Джордж Элиот - Адам Бид

Прошло много времени – более часу, – пока Артур дошел в своих рассуждениях до этой точки; но, достигнув ее, он уже не мог оставаться долее в эрмитаже. Время нужно было наполнить движением, пока он опять не увидит Хетти. Было уже пора идти и одеться к обеду, ибо его дед обедал всегда в шесть часов.

Случилось, что мистрис Помфрет имела легкую ссору с мистрис Бест, экономкой, в этот четверг, утром, – факт, который имел два последствия, пришедшиеся как нельзя более кстати для Хетти. Эта ссора имела следствием то, что к мистрис Помфрет был прислан чай в ее собственную комнату и что она внушила этой примерной горничной такое живое воспоминание о прежних случаях в поведении мистрис Бест и о разговорах, в которых мистрис Бест обнаружила решительную подчиненность, как собеседница, мистрис Помфрет, что Хетти нужно было иметь не более присутствия духа, как требовалось для того, чтоб заниматься своей работой и по временам произносить «да» или «нет». Ей хотелось надеть шляпку раньше обыкновенного; только она сказала капитану Донниторну, что обыкновенно отправлялась около восьми часов; и если он пойдет в рощу, в ожидании еще раз увидеть ее, – а она уж прошла! Да придет ли он? Ее душа, как бабочка, порхала между воспоминанием и сомнительным ожиданием. Наконец минутная стрелка старомодных часов с медным циферблатом показывала последнюю четверть восьмого часа, и, таким образом, весьма основательно было время приготовиться к уходу. Несмотря на то что мистрис Помфрет предавалась важным мыслям, она не могла не заметить что-то, походившее на новый блеск красоты в миловидной девушке, когда последняя завязывала шляпку перед зеркалом.

«Этот ребенок, кажется, с каждым днем становится красивее и красивее, – думала она. – А как это жаль! Ей тем труднее будет найти и место и мужа. Степенным, порядочным мужчинам не нравятся такие миловидные жены. Когда я была девушкой, то все прельщались мною больше, нежели если б я даже была красавица. Однако ж она имеет причину быть мне благодарной за то, что я учу ее чему-нибудь, чем она будет снискивать себе пропитание лучше, нежели фермерской работой. Мне всегда говорили, что я была добродушное создание, и это правда; да и послужило мне во вред, потому что те, которые вот живут теперь в доме, не были бы здесь и не важничали бы надо мною в экономкиной комнате».

Хетти торопливо прошла короткое пространство парка, который ей нужно было пересечь, опасаясь встретиться с мистером Кретом, с которым она едва ли могла бы обойтись вежливо. Как легко стало ей, когда она безопасно достигла дубов и папоротника Лесной Дачи! Даже и тогда она была готова испугаться, как олень, отскочивший в сторону при ее приближении. Она вовсе не думала о вечернем снеге, который скудно покоился на зеленых аллеях между папоротников и еще больше возвышал красоту их живой зелени, нежели сильный поток полуденного солнца; она вовсе не думала о том, что было перед нею. Она видела только то, что было бы возможно: мистера Артура Донниторна, который опять шел встречать ее в Сосновой Роще. Таков был первый план картины Хетти; а позади лежало что-то неясно блестящее – дни, которые не должны были походить на другие дни ее жизни. Будто за ней ухаживал речной бог, который, когда угодно, может взять ее в свои дивные чертоги под водяным небом. Нельзя знать, что случится, с тех пор как наступило это приводящее в восторг очарование. Если б ей был прислан сундук, наполненный кружевами, атласом и драгоценностями, из какого-нибудь неизвестного источника, каким образом могла бы она не думать, что вся ее участь изменится и что завтра не случится с ней радость, которая приведет ее еще в больший восторг? Хетти никогда не читала романов; если даже она когда-нибудь и видела роман, то слова, я думаю, показались бы ей слишком трудными, – как же могла она олицетворить свои ожидания? Они были так же неясны, как сладостные слабые благоухания сада на Лесной Даче, которые пронеслись мимо ее, когда она проходила мимо ворот.

Теперь она уж у других ворот, которые ведут в Сосновую Рощу. Она входит в лесок, где уж наступили сумерки, и с каждым шагом вперед страх леденит ее сердце все более и более. А если он не придет? О! Как была грустна мысль, что она дойдет до другого конца леса и выйдет на открытую дорогу, не увидевшись с ним. Она подходит к первому повороту к эрмитажу, идя медленно, – его нет там. Ей противен заяц, перебежавший через дорогу; ей противно все, ибо это не тот предмет, который она так горячо желает увидеть. Она продолжает идти, чувствуя себя счастливою каждый раз, когда подходит к повороту своей дороги, ибо, быть может, она увидит его за этим поворотом. Нет! Она начинает плакать; ее сердце переполнилось грустью, на глазах навернулись слезы. Раздалось громкое рыдание; во впадинах около рта обнаруживается дрожание, и слезы струятся по щекам.

Она не знает, что есть еще другой поворот, ведущий к эрмитажу, что она очень близко от него и что Артур Донниторн находится только в нескольких шагах от нее, исполненный одной мысли, и мысли, предметом которой только она. Он увидит Хетти опять – вот в чем состоит его горячее желание, которое в последние три часа обратилось мало-помалу в лихорадочное. Он увидит ее не для того, конечно, чтоб говорить с нею ласковым тоном, в который он неосторожно впал до обеда, но чтоб поправить дело с ней, оказывая ей расположение, которое имело бы вид дружеской вежливости и не заставило бы ее убежать с дурными мыслями о их взаимном отношении.

