Яна Перепечина - А я смогу…

Она снова схватила букет вместе с вазой и зарылась лицом в прохладные лепестки. Тут в дверь позвонили, и проснувшаяся Ириска завертелась под ногами, мол, пойдём, хозяйка, посмотрим, кто это там – любопытство было её главной чертой. До неприличия счастливая вопреки тревожащим обстоятельствам Ольга бегом поспешила к двери и с сияющей улыбкой распахнула её, не посмотрев в глазок:

– Привет!

– Привет, как приятно видеть, что ты мне рада, – сказал вовсе не тот, кого она ожидала обнаружить за дверью. – Я войду?

– Входи, – посторонилась Ольга, стараясь удержать лицо. Ей почему-то стало вдруг так обидно, что большого труда стоило не показать разочарования.

– Я вернулся.

– Я вижу. Как твоя командировка?

Павел, ожидавший, видимо, совершенно другой встречи, удивлённо поднял бровь и ничего не ответил. Да-да, его тоже звали Павлом, как и Рябинина. И когда они только познакомились, ей это показалось счастливым предзнаменованием. Потому что их Рябину она очень любила и всегда считала идеальным мужчиной. В отличие от своего бывшего мужа, которого любила сильнее кого бы то ни было, но вот идеальным совершенно не считала. Так что пришедший за цветами в её томилинский магазинчик мужчина, представившийся Павлом, мнился в первое время чуть ли не прекрасным принцем.

Весна была очень ранняя, и в начале марта уже вовсю таял снег, а самое главное запах, запах был уже не зимний, а самый что ни на есть новый, свежий, радостный – весенний. И у Ольги настроение было такое… предвкушающее, такое ожидающее чуда, что она, вопреки своим правилам, охотно приняла приглашение в ресторан от забежавшего купить букет клиента.

Молодой мужчина, чуть старше её на вид, был прилично одет, держал в руке ключи с эмблемой «БМВ» и вообще производил приятное впечатление. Да ещё и представился Павлом. «Будь что будет», – подумала романтично настроенная Ольга и в ресторан пошла.

Они тогда прекрасно посидели. Павел был обходителен, доброжелателен, явно заинтересован в её обществе, ненавязчиво и, похоже, искренне говорил комплименты, и Ольга к концу вечера впервые за девять лет неожиданно подумала, что, может быть, у них что-то и получится.

С того самого сентябрьского дня, когда Серёжа ушёл из больницы, она ни разу, то есть совершенно ни одного разочка не смогла ни в кого влюбиться. За ней ухаживали многие. Она уже давно избавилась от детского комплекса и перестала считать себя некрасивой. Наоборот, научилась подавать себя, одеваться, знала, что нравится многим. Но вот любить разучилась. И думала, что навсегда.

Но симпатичный Павел ей очень понравился. Нет, ничего подобного тому, что она когда-то чувствовала с Ясенем, не было. Ни тебе дрожи во всём теле, ни сладкого замирания сердца, ни спазма в горле, когда и слова вымолвить не можешь. Ну, так ведь и она не студентка, а вполне взрослая дама тридцати двух лет от роду, хозяйка маленького, но успешного и развивающегося бизнеса. Так что не до любовной экзальтации.

Зато новый знакомый мил, хорошо воспитан и, кажется, искренне ей увлечён. А что ещё нужно для счастья? «Много чего ещё нужно», – подумалось неожиданно, но Ольга думы эти пресекла на корню и с удовольствием согласилась пойти через три дня в театр.

Так и начался их лёгкий, необременительный, но вполне приятный поначалу роман. Они часто встречались, много гуляли, благо разошедшаяся весна способствовала, ходили на выставки, новые спектакли и прочие подходящие интеллигентным успешным людям развлечения. Ольгины родители, с которыми примерно через месяц после их первой встречи она познакомила Павла, неожиданно пришли от него в восторг.

