю, твоя жизнь была лучшею школою для тебя, чем для меня коллегия.

– Ну, сударь, вы, кажется, думаете о коллегии вроде того, как Бартль-Масси. Он говорит, будто коллегия по большей части делает людей похожими на пузыри, которые только и годятся на то, чтоб держать материал, влитый в них. Но у него язык похож на острую бритву, у этого Бартля: он не может коснуться чего-нибудь без того, чтоб не резать. А вот и поворот, сэр. Я должен пожелать вам доброго утра, так как вы едете в дом священника.

– Прощай, Адам, прощай.

Артур отдал лошадь груму у ворот священнического дома и пошел по усыпанной песком дорожке к двери, открывавшейся в сад. Он знал, что священник завтракал всегда в своем кабинете, а кабинет находился налево от этой двери, против столовой. Это была небольшая низенькая комната, принадлежавшая к старой части дома и имевшая мрачный вид от темных переплетов книг, помещавшихся по стенам, несмотря на то она имела очень веселый вид в это утро, когда Артур подошел к открытому окну. Утреннее солнце падало косвенно на большой стеклянный шар с золотыми рыбками, стоявший на столбике, сделанном из композиции под мрамор, против столика, на котором уже стоял холостой завтрак, а рядом со столиком стояла группа, которая была бы приманкой во всякой комнате. В покойном кресле, покрытом малиновою камчой, сидел мистер Ирвайн с сияюще-свежим видом, который он имел всегда по окончании своего утреннего туалета; его полная, белая, изящной формы рука играла по коричневой кудрявой спине Джуно, а близ хвоста Джуно, которым она махала с покойным материнским удовольствием, валялись два коричневых щенка, всползая друг на друга и образуя восторженный, беспокойный шумный дуэт. На подушке, немного в стороне, сидела моська с видом девственной леди, смотревшая на такую фамильярность в обращении как на животную слабость, которую она по возможности старалась вовсе не замечать. На столе, у локтя мистера Ирвайна, лежал первый том Эсхила, так хорошо известный Артуру по виду, и серебряный кофейник, который только что вносил Карроль, тотчас же наполнил комнату благовонным паром, довершившим наслаждение холостого завтрака.

– Браво, Артур! Вот молодец! Вы как раз во время, – сказал мистер Ирвайн, когда Артур остановился и влез через низкий подоконник в комнату. – Карроль, нам еще нужно кофе и яиц; да нет ли у вас холодной дичи, которую мы могли бы поесть с этим окороком? Ну, ведь это похоже на старое время, Артур, ведь вы лет пять не завтракали со мной.

– Сегодняшнее утро решительно соблазнило меня, и я вздумал прокатиться перед завтраком, – сказал Артур, – и я, бывало, любил завтракать с вами, когда ходил читать к вам классиков. Дедушка всегда бывает несколькими градусами холоднее за завтраком, чем во всякое другое время дня. Я думаю, утренняя ванна не совсем-то приходится ему по вкусу.

Артур старался не подать виду, что он приехал с особенною целью. Лишь только он очутился в присутствии мистера Ирвайна, как откровенная беседа, которая перед тем казалась ему столь легкою, вдруг представилась ему труднейшею вещью на свете, и в ту самую минуту, когда он пожал священнику руку, он увидел свое намерение в совершенно новом свете. Каким образом может он заставить Ирвайна понять его положение, не рассказав ему об этих незначительных сценах в лесу? А мог ли он рассказать это, не показавшись глупым? А потом его слабость в том, что он возвратился от Гавена и сделал именно совершенно противоположное тому, что намеревался сделать. Ирвайн навсегда составит себе мнение о нем, что он человек нерешительный. Все-таки он должен высказаться как-нибудь без приготовления; может быть, разговор и будет как-нибудь наведен на это.

– Время завтрака я люблю лучше всякого другого времени дня, – сказал мистер Ирвайн, – тогда нет еще никакой пыли на мыслях и голова представляет, так сказать, чистое зеркало для лучей предметов. При мне всегда любимая книга за завтраком, и я так наслаждаюсь крошками, которые подбираю в это время, что решительно каждое утро мне кажется, будто непременно снова пробудится во мне любовь к чтению. Но вот Дент приведет какого-нибудь бедняка, который убил зайца; и когда я кончил свой «суд», как выражается Карроль, то мне хочется прокатиться верхом вокруг земли; на возвратном пути я встречаюсь с смотрителем богадельни, которому нужно рассказать мне длинную историю о мятежном бедняке. Таким образом день проходит, и я до наступления вечера остаюсь таким же лентяем. Притом же человек чувствует потребность в возбудительном средстве для симпатии, а у меня нет его с тех пор, как бедный Дайлей оставил Треддльстон. Если б вы, сударь, хорошо занимались вашими книгами, то я имел бы перед собою приятное препровождение времени в будущем. Но нельзя сказать, чтоб в вашей фамильной крови была страсть к учению.

