Яна Перепечина - А я смогу…

К несчастью, в начале сентября Ивану Николаевичу стало хуже, и он был вынужден лечь в больницу. Узнавшая об этом Ольга кинулась было к нему, но была тут же отправлена прочь – дядя, как она стала по его просьбе к нему обращаться, – решительно отказался пускать её к себе. Расстроенная и испуганная, она пыталась звонить ему, но и к такому виду общения тот, как сразу же решила Ольга, ослабевший и измученный, прибегать отказался, передав девушке через племянника, что поговорят они, когда ему станет легче. Ольга поплакала, отправилась в храм заказывать молебен о здравии тяжко болящего раба Божьего Иоанна и принялась ждать новостей, искренне надеясь, что будут они хорошими. За время, прошедшее с конца апреля, она успела Ивана Николаевича искренне полюбить.

А вот с его племянником, к несчастью, всё было далеко не так благостно. Павел, особенно на фоне дяди, всё сильнее и сильнее раздражал Ольгу своей наигранной, как ей уже стало казаться, правильностью и положительностью. Про себя она уже давно определила его как редкостного зануду и ханжу. Но все её робкие попытки свести их отношения к дружеским или на нет натыкались на такое искреннее непонимание того, чего она хочет, что расстаться с Павлом никак не получалось. Ольга ругала себя за мягкотелость и бесхребетность, но решиться на серьёзный разговор никак не могла.

В начале сентября Павел сообщил ей, что собирается уехать в командировку по делам фирмы. На её тихий вопрос:

– А как же дядя? Кто его будет навещать в больнице? – ответил раздражённо:

– Вот ради дяди я сейчас и еду в Тмутаракань, чтобы решать его дела.

– Понятно, счастливо съездить, – сказала она, надеясь, что он не заметил облегчения, испытанного ею при услышанной новости.

Павел шагнул было к ней с явным намерением поцеловать, но она, не придумав ничего лучшего, сделала страшные глаза, прошептала: «Сейчас, сейчас» – и унеслась в туалет. Просидев там совершенно неприличные пятнадцать минут и выйдя, наконец, в коридор, увидела мать, неодобрительно качавшую головой.

– Что это была за эскапада? – насмешливо спросила та. – У тебя расстройство желудка или рассудка?

– Первое, – нервно поёжилась Ольга.

– Твой жених бесполезно прождал тебя десять минут и уехал несолоно хлебавши. Разве так провожают любимых в командировку? Ты стала чёрствой, Оля. Мне стыдно за тебя.

– Он не жених, мама, – только и ответила Ольга, счастья которой от возможности провести пару недель без ставшего назойливым ухажёра не могли поколебать даже колкости матери, – вернее, может, и жених, но точно не мой.

– Как?! – всплеснула руками мать, уже успевшая всем подружкам рассказать о предстоящем на редкость удачном замужестве непутёвой дочери, вставшей, наконец, на путь исправления.

Людмила Ивановна работала в медленно умирающем НИИ, и на службе они чем только не занимались: вышивали крестиком и гладью, вязали, плели из бисера – но только не решали вопросы, касающиеся космонавтики, как вообще-то должны были. Свои бесконечные занятия рукоделием мать и её подружки, многочисленные немолодые «девушки», сопровождали увлечённой болтовнёй обо всём и обо всех. В последние месяцы, благодаря появлению в их жизни Павла, Людмила Ивановна Березина стала явным фаворитом в их многосерийной болтовне. И тут вдруг такая досада: покорная дочь опять взбунтовалась. Встревоженная мать подумала недолго и, проникновенно глядя в глаза дочери, начала:

– Доча, Оленька. – Ольга аж вздрогнула от неожиданности: никогда, даже в далёком детстве мать не называла её так ласково. – Девочка моя, ты в своей жизни однажды уже совершила страшную ошибку. Хорошо, что очухалась вовремя, а не тогда, когда у тебя на руках были бы дети. Но теперь тебе не двадцать, а тридцать два. Ты выросла, поумнела и должна понимать, что перед каждым ответственным решением следует хорошо подумать, а ещё лучше – посоветоваться с родителями. И вот теперь, если ты у меня спросишь совета, я скажу…

Ольга попыталась запротестовать, открыла было рот, но мать не дала ей сказать ни слова, а вместо этого повысила голос.

– Ты обязана думать не только о себе, но и о нас с папой. Мы уже не так молоды. Нам очень хочется понянчить внуков, а ты уже давно достигла возраста, в котором выйти замуж, да ещё не за абы кого, становится всё труднее и труднее с каждым днём. Необходимо смотреть правде в глаза: ещё немного – и ты выйдешь в тираж! Не упусти свой, возможно, последний, самый последний да ещё такой сказочный шанс! – мать не выдержала и сбилась с задушевного тона на патетический.

Ольга вдруг разозлилась и, к ужасу своему, чувствуя, как голос предательски дрожит и грозит прерваться слезами, почти закричала:

– Мама! Очнись! Ну я ведь не чужой тебе человек. Я же дочь твоя, единственная причём. Хоть раз в жизни спроси меня, а чего, собственно, я сама хочу? Что я чувствую? Как планирую жить? Ты правильно говоришь, я взрослая девочка и могу уже самостоятельно принимать решения. И я решила: замуж за Павла я не выйду! Кстати, он мне и не предлагал пока. Так что не надейся!

