Самое плохое заключалось и заключается в том, что племянника я любил и люблю. Моя сестра рано овдовела, её муж, слабый, бесхарактерный человек, по пьяному делу попал под поезд. Лида на пять лет младше меня. Вышла замуж и родила она довольно рано. А осталась с ребёнком на руках и вовсе безвременно, ей было чуть за двадцать. У меня уже тогда были пусть не самые большие, но достаточные для троих средства. Я стал ей помогать.

Отпуска у тех, кто работает в условиях приближенных к условиям Крайнего Севера, длинные. И все их я проводил у сестры и племянника или возил Лиду с Павликом на море. Поэтому к мальчишке привязался больше, чем надо. Ведь не только родная кровь, но ещё и сиротка… В общем, избаловали мы пацана. Поэтому теперь и рад бы его всего лишить, да не могу: сами во многом виноваты, и сердце не даёт… О-хо-хонюшки… – он надул щёки и длинно выдохнул сквозь сжатые губы.

– Вот и решил я двух зайцев одним махом, – Орехов рубанул рукой воздух, – хотя сейчас мне за это стыдно. В общем, показалось мне, когда Павел стал тебя, Оля, привозить, что вы друг другу и вправду нравитесь. Ну, и надавил я на моего племянника немного, так сказать, для усиления эффекта. Прости меня, моя дорогая девочка, но я так всё устроил, что Павел, чтобы получить наследство – а он из-за моей болезни ждал его в ближайшее время, – должен был непременно жениться на тебе. Так я и свою почти дочку обеспечивал, и племянника не обижал. Он бы вообще выиграл по всем пунктам: ты – редкое сокровище, да ещё и деньги бы получил. Я понимал, что на фиктивный брак ради богатства ты никогда не согласишься, и был этому рад. Павлу предстояло потрудиться, чтобы завоевать тебя.

Признаться, я немного схитрил. Совсем нищим я бы его не оставил даже в случае, если бы ваши отношения не сложились. А вот как быть с тобой, я не знал. Потому что больше чем уверен, что ты бы от наследства отказалась, посчитав, что не имеешь на него никаких прав. А мне так хотелось обеспечить и тебя. Поэтому я был очень заинтересован в том, чтобы вы были вместе. Из-за этого Павла и припугнул… Если бы я знал, к чему приведёт эта невинная, как мне казалось, хитрость…

– Но подождите, Иван Николаевич! Мы же с вами обсуждали телегонию! Помните? Ещё раз повторюсь, уже доказано, что это псевдонаучная теория, совершенно ничем не подтверждающаяся. Я даже читала, что некоторые священники сначала пользовались этой теорией, когда вели уроки в школах. Что-то вроде «семейной этики» на православный лад. Так вот, они, объясняя детям необходимость соблюдения невинности, рассказывали в том числе и о телегонии. Спору нет, очень наглядный пример, ярко подтверждающий ценность целомудрия. Но… абсолютно ненаучный. Об этом и представители нашей Церкви уже неоднократно говорили. Так что простите, но я вам… только друг.

– Знаю, Оленька, я даже консультировался со специалистами и беседовал со знакомым батюшкой. Они полностью подтверждают, что ты мне рассказывала. Так что увы, но ты права. Ты дочь только своих родителей и никак не моя. Но ведь, с другой стороны, никто не мешает мне чувствовать духовное родство с тобой. За время нашего знакомства ты стала мне близким, родным человеком. Поэтому я и хотел обеспечить тебя… Не важно, что ты мне не родственница. Дружба – это тоже много. Хотя и я, и мой племянник сделали всё для того, чтобы и она была между нами невозможна…

Всё. Я покаялся. Теперь давай-ка, племянничек, и ты облегчай совесть.

Павел дёрнулся и затравленно перевёл взгляд с дяди на насупившегося Сергея. Особенно долго задержав его на больших руках Ясеня. Дядя нахмурился, ожидая рассказа, и поторопил:

– Ну!

– Что ну? – по-детски тянул время здоровый тридцатитрёхлетний мужчина.

– Как ты очутился у сарая?

– Я уже всё рассказал.

– Ты рассказал сладенькую сказочку. Посмотри, – Орехов положил на стол шпильку-пчёлку, она весело блеснула под ярким светом, – вот эту вещь мои парни нашли в твоей машине. Откуда она у тебя?

– Без понятия, – Павел демонстративно небрежно пожал плечами.

– Оля, может быть, ты знаешь?

– Это моя шпилька.

– Вот видишь, Паша, Оля была в твоей машине.

– Конечно! Неоднократно!

– Ты неправильно понял, Паша, – Ольга грустно покачала головой, – этой шпилькой у меня были заколоты волосы ещё сегодня. Вернее, уже вчера. Мне её только позавчера Серёжа подарил.

– Слышишь? – Иван Николаевич постучал пчёлкой по столу. – Ты же знаешь, как шпилька оказалась у тебя в машине. Так что теперь давай, как положено: правду, только правду и ничего, кроме правды. Иначе я забуду обо всех родственных чувствах. Мужчины должны уметь отвечать за свои поступки. Лучше научиться этому позже, чем никогда. Рассказывай, да поживее, мы ждём. Всем давно пора спать.

– Хорошо, – мучительно выдавил из себя Павел.

Ольга смотрела на него и удивлялась тому, что считала его симпатичным. Теперь она видела – вполне приятные и правильные черты лица были нечёткими, будто внутренняя слабость, трусость и какие-то ещё, не менее отталкивающие качества повредили красивые правильные мазки, которыми Господь изначально нарисовал этого человека. Вот, кажется, и симпатичный, и складный, и не дурак. А с души от него воротит.