– Нет, это правда. Хорошо еще, если я могу вспомнить немного неприменяемых латинских выражений для того, чтоб украсить мою девственную речь в парламенте лет через шесть, или семь. Cras ingens iterabimus aequor и немного отрывков в этом роде, может быть, останутся в моей памяти, и я так устрою свои мнения, что могу ввести их. Но я вовсе не думаю, чтоб знание классиков было крайне необходимо для деревенского джентльмена; сколько мне кажется, ему было бы лучше познакомиться с обычаями страны. Я недавно читал книги вашего друга Артура Юнга, и мне лучше всего хотелось бы выбрать несколько из его идей, чтоб побудить фермеров к лучшему управлению своею землею и, как он говорит, сделать из дикой страны, которая представляла однообразную темную почву, блестящую и испещренную хлебом и скотом землю. Дедушка не даст мне никакой власти, пока он только жив; но ничего не хотелось бы мне так, как взять на себя стонишейрскую часть имения (она находится в ужасном состоянии), начать улучшения и разъезжать верхом с одного места на другое, чтоб надзирать над всем. Мне хотелось бы знать всех работников и видеть, как они снимают передо мною шляпы с видом радушия.

– Браво, Артур! Человек, не имеющий особого расположения к классикам, не мог бы лучше оправдать свое вступление в свет, как только тем, что увеличить производительность земли для пропитания ученых и… священников, умеющих ценить учение. И как мне хотелось бы быть здесь в то время, когда вы только что вступите на ваше поприще образцового помещика. Вам понадобится сановитый священник, который дополнял бы картину и брал свою десятую часть с уважения и чести, приобретенных вами тяжкими трудами. Только вы не слишком-то сильно полагайтесь на благосклонность, которую вы получите вследствие этого. Я не совсем-то уверен, что люди больше всего расположены к тем, которые стараются быть полезными им. Вы знаете, Гавена прокляли все соседи за огороженное место. Вы должны совершенно разъяснить в ваших мыслях, к чему вы стремитесь более всего, мой друг, к популярности или к пользе; в противном же случае вы, пожалуй, не достигнете ни того, ни другого.

– О! Гавен груб в обращении; он вовсе не старается быть приятным своим поселянам. Я не верю, будто есть что-нибудь, что вы не могли бы заставить людей сделать вашею добротой. Что до меня, то я не могу жить в соседстве, где бы меня не уважали и не любили; я с таким удовольствием хожу здесь между поселянами, они все, по-видимому, так расположены ко мне. Я полагаю, им кажется, что это было вчера, когда я был маленьким мальчиком и разъезжал везде на пони, которая была с овцу ростом. И если б им положить хорошее жалованье и в порядке содержать их строения, то как они ни глупы, а их можно было бы убедить, чтоб они обрабатывали землю по лучшему плану.

– В таком случае, постарайтесь о том, чтоб ваша любовь нашла себе достойный предмет, и не женитесь на такой, которая стала бы истощать ваш кошелек и сделала из вас скупца, вопреки вам самим. Между моею матерью и мною случаются иногда споры о вас. Она говорит: «Я не скажу об Артуре ни одного пророчества до тех пор, пока не увижу, в какую женщину он влюбится». Она думает, что ваша возлюбленная будет управлять вами, как луна управляет приливом и отливом. Но я чувствую себя обязанным защищать вас как моего воспитанника – вы знаете, и я утверждаю, что вы вовсе не созданы из таких водяных свойств. Итак, не подвергайте моего мнения немилости.

Артур содрогнулся под влиянием этой речи, потому что мнение дальновидной старой мистрис Ирвайн о нем произвело на него неприятное впечатление злополучного предзнаменования. Это, натурально, послужило ему только новым основанием к тому, чтоб настоять на своем решении и получить новую защиту против самого себя. Тем не менее в этом месте разговора он чувствовал, что был еще менее расположен рассказать свое приключение с Хетти. Он имел впечатлительный характер и по большой части держался мнений и чувств других людей относительно его самого; и один только факт, что он находился в присутствии искреннего друга, который не имел ни малейшего подозрения, что в нем происходила подобная серьезная внутренняя борьба, какую он пришел поверить ему, несколько поколебал его собственную веру в важность борьбы. Ведь, наконец, об этом не стоило, право, и хлопотать; и что ж мог сделать Ирвайн для него, чего он не сделал бы сам? Он отправится в Игльдель, несмотря на то что Мэг хромает; он поедет на Раттлере, и велит Пиму ехать за ним, как он там хочет, на старой кляче. Вот как он думал, когда клал сахар в кофе, но в следующую минуту, когда он поднимал чашку ко рту, он вспомнил, как твердо решил он в своих мыслях вчера вечером обо всем рассказать Ирвайну. Нет, он не будет снова колебаться, он сделает то, что он хотел сделать, сейчас же. Таким образом было бы хорошо не оставлять разговора о личности. Если они перейдут к совершенно незначительным предметам, его затруднение увеличится. Ему потребовалось не слишком много времени для этого порыва и действия чувства, прежде чем он ответил: