– Тетушка, – возразила Дина, – даю вам слово возвратиться к вам зимою, если вы будете больны. Не думайте, чтоб я когда-нибудь осталась вдали от вас, если вы будете нуждаться во мне действительно. Но, право, для моей собственной души необходимо, чтоб я ушла от этой спокойной и роскошной жизни, в которой я в таком изобилии наслаждаюсь всем… по крайней мере, чтоб я ушла хотя на короткий срок. Никто, кроме меня, не может знать, в чем заключаются мои внутренние потребности и беспокойства, от которых я больше всего нахожусь в опасности. Ваше желание, чтоб я осталась здесь, не есть призыв долга, которому я отказывалась бы повиноваться, потому что это не соответствует моим собственным желаниям; это такое искушение, которому я должна противостоять для того, чтоб любовь к творению не сделалась в моей душе подобною туману, не допускающему небесный свет.

– Мои понятия не позволяют мне знать, что ты разумеешь под спокойною и роскошною жизнью, – сказала мистрис Пойзер, нарезывая хлеб и намазывая его маслом. – Правда, что ты имеешь хорошую пищу; никто не скажет, что я приготовляю мало, напротив, даже с излишком, но если найдутся какие-нибудь обрезки да остатки, которые никто не захочет есть, ты непременно подберешь их… Посмотри-ка! Это Адам Бид несет сюда нашу малютку. Что это значит, что он сегодня так рано?

Мистрис Пойзер торопливо подошла к дверям из удовольствия посмотреть на свою любимицу в новом положении, с любовью в глазах, но с выговором на языке.

– О, как не стыдно, Тотти! – восклицала она. – Пятилетние девочки должны стыдиться, чтоб их носили на руках. Послушайте, Адам, да она переломит вам руку, этакая большая девушка. Спустите ее на пол… Стыд какой!

– Нет, нет, – сказал Адам, – я могу поднять ее на одной ладони, мне для этого вовсе ненужно руки.

Тотти, столь же ясно сознававшая замечание, как жирный белый щенок, была поставлена на порог, а мать подкрепила свои выговоры бесчисленными поцелуями.

– Вы удивляетесь, что видите меня в такое время дня, – сказал Адам.

– Да. Но войдите, – проговорила мистрис Пойзер, давая ему дорогу, – надеюсь, вы не с дурными вестями?

– Нет, дурного нет ничего, – отвечал Адам, подходя к Дине и подавая ей руку.

Она положила работу и как бы невольно встала, когда он приблизился к ней. Слабый румянец исчез с ее бледных щек, когда она подала ему руку и робко взглянула на него.

– Поручение к вам привело меня сюда, Дина, – сказал Адам, по-видимому не сознавая, что все еще держал ее руку. – Матушка немного больна и вот все только и думает о том, как бы вы пришли провести с ней ночь, если будете так добры. Я обещал ей зайти сюда, возвращаясь из деревни, и попросить вас. Она уж слишком мучит себя работой, и я не могу уговорить ее, чтоб она взяла себе какую-нибудь девочку на подмогу. Я, право, не знаю, что и делать.

Адам выпустил руку Дины, когда перестал говорить, и ожидал ответа; но, прежде чем она успела раскрыть рот, мистрис Пойзер сказала:

– Ну, видишь ли! Не говорила ли я тебе: в нашем приходе есть довольно людей, которым нужна помощь, и что для этого нет надобности уходить отсюда? Вот и мистрис Бид становится уж очень стара, подвержена разным недугам и не позволяет приблизиться к ней почти никому, кроме тебя. Леди в Снофильде научились в это время лучше обходиться без тебя, чем она.

– Я сейчас же надену шляпку и отправлюсь, если вам не нужно, чтоб я сделала что-нибудь прежде у вас, тетушка, – сказала Дина, складывая работу.

– Да, у меня есть для тебя дело: я хочу, чтоб ты напилась чаю, дитя мое. Все уже готово. И вы напьетесь с нами, Адам, если не очень спешите.

– Да, позвольте, я выпью с вами, а потом пойду с Диной. Я иду прямо домой, потому что мне надо выписать оценку леса.

– А, друг Адам, вы здесь? – сказал мистер Пойзер, входя в комнату, красный от жары и без сюртука. За ним следовали два черноглазых мальчика, все еще столько же походившие на него, сколько два маленькие слона походят на большого. – Скажите, чему это приписать, что мы видим вас в такую раннюю пору до ужина?

– Я пришел по поручению матушки, – отвечал Адам. – К ней возвратилась ее прежняя боль, и она просит, чтоб Дина пришла к ней да побыла у нее немножко.

– Хорошо, мы, пожалуй, уступим ее ненадолго вашей матушке, – сказал мистер Пойзер. – Но мы не уступим ее никому другому, разве еще только ее мужу.

– Мужу! – сказал Марти, детский ум которого находился в периоде самого прозаического и буквального понимания. – Да ведь у Дины нет еще мужа.

– Уступить ее? – произнесла мистрис Пойзер, поставив на стол сладкий хлеб и затем усаживаясь разливать чай. – Кажется, мы должны уступить ее, и не только мужу, а ее собственным капризам… Томми, что ты тут делаешь с куклой твоей маленькой сестры? Заставляешь ребенка только упрямиться, когда она вела бы себя хорошо, если б ты оставил ее в покое. Ты не получишь ни кусочка сладкого хлеба, если будешь вести себя таким образом.

Томми в это время с истинно братским чувством забавлялся тем, что заворачивал рубашонку Долли на ее голою голову и представлял ее изувеченное туловище на всеобщее посмеяние. Такая обида просто была острым ножом для сердца Тотти.

– Как ты думаешь, что говорила мне Дина все время с тех пор, как мы отобедали? – продолжала мистрис Пойзер, смотря на мужа.

– Э-э-эх! Я куда как плох на угадыванье, – заметил мистер Пойзер.

– Да вот что: она думает снова возвратиться в Снофильд, работать на фабрике и морить себя голодом, как, бывало, делала прежде, словно бедное создание, не имеющее родных.

Мистер Пойзер не тотчас нашелся выразить свое неприятное изумление; он только посмотрел сначала на жену, потом на Дину, которая теперь села рядом с Тотти, чтоб служить для последней оплотом против игривости братьев, и занялась тем, что поила детей чаем. Если б он предавался рассуждениям вообще, то заметил бы, что с Диною произошла перемена, потому что прежде она никогда не изменялась в лице. Но так он только видел, что ее лицо несколько разгорелось в эту минуту. Мистер Пойзер думал, что она от этого еще милее; румянец этот не был гуще краски лепестка месячной розы. Может быть, это происходило оттого, что ее дядя смотрел на нее так пристально; но мы не в состоянии положительно сказать, что это было так, потому что именно в это время Адам с тихим изумлением сказал:

– Как? А я надеялся, что Дина поселилась между нами на всю жизнь! Я думал, что она уж оставила это желание возвратиться в свои прежние места.

– Вы думали, да? – сказала мистрис Пойзер. – Точно так думал бы всякий, у кого рассудок на своем месте. Но, кажется мне, нужно быть методистом, чтоб знать, что сделает методист. Трудно угадать, зачем летят летучие мыши.

– Ну, что ж мы тебе сделали, Дина, что ты хочешь уйти от нас? – сказал мистер Пойзер, все еще сидя в раздумье над своею чашкой. – Ведь таким образом ты почти изменяешь своему обещанию – твоя тетка думала всегда, что ты останешься у нас, как дома.

– Нет, дядюшка, – отвечала Дина, стараясь быть совершенно спокойною. – Когда я только что пришла, то сказала, что пришла только на время, пока могу быть в чем-нибудь полезной тетушке.

– Хорошо. А кто же сказал, что ты перестала быть полезной мне? – спросила мистрис Пойзер. – Если ж ты не имела намерения остаться со мною навсегда, то лучше и не приходила бы вовсе. Кто всегда спал без подушки, тот и не вспомнит о ней.

– Нет, нет! – сказал мистер Пойзер, не любивший преувеличений. – Ты не должна так говорить. Нам было бы очень дурно без нее в прошлом году, около Благовещения. Мы должны быть ей благодарны за это, все равно, останется ли она или нет. Но я не могу понять, для чего ей нужно оставить хороший дом и возвратиться в места, где земля по большей части не стоит и десяти шиллингов за акр, если взять во внимание и ренту и выгоды.

– Как же, да она по этой именно причине и хочет возвратиться туда, если только она может указать на какую-нибудь причину, – сказала мистрис Пойзер – Она говорит, что эти места слишком спокойны, что здесь и наесться-то можно досыта и люди недовольно несчастны. И она отправляется на будущей неделе. Я не могу отговорить ее от этого, уж как я ни пыталась. Ведь они все таковы, эти люди, имеющие кроткий вид: с ними говорить все равно что по мешку с перьями бить. Но я повторяю, это не религия быть такой упрямой, не правда ли, Адам?

Адам видел, что Дина была непокойна; он никогда не замечал прежде, чтоб она была таким образом расстроена при каком-нибудь случае, касавшемся ее лично. Желая облегчить ее, если то было возможно, он сказал, смотря с чувством:

– Нет, я не могу порицать то, что делает Дина. Я думаю, ее мысли лучше наших догадок, каковы бы они там ни были. Я был бы благодарен ей, если б она осталась среди нас; но если она считает за лучшее уйти отсюда, то я не стал бы поперечить ей в том или делать для нее разлуку трудной возражениями. Мы обязаны оказывать ей вовсе не это.

Как нередко случается, слова, имевшие целью облегчить ее, в эту минуту слишком глубоко подействовали на чувствительное сердце Дины. Слезы выступили на ее серых глазах так скоро, что она не успела скрыть их; она поспешно встала, как бы давая тем понять, что пошла надевать шляпку.

– Мама, о чем плачет Дина? – спросила Тотти. – Ведь она ее упрямая девочка.

– Ты зашла уж немного далеко, – сказал мистер Пойзер. – Мы не имеем права останавливать ее делать то, что она хочет. И ты куда бы как рассердилась на меня, если б я хоть слово сказал против того, что она делает.

– Потому что ты, очень вероятно, стал бы порицать ее без причины, – сказала мистрис Пойзер. – Но в том, что я говорю, есть основательная причина, иначе я не стала бы и говорить. Легко тут толковать тем, кто не может любить ее так, как любит ее родная тетка. А я еще так привыкла к ней! Да мне будет так же неловко, когда она уйдет от меня, как только что обстриженной овце. И как подумаешь, право, что она оставляет приход, где ее все так уважают! Мистер Ирвайн обращается с нею так, как будто с леди, несмотря на то что она методистка и в голове у нее эта прихоть – проповедование… Прости меня, Господи, если я поступаю дурно, говоря таким образом.