Если б Хетти знала, что он был там, она не стала бы плакать. И это было бы лучше, ибо тогда Артур, может быть, вел бы себя так благоразумно, как он намеревался. Но при настоящих обстоятельствах она вздрогнула, когда он показался в конце боковой аллеи, посмотрела на него, и две крупные слезы скатились на ее щеки. Мог ли он после этого говорить с нею иначе, как не мягким, успокаивающим тоном, как с быстроглазой эспаньолкой, занозившей себе ногу?

– Разве что-нибудь испугало вас, Хетти? Не видели ли вы чего-нибудь в лесу? Не бойтесь, я теперь провожу вас.

Хетти вся вспыхнула; она не знала, была ли она счастлива или несчастлива. Снова приняться плакать – что думают джентльмены о девушках, которые плачут таким образом? Она чувствовала себя даже неспособной сказать «нет»! Она могла только отвернуться от него и отереть слезы со щек; но одна большая слеза все-таки упала на ее розовые ленты, и она знала это очень хорошо.

– Будьте опять веселы. Улыбнитесь мне и скажите что с вами, скажите же!

Хетти повернулась к нему, прошептала:

– Я думала, что вы не придете. – И медленно осмелилась поднять на него глаза.

Этот взгляд выражал уже слишком много: Артур должен был иметь глаза из египетского гранита, чтоб, в свою очередь, не посмотреть на нее с любовью:

– Миленькая испуганная птичка! Слезливая моя красавица! Милочка моя! Вы больше не станете плакать теперь, когда я с вами, – не правда ли?

Ах, он, наконец, не знает, что говорит. Ведь не то думал он сказать. Его рука снова украдкой обнимает ее за талию, он крепко прижимает ее к себе. Он наклоняет лицо свое к ее щеке все ближе и ближе; его губы встречаются с этими пухленькими детскими губками… и все исчезает на продолжительное мгновение. Уж он ничего не знает; он, может быть, аркадский пастушок, может быть, первый юноша, целующий первую девушку, может быть даже, сам Эрос, всасывающийся в уста Психеи… Ему теперь все равно.

Несколько минут после этого царствовало молчание. Они шли с бьющимися сердцами до тех пор, пока не увидели ворот в конце леса. Потом они посмотрели друг на друга, но не так, как смотрели прежде, ибо в их глазах выражалось воспоминание о поцелуе.

Но нечто горькое уже начало примешиваться к источнику сладостных чувств, Артур уж ощущал некоторое беспокойство. Он отнял руку от талии Хетти и сказал:

– Вот мы почти уже на конце рощи. Я удивляюсь, как уж стало поздно, – присовокупил он, вынув из кармана часы. – Двадцать минут девятого, но мои часы идут вперед. Несмотря на то, мне лучше не идти дальше. Пусть ваши крошечные ножки побегут скорее, и вы счастливо дойдете домой. Прощайте.

Он протянул ей руку и посмотрел на нее не то с грустью, не то с принужденною улыбкою. Глаза Хетти, казалось, умоляли, однако ж, не оставлять ее; но он погладил ее по щеке и снова произнес: «Прощайте». Она принуждена была отвернуться от него и идти своей дорогой.

Что касается Артура, то он быстро пошел назад по лесу, как бы желая, чтоб далекое расстояние отделяло его от Хетти. Он не пойдет снова в эрмитаж; он помнил, как там боролся с самим собою перед обедом, и все это кончилось ничем… Еще хуже, нежели ничем. Он шел прямо на Лесную Дачу, радуясь, что выйдет из рощи, которую непременно посещал его дурной гений. Эти буки и гладкие липы – в одном их виде заключалось что-то изнеживающее; но могучие суковатые старые дубы не имели ничего томного в своей непреклонности, вид их должен был бы придавать человеку энергию. Артур блуждал по узким тропинкам между папоротником и бродил кругом, не отыскивая выхода; наконец сумерки обратились почти в ночь под обширными ветвями, и заяц, стремглав ринувшийся через тропинку, показался черным.

Он чувствовал в себе больше твердости, нежели сегодня утром, будто его лошадь уклонилась от скачка и осмелилась оспаривать у него его власть над нею. Он был недоволен самим собою, раздражен, огорчен. Лишь только он обратил внимание на вероятные последствия, которые могли произойти из того, что он уступит волнениям, вкравшимся в его сердце сегодня, что он будет продолжать обращать на Хетти внимание, позволит себе пользоваться случаем для таких незначительных ласк, каким он уже предался сегодня, – как отказался верить, что для него возможна такая будущность? Ухаживать за Хетти было совершенно не то что ухаживать за красивою девушкой его же сословия: это принималось бы за шутку с обеих сторон, или если эта шутка становилась серьезною – ничто не могло препятствовать браку. Но об этой милой девушке тотчас бы заговорили дурно, если б случилось, что ее увидели с ним, а потом эти отличные люди, Пойзеры, для которых доброе имя было так же драгоценно, будто в их жилах текла лучшая кровь в стране, он стал бы презирать самого себя, если б совершил такое постыдное дело в имении, которое со временем будет его собственным, и между поселянами, уважение которых казалось ему дороже всего. Он столько же верил в то, что он падет в своем уважении до такой степени, сколько в то, что он переломит себе обе ноги и будет ходить на костылях всю остальную жизнь. Он не мог вообразить себя в таком положении… это было слишком гнусно, слишком непохоже на него.