Джордж Элиот - Адам Бид

Весь Стонитон слышал о Дине Моррис, молодой методистке, которая довела упорную преступницу до сознания, и толпа с таким же любопытством желала увидеть ее, как и несчастную Хетти.

Но Дина почти не замечала толпы. Хетти, увидев многочисленное скопище народа в отдалении, судорожно прижалась к Дине.

– Закрой глаза, Хетти, – сказала Дина, – и, не переставая, будем молиться Богу.

И таким голосом, в то время как тележка медленно двигалась среди любопытной толпы, она с напряженною борьбой изливала всю душу в последней молитве за трепещущее существо, которое привязалось и жалось к ней как к единственному видимому явлению любви и сострадания.

Дина не знала, что толпа безмолвствовала и смотрела на нее с каким-то благоговением; она даже не знала, как близко они были от рокового места, когда тележка остановилась, и она содрогнулась, испуганная громким криком, ужасным для ее слуха, подобным страшному вою демонов. Пронзительный крик Хетти слился с этими звуками, и они, в взаимном ужасе, еще крепче прижались друг к другу.

Но то не были крики проклятия… не вой торжествующей свирепости.

То были крики внезапного сильного волнения при появлении всадника, мчавшегося во весь галоп и пролагавшего себе дорогу сквозь толпу. Лошадь разгорячена и измучена, не отвечает отчаянному побуждению шпорами; глаза всадника, кажется, омрачены безумием, и он видит только то, что остается невидимым для других. Смотрите, у него что-то в руках, он поднимает это кверху, как будто делает знак.

Шериф узнает его: это Артур Донниторн, держащий в руке трудно добытое избавление от смерти.

На следующий день, вечером, два человека шли с противоположных концов к одному и тому же месту, влекомые туда общим обоим воспоминанием. Место действия была роща при донниторнской Лесной Даче; кто были лица – вы знаете.

Похороны старого сквайра совершились в это утро, завещание было прочитано, и теперь, в первую минуту отдыха, Артур Донниторн вышел прогуляться один, чтоб внимательнее пораздумать о новом будущем, открывавшемся перед ним, и найти силы привести в исполнение горькое намерение. Ему казалось, что всего лучше он достигнет этого в роще.

Адам также прибыл из Стонитона в понедельник вечером и сегодня выходил из дома только для того, чтоб навестить семейство на господской мызе и рассказать им все то, чего еще не досказал мистер Ирвайн. Он говорил Пойзерам, что последует за ними в их новое местопребывание, где бы последнее ни было. Он думал оставить управление лесами, и так скоро, как только ему будет возможно покончить свои дела с Джонатаном Берджем и переселиться с Сетом и матерью неподалеку от друзей, с которыми он чувствовал себя связанным общим горем.

– Сет и я, уж конечно, найдем работу, – говорил он. – Человек, знающий хорошо наше мастерство, будет дома везде, и вы должны начать новое поприще. Матушка не станет противоречить. Когда я пришел домой, она сказала мне, что решилась умереть в другом приходе, если я пожелаю этого и если мне будет покойнее в другом месте… Удивительно, как тиха стала она с тех пор, как я возвратился домой. Кажется, будто самая великость горя успокоила ее. Всем нам будет лучше в новой стране, хотя и есть здесь люди, с которыми мне будет трудно расстаться. Но я не могу расставаться с вами и с вашими, если только это будет в моей власти, мистер Пойзер. Горе сроднило нас.

– Конечно, Адам, – отвечал Мартин. – Мы переселимся в такое место, где не будем слышать и имени этого человека. Но, кажется, мы никогда не уйдем слишком далеко, и люди всегда узнают, что мы приходимся сродни тем, которых ссылают за моря и которых чуть не повесили. Этим всегда будут кидать нам в лицо, а после нас и нашим детям.

Визит на господской мызе был очень продолжителен и сильно подействовал на Адама, так что у него не хватило уже энергии думать о посещении других или о возвращении к своим прежним занятиям раньше следующего дня.

«Но завтра, – думал он, – я снова примусь за работу. Может быть, я снова приучусь любить занятия. Впрочем, все равно, люблю ли я их или нет, я должен работать».

В этот вечер он позволил себе в последний раз предаться горю: неизвестность кончилась, и он должен перенести, чего нельзя было изменить. Он решился не видеться более с Артуром Донниторном, если можно, избегать встречи с ним. Теперь он не имел никакого поручения от Хетти к нему, потому что Хетти видела Артура; к тому же Адам не доверял себе: он научился страшиться необузданности своих собственных чувств. Слова мистера Ирвайна, что он должен помнить, что он чувствовал после того, как нанес последний удар Артуру в роще, не выходили у него из памяти.

Эти мысли об Артуре, подобно всем мыслям, сопровождаемым сильными ощущениями, возвращались беспрестанно и всегда вызывали сцену в роще, то место под образовывавшими свод ветвями, где он увидел две наклонявшиеся фигуры и где его охватило внезапное бешенство.

