Джордж Элиот - Адам Бид

Это самопорицание ярко представилось уму Адама, когда он по лицу Дины понял, что оскорбил ее, заговорив о своем желании, чтоб она дала свое согласие Сету; таким образом, он старался в самых сильных словах выразить, что считает ее решение совершенно справедливым, покориться даже тому, что она уезжала от них и переставала составлять часть их жизни иначе, как только тем, что жила у них в мыслях, если только она сама избрала эту разлуку. Он был вполне уверен, что она очень хорошо знала, как он желал видеть ее постоянно, говорить с нею, безмолвно сознавая, что у них было взаимное великое воспоминание. Он не считал возможным, чтоб она увидела что-нибудь другое, а не самоотверженную дружбу и уважение, когда он уверял ее, что покорялся мысли о ее отъезде, а между тем в нем оставалось какое-то беспокойство, что он не сказал совершенно того, что следовало, что Дина не совсем поняла его.

На следующее утро Дина, должно быть, встала несколько раньше восхода солнца, потому что сошла вниз около пяти часов. То же самое случилось и с Сетом. Несмотря на то что Лисбет упорно отказывалась взять в дом помощницу, Сет приучился быть, как выражался Адам, «очень искусным по хозяйству», чтоб избавить мать от слишком большой усталости. Я надеюсь, что это обстоятельство не заставит вас смотреть на Сета с презрением, все равно как вы не можете смотреть с презрением на доблестного капитана Бэта за то, что варил овсяный суп для своей больной сестры. Адам, просидевший за своим письмом до поздней поры, спал еще и едва ли, по мнению Сета, мог проснуться раньше завтрака. Хотя Дина часто навещала Лисбет в продолжение последних восемнадцати месяцев, она, однако ж, ни разу более не ночевала в хижине, кроме той ночи после смерти Матвея, когда, вы помните, Лисбет хвалила ее ловкие движения и даже одобрила с некоторыми ограничениями ее похлебку. Но в этот продолжительный промежуток Дина сделала большие успехи по хозяйственной части; и в это утро при содействии Сета она принялась приводить все в такую чистоту и порядок, что этим осталась бы довольна даже тетушка Пойзер. В настоящее время в хижине уж далеко не существовало прежнего образцового порядка: ревматизм Лисбет принуждал ее оставить прежние привычки дилетантки чистки и полировки. Приведя общую комнату в порядок, который удовлетворял ее желанию, Дина вошла в новую комнату, где накануне вечером Адам писал, чтоб вымести и стереть пыль здесь. Она открыла окно: в комнату проникли свежий утренний воздух, запах душистого шиповника и ясные низко падавшие лучи раннего солнца; последние образовали сияние вокруг ее бледного лица и бледных каштановых волос, между тем как она держала в руках щетку и мела, напевая про себя весьма тихим голосом, походившим за сладостное летнее журчанье, которое вы расслышите только весьма близко, один из гимнов Чарльза Весли.

Она поставила щетку в сторону и принялась за метелочку; и если вы когда-либо жили в доме мистрис Пойзер, то знали, как управляли руки Дины метелочкою; как она проникала во все маленькие уголки и на все выступы, скрывавшиеся или выходившие наружу; как она по нескольку раз ходила по поперечникам стульев, по каждой ножке, под всякою вещью и на всякой вещи, лежавшей на столе, пока дошла до Адамовых бумаг и линеек и открытого ящика подле них. Дина вытерла пыль до самого края последних и потом остановилась, устремив на них глаза, выражавшие желание и вместе с тем робость. Тяжело было смотреть, сколько пыли было между ними. Когда она смотрела на стол таким образом, то услышала шаги Сета за отворенною дверью, к которой она стояла спиной, и, возвысив свой чистый тоненький голос, спросила:

– Сет, ваш брат сердится, когда трогают его бумаги?

– Да, очень, если их не положат на прежнее место, – возразил звучный, сильный голос, не принадлежавший Сету.

Дина словно нечаянно положила руки на звучащую струну; она вдруг сильно задрожала и на мгновение не сознавала ничего другого; потом она почувствовала, что ее щеки разгорелись, не смела оглянуться назад и стояла спокойно, опечаленная тем, что не могла пожелать доброго утра дружеским образом. Адам, заметив, что она не оглядывалась и не могла видеть улыбку на его лице, боялся, чтоб она не приняла его слов в серьезном смысле, подошел к ней так, что она была принуждена взглянуть на него.

– Итак, вы думаете, что я бываю сердит дома? – спросил он, улыбаясь.

– Нет, – отвечала Дина, устремив на него робкий взгляд, – нисколько. Но вам, может быть, неприятно, если все ваши вещи перемешаны. Сам Моисей, самый кроткий из людей, бывал иногда сердит.

– В таком случае я помогу вам снять вещи, – сказал Адам, смотря на нее с чувством, – и положить их на старое место, тогда они не могут быть в беспорядке. Я вижу, что касательно порядка вы становитесь родною племянницею вашей тетушки.