– Тебе не предлагал, а с нами на эту тему разговаривал!

– То есть как?!

– Он, как и должен поступать воспитанный человек, сначала обсудил ваш брак со мной и папой.

– Нормально! Без меня меня женили! То есть замуж выдали! Что вы ещё успели «обсудить», как ты выражаешься?

– Многое, – мать упорно не хотела замечать Ольгиной горькой иронии, а может, и вправду не слышала её, озабоченная только тем, как сломить сопротивление дочери, – вашу свадьбу, медовый месяц, где вы будете жить и условия появления на свет ваших детей, моих внуков.

– Мам! Ты что?! Ты сама-то слышишь, что говоришь?! Это ж бред какой-то!

– Бред – это то, что делаешь ты! Серьёзный, умный, заботливый и состоятельный мужчина предлагает тебе стать его женой, а ты кочевряжишься!

– Мама! Услышь меня! Он! Мне! Ничего! Не! Предлагает! – Ольга перешла на страшный шёпот. – Он предлагает тебе и папе! Вот и живите с ним! А меня увольте! Меня от него тошнит! И от вас тоже!

Она выскочила из комнаты, быстро схватила плащ и убежала на улицу. К счастью, вечером того же дня родители улетали на месяц в Турцию. Мать обожала отдыхать там в бархатный сезон, и Ольга, как только смогла это позволять себе, стала отправлять родителей погреться. Она сама собиралась отвезти их в Домодедово. Но после этой безобразной сцены ни сил, ни желания видеть родителей у неё уже не было. Она вызвала такси и, связавшись с водителем, дала ему чёткие указания, где, когда и с какими объяснениями он должен посадить пассажиров. Таксист, получив их, недовольно крякнул, но, услышав её умоляющий голос, согласился-таки объяснить родителям, что дочь их отвезти никак не может.

Ольга трясущимися руками завела свою крошечную машинку и поехала гулять в Царицыно – успокаивать взвинченные нервы. Погода была хорошая, она бродила по дальней, не парадной части парка, ногами ворошила нападавшие кленовые листья и ни о чём не думала. На душе было муторно и мрачно. «Так было мне, мои друзья, и кюхельбекерно, и тошно», – вспомнилась ей почему-то эпиграмма Пушкина, и она улыбнулась горько.

Дойдя до полуразвалившейся то ли арки, то ли мостка непонятного назначения, по которому любила лазать ребятня, она тоже забралась на самый верх и села, свесив ноги и подставив лицо мягкому осеннему солнцу. Сентябрь она обожала с детства. А уж потом полюбила ещё и за то, что в сентябре родился Серёжка Ясенев, её Серёжка.

Рассердившись на себя на неподобающие мысли, она резко встала, едва не потеряв равновесие и не свалившись с этой то ли арки, то ли мостка, и полезла вниз, кляня себя и всё происходящее последними словами. Вверх-то получилось легко и даже изящно, а вот обратный путь потребовал гораздо больше сил и времени. Уставшая, злая и лохматая, она приехала домой, увидела тёмные окна, с облегчением вздохнула, но тут же разревелась от бессилия и одиночества.

Вообще ощущение одиночества было её кошмаром с детства. Часто, просыпаясь ночью, она лежала в своей маленькой комнате, смотрела на тени на потолке и думала: «Я одна, я совершенно одна». Это удручающее ощущение, правда, пропало, как только появился в её жизни оболтус и хулиган Серёжка Ясенев. С ним она никогда не чувствовала себя одинокой. Но стоило только ему сорваться по первому зову очередного «друга», как горло сжималось от тоски и пустоты. И одиночество снова пугало её, пока не возвращался домой он, шумный и шебутной, единственный на свете человек, который знал, что в ней живёт маленькая недолюбленная одинокая девочка, которой больше всего не хватает любви, жалости и понимания.

А потом они развелись. И страшное и нелепое слово это означало для неё, что больше никто и никогда не будет обнимать её ночью, когда она проснётся в холодном поту, вырвавшись из ночного кошмара. Серёжка, её Серёжка, всегда садился, сгребал её, ещё трясущуюся и всхлипывающую, обхватывал руками и ногами, как обнимают своих детёнышей обезьяны, и терпеливо укачивал, шепча какие-то глупости и нежности. А она подолгу успокаивалась и ещё дольше не признавалась ему в этом, чтобы растянуть вот это ощущение абсолютной защищённости и близости. В такие моменты ей казалось, что даже сердца их прижимаются друг к другу и замирают от любви и счастья.

После её кошмаров они обычно подолгу лежали без сна, болтая обо всём на свете. И Серёжка до слёз смешил её, рассказывая, что, когда они станут совсем «старенькими и дряхленькими», как он выражался, он будет возить её греть косточки на тёплые моря. И она представляла, каким он будет смешным, развесёлым дедом на раритетном «Харлее», а она – шустрой и верной седенькой боевой подругой в коже и заклёпках, и хохотала до слёз. А Серёжка делал страшные глаза, закрывал ей рот огромной своей твёрдой ладонью и, притворно дрожа, шептал:

– Что ты кричишь? Ну что ты кричишь? Что обо мне подумают твои родители, мирно почивающие прямо вот за этой, прямо скажем, не слишком толстой стеной? Что я ночами до изнеможения щекочу твои розовые пятки? Ты портишь мою и без того небезупречную репутацию! Компрометируешь меня в их глазах!