«В последний раз пойду посмотрю это место сегодня, – сказал он, – это принесет мне пользу: это заставит меня снова перечувствовать все то, что я чувствовал, когда сшиб его с ног. Я чувствовал, как жалко я поступил, лишь только я совершил этот поступок и прежде чем я подумал, что он, может быть, умер».

Вот каким образом случилось, что Артур и Адам шли к одному и тому же месту в одно и то же время.

На Адаме было теперь его рабочее платье; он сбросил другое с чувством облегчения, лишь только прибыл домой. Итак, если б у него за плечами была корзинка с инструментами, то его можно было бы принять, при виде его бледного, худого лица, за призрак Адама Бида, входившего в рощу вечером в августе, восемь месяцев назад. Но у него не было корзинки с инструментами, и он не шел так прямо, как прежде, не бросал вокруг себя проницательных взоров, руки его были заложены в боковые карманы, а глаза почти все время потуплены в землю. Он только что вошел в рощу, как остановился перед буком. Ему хорошо было известно это дерево – то был знак рубежа его юности, воспоминание о том времени, когда оставили его некоторые из самых ранних и сильных ощущений. Он был уверен, что они никогда уже не возвратятся, а между тем в эту минуту в нем пробуждалось чувство привязанности к Артуру Донниторну, в которого он так верил, прежде чем подошел к этому буку восемь месяцев назад. То было расположение к покойнику: тот Артур уж более не существовал.

Нить его мыслей прервал шум приближавшихся шагов, но бук стоял на повороте дороги, и Адам не мог видеть, кто шел, пока высокая, стройная фигура в глубоком трауре не подошла к нему на расстояние двух шагов. Они оба были поражены и смотрели друг на друга в безмолвии. Часто в последние две недели Адам представлял себе, что встретится с Артуром именно таким образом – тогда он осыпал бы его словами, которые были бы столь же мучительны, как голос угрызений совести; тогда он насильно наложил бы на него справедливую долю горя, причиненного им, – и так же часто он думал, что лучше не быть такой встречи. Но, представляя себе встречу, он воображал Артура таким, каким встретил его в тот вечер в роще, румяным, беззаботным, легким на слова; человек же, стоявший перед ним теперь, тронул его своими признаками страдания. Адам сам знал, что такое страдание, и не мог наложить жестокою руку на убитого человека. Он не чувствовал побуждения, которому нужно было бы сопротивляться: безмолвие было справедливее упреков. Артур заговорил первый.

– Адам, – сказал он тихо, – может быть, хорошо, что мы встретились здесь, так как я очень хотел видеть вас. Я, во всяком случае, увиделся бы с вами завтра.

Он остановился, но Адам не сказал ничего.

– Знаю, как тягостно вам встретиться со мною, – продолжал Артур, – но это едва ли случится опять в продолжение многих лет.

– Нет, сэр, – произнес Адам холодно, – об этом самом я хотел писать вам завтра же, что лучше было бы прекратить все отношения между нами и назначить на мое место кого-нибудь другого.

Артур почувствовал всю резкость ответа и не без усилия заговорил снова:

– Я желал поговорить с вами отчасти и об этом предмете. Я не хочу уменьшать вашего негодования против меня, не хочу просить вас, чтоб вы сделали что-нибудь ради меня. Я хочу только спросить вас: не поможете ли вы уменьшить дурные последствия прошлого, которого уже нельзя изменить? Я говорю о последствиях, имея в виду не себя, а других. Я знаю, что могу сделать только очень немногое; я знаю, что самые горестные последствия останутся; но что-нибудь может быть сделано, и вы можете помочь мне в том. Выслушаете ли вы меня терпеливо?

– Да, сэр, – сказал Адам после некоторого колебания, – я выслушаю, что это такое. Если и могу помочь в исправлении чего-нибудь, я сделаю это. Я знаю, что гнев не исправит ничего; его уже было довольно.

– Я шел в эрмитаж, – сказал Артур, – не пойдете ли вы туда со мною; там мы можем и присесть, мы можем лучше поговорить там.

В эрмитаж не входил никто с тех пор, как они оставили его вместе, потому что Артур запер ключ от него в своем бюро. И теперь, когда он отворил дверь, там стоял подсвечник с догоревшею в нем свечкою; там стояло кресло на том же самом месте, где тогда сидел Адам; там была и корзинка с ненужными бумагами, и в ней, в самом низу – Артур вспомнил о том в первое же мгновение, – лежала маленькая розовая шелковая косыночка. Им было неприятно войти в это место, если б мысли, волновавшие их, были менее неприятны.

Они сели друг против друга на прежние места, и Артур сказал:

– Я уезжаю, Адам, я уезжаю в армию.

Бедный Артур чувствовал, что Адама должно было тронуть это известие, что Адам должен был обнаружить движение сострадания к нему. Но губы Адама оставались закрытыми, а выражение лица не переменилось.

– Вот что я хотел сказать вам, – продолжал Артур, – одна из причин, побуждающих меня уехать отсюда, та, чтоб никто другой не оставлял Геслопа… не оставлял Геслопа ради меня. Я готов сделать все; нет жертвы, на которую я бы не решился, чтоб предупредить дальнейшую несправедливость, которую могут иметь другие чрез мою… чрез то, что случилось.