Они вместе принялись за дело, но присутствие духа еще не совершенно возвратилось к Дине, так что она не думала сказать что-нибудь, и Адам посматривал на нее с некоторым беспокойством. Дина, думал он, была, по-видимому, не совсем довольна им в последнее время – она не была с ним так ласкова и откровенна, как бывала прежде. Он хотел, чтоб она посмотрела на него и была так же довольна, как и он, исполняя это шутливое дело. Но Дина не смотрела на него; ей и легко было избегнуть этого, так как он был высокого роста, и, когда наконец вся пыль была вытерта и у него не было более предлога оставаться с нею, он не мог вынести долее и дружеским голосом сказал:

– Дина, вы недовольны мною за что-нибудь? Скажите! Разве я сказал или сделал что-нибудь такое, что заставляет вас иметь обо мне дурное мнение?

Вопрос удивил ее и облегчил, давая ее чувствам другое направление. Она взглянула теперь на него совершенно серьезно, почти со слезами на глазах, и сказала:

– О, нет, Адам! Можете ли вы это думать?

– Я не могу спокойно переносить мысль, что вы не питаете ко мне такого же дружеского расположения, какое я питаю к вам, – сказал Адам. – И вы не знаете, сколько я ценю самую мысль о вас, Дина. Вот что я думал и вчера, говоря вам, что покорился бы мысли о разлуке с вами, если вы желаете уйти отсюда. Я хотел сказать: мысль о вас так дорога для меня, что я должен быть только благодарен, а не роптать, если вы имеете основание уехать отсюда. Но вы знаете, что мне нелегко расставаться с вами, Дина?

– Да, дорогой друг, – отвечала Дина, дрожа, но стараясь говорить спокойно, – я знаю, вы имеете братское расположение ко мне, и мы не редко будем друг с другом в мыслях. Но в это время мне тяжело от различных искушений; вы не должны обращать внимания на меня. Я чувствую призыв оставить родных на некоторое время, но это нелегко мне: плоть слаба.

Адам видел, что ей было тягостно говорить.

– Вам неприятно, что я заговорил об этом, Дина, – сказал он, – я не буду более. Посмотрим, готов ли теперь Сет с своим завтраком.

Это простая сцена, читатель. Но я почти уверен, что и вы были влюблены, может быть, даже более одного раза, хотя, может быть, не захотите сознаться в том перед всеми вашими знакомыми дамами. Если это действительно было, то вы не станете считать незначительные слова, робкие взгляды, трепетное прикосновение, посредством которого две человеческие души постепенно сближаются одна с другою, подобно двум небольшим дрожащим дождевым потокам, прежде чем они сольются в один, вы не станете считать все это пошлым, так же как вы не станете считать пошлыми только что уловленные признаки наступающей весны, хотя бы то было не более как нечто слабое, неописываемое в воздухе и в пении птиц и тончайшие, едва заметные признаки зелени на сучьях изгороди. Эти легкие слова и взгляды составляют часть разговора души; и лучший разговор, по моему мнению, составляется главнейшим образом из обыкновенных слов, как, например, свет, звук, звезды, музыка, – слов, которых самих по себе действительно не стоит ни видеть, ни слышать, все равно что щепки или опилки; случается только, что они служат признаками чего-то невыразимо высокого и прекрасного. По моему мнению, любовь также великое и прекрасное дело; и если вы согласны со мною, то незначительнейшие признаки ее не будут для вас щепками и опилками, скорее они будут этими словами: свет и музыка, приводя в движение извилистые фибры ваших воспоминаний и обогащая ваше настоящее вашим драгоценнейшим прошедшим…

Припадок ревматизма Лисбет не казался довольно серьезным, чтоб удержать Дину еще на одну ночь от господской мызы в то время, как она уже решилась оставить свою тетку так скоро, и вечером они должны были расстаться.

– Надолго, – сказала Дина.

Она уже сообщила Лисбет о своем решении.

– В таком случае на всю мою жизнь, и я никогда уже не увижу тебя, – сказала Лисбет. – Надолго! Мне недолго осталось жить. Я могу захворать и умереть, а ты не можешь навестить меня, и я буду умирать и все желать тебя увидеть.

Эти жалобы служили главным предметом ее разговора целый день. Адама не было дома, и она таким образом не налагала узды на свои сетования. Она мучила Дину, беспрестанно возвращаясь к вопросу, зачем она должна оставить страну, и не принимала никаких оснований, казавшихся ей только причудами и упрямством, и еще более сожалея о том, что «она не могла взять ни одного из сыновей» и быть ее дочерью.

– Тебе не нравится Сет, – говорила она, – он, может быть, недовольно умен для тебя. Но он был бы очень добр к тебе, и он так ловок, как только можно, на всякие вещи, которые делает, когда я бываю больна; и он любит Библию и церковную службу нисколько не меньше тебя. Но, может быть, тебе хотелось бы мужа, который был бы не совсем сходен характером с тобою, ведь струящийся ручеек не просит дождя. Адам годился бы для тебя… я знаю, что он бы годился, и он мог бы полюбить тебя довольно сильно, если б ты захотела остаться. Но он упрям и тверд, как чугунный брус… Уж его ни за что не склонишь сойти с своей собственной дороги, разве он сам захочет. Но он был бы отличным мужем для всякой, кто бы она там ни была, такой видный и умный парень. И он бы очень любил жену. Мне всегда бывает приятно от одного его взгляда, если он хочет быть ласков со мною.