Тем временем Павел, демонстративно устало вздохнув, прокашлявшись, сев поудобнее, потерев лицо руками, попросив у Матрёны Ильиничны попить, отхлебнув и вздрогнув – горяч оказался чай, – всё никак не мог начать.

– Павел! – поторопил дядя.

– Сейчас, – затравленно огрызнулся племянник и всё же заговорил:

– Я не хотел жениться. Совсем. Хотя ты, Ольга, сначала мне очень понравилась. Настолько сильно, что я тебя к дяде повёз всего через две недели после знакомства. Даже не знаю, с чего бы… Может быть, хотел показать, что могу привлечь и хорошую, серьёзную, умную девушку… Какой же я был дурак. Сам себя в угол загнал…


…И вот с того дня всё у него пошло наперекосяк. Будто Ольга была Пандорой, открывшей ящик с бедами и несчастьями. Дядя с матерью, и без того доставшие его придирками, словно с цепи сорвались. Ах, Оленька! Ох, Оленька! Паша, за такую девушку надо держаться! Лучше не найдёшь. И оба на разные лады: женись, непременно женись! И именно на ней. А потом…

Дядя, с января долго и тяжело болевший – Павел даже стал лелеять надежду на скорое освобождение, – вроде бы пошёл на поправку. Или, во всяком случае, старательно делал вид. И вместе с тем усилил обработку. В тот день он позвал Павла в кабинет и выдвинул ультиматум:

– Павел, у тебя не так много времени. Я устал от того, что ты себе позволяешь, и предупреждаю тебя: остался последний шанс получить наследство.


Павел вышел из кабинета, чувствуя себя обманутым в самых светлых, самых сказочных своих ожиданиях. В своей спальне, рухнув на кровать, с отвращением просмотрел листы, которые дал ему дядя. В бумагах было всё то же, что тот с таким торжеством изложил устно, только в подробностях. Да ещё черновик завещания с невозможными, немыслимыми условиями! Что он, Павел, его раб, что ли? Что он вообще о себе вообразил?! Что может вершить судьбы? Нашёлся Зевс Громовержец. Войти бы сейчас в кабинет, с грохотом шмякнуть дверью о стеллажи из красного дерева, набитые драгоценными дядиными книгами, смять эти бумажки и бросить старику в лицо. А после неторопливо и с достоинством выйти, собрать вещи и уехать. Мол, мы и сами гордые и независимые и нам от вас ничего не надо.

Только вся беда в том, что и машина, и квартира подарены этим самым червяком. Так что красиво уйти можно, только оставшись голым и босым. Фигурально, конечно, выражаясь. Потому что одежду и обувь Павел всё-таки иногда покупал на свои деньги. Но вот всё остальное…

Зарычав от осознания собственной слабости и новой волны накатившей на него ненависти, он посмотрел на бумаги, которые всё ещё сжимал в руках, и зло, смачно, грязно выругался. Обложили. Со всех сторон обложили. Ну, что ж? Дядя ещё пожалеет. Жизнь его ненаглядной Оленьки превратится в кошмар. Он сам этого хотел. А пока нужно сделать всё, чтобы завоевать её. ВСЁ. Абсолютно. И он на это готов.


Потом Павел долго разрабатывал не лишённый изящества и коварства план. Только собрался воплощать в жизнь, как мать пожелала поехать на воды в Чехию и непременно в его, Павла, сопровождении. Дядя милостиво позволил. Как же, любимая сестричка не должна ехать одна. Только вернулись, как улетела в Грецию Ольга, не соизволившая даже поставить его заранее в известность. Он скрипнул зубами, изобразил заботу и страдания от долгой разлуки и даже проводил-встретил, старательно играя запланированную роль.

Так и получилось, что красивый многоступенчатый план его вступил в фазу реализации лишь в конце августа. Дабы отвести от себя подозрения и как следует помариновать Ольгу Павел сообщил ей, что уехал в командировку, а сам, чувствуя себя Брюсом Ли, Джеки Чаном и другим Брюсом, Уиллисом, в одном флаконе, начал действовать.

Разбить витрину оказалось очень легко. Только вот звону и грохоту было столько, что он даже испугался, что поймают, непременно поймают. Поэтому в Томилино поехал, вооружившись краской. Наносилась она почти бесшумно и быстро. Именно тогда, чувствуя себя под покровом ночи хитрым, ловким, сильным и смелым, он испытал такое удовлетворение от творимого, что дальше действовать стало не только легко, но и приятно.

Приятно было видеть изуродованную витрину, приятно слышать страх в голосе маленькой продавщицы, которая ответила на его звонок, приятно отправлять гадкие, пугающие послания Ольге. А уж протыкать колёса и вскрывать хлипкие ворота гаража её отца – вообще сплошное удовольствие.

Он планировал появиться через неделю – две после начала «кампании» запугивания. Появиться, утешить, пожалеть, поддержать и как апофеоз – вычислить и наказать злодея. Даже договорился по этому поводу с найденным через десятые руки детиной на редкость зверской наружности о том, что тот сыграет роль злоумышленника. Парень, работавший санитаром в больнице, оказался славным малым, добрым и не отказавшимся помочь «страдающему от неразделённой любви» Павлу. Доверчиво выслушав историю о неприступной красавице, он с готовностью согласился, что у «спасителя» больше шансов добиться её расположения, и горел желанием помочь, выступив в роли злоумышленника, поверженного Павлом.