– Ну, наконец-то ты повзрослела, Оля, – довольно улыбалась мама, глядя в окно, как ухажёр дочери садится в новую, сияющую лаком машину. В марках и моделях она не разбиралась, но видела, что автомобиль недешёвый и солидный. Да и сам Павел ей казался очень правильным и привлекательным потенциальным зятем. Таким легко и удобно гордиться и хвастаться перед подружками. Не то что её первый зять, нищий студентик и голодранец. Да ещё и озабоченный.

Ольга выслушала мать, посмотрела на её всё ещё очень красивое, разрумянившееся, возбуждённое лицо, и ей стало противно, а Павел вдруг показался неприятным и неискренним. Она даже отказалась на следующий день идти с ним на очередной спектакль, ничего не объясняя и малодушно сославшись на головную боль. Но потом встречи их возобновились, и червячок сомнения, поднявший было голову, исчез. Хотя Ольге иногда казалось, что не уполз навсегда, а лишь затаился, спрятался.

В апреле у неё был день рождения. Павел подарил ей прелестные серьги с хризопразами (она хотела отказаться, но уступила его уговорам принять подарок) и пригласил в ресторан. Они прекрасно посидели, и в конце вечера Павел тихо сказал:

– Олечка (он всегда называл её только так, и у неё от приторности аж скулы сводило, не привыкла она к такому обращению), Олечка…

Глядя на его милое, располагающее лицо и мягкую улыбку она вдруг испугалась: а ну как замуж позовёт, что ж тогда делать-то? – и немигающе уставилась на него, чувствуя себя кроликом перед удавом. Но он, к счастью, этого не сделал, зато предложил:

– Я хотел бы познакомить тебя с моим дядей. Я ведь рассказывал тебе, что отца у меня нет, то есть был, конечно, но умер много лет назад. Зато имеется мамин брат, который мне его заменил. Дядя наслышан о тебе и горит желанием познакомиться. Если ты не считаешь это преждевременным или обременительным…

– Да что ты, конечно, нет! – прервала она, не в силах больше слушать его правильную речь. Вообще его манера говорить недели через две после их знакомства стала её невыносимо раздражать. Если бы её попросили объяснить, чем именно, она бы не смогла. Он говорил очень грамотно, гладко, будто по бумажке. Его безупречную речь не засоряли ни слова-паразиты, ни жаргонные, молодёжные или грубые слова и словечки. Нет. Его манера говорить была безупречна, стерильна и до одури скучна. При общении с ним у Ольги всегда создавалось ощущение, что она беседует с каким-нибудь европейским дипломатом, находящимся притом в официальной обстановке. Так иногда говорят великолепно знающие чужой язык иностранцы: слишком правильно, слишком чисто, слишком безупречно.

Как-то раз, рассказывая ей о том, что он ездил на могилу отца, Павел произнёс фразу, услышав которую Ольга поперхнулась и долго ещё не могла прийти в себя. Сначала было подумала, что это шутка, но быстро поняла, что на такие темы Павел шутить не умеет. Он совершенно серьёзно сказал ей тогда:

– Сегодня был на могиле папы, возложил цветы к памятнику.

Прокашлявшись и отдышавшись, Ольга хотела было мягко пожурить его за официоз, да решила промолчать, справедливо рассудив, что Павел уже взрослый человек и переделать его вряд ли удастся. И потом во всём остальном он тоже был таким: очень правильным, очень аккуратным, очень обстоятельным. И Ольге, которая вообще-то всегда считала себя именно правильной, аккуратной и обстоятельной, создалось впечатление, что она до его идеальности как-то недотягивает. Да и вообще, она вдруг обнаружила, что на его фоне она почти бунтарка.

Он так и говорил ей:

– Девочка моя, – он часто звал её так, и Ольге стало казаться, что ему просто не нравится её имя, вот и пытается заменить его ласковыми словами, – ты очень живая и непосредственная. Я бы даже сказал, слишком живая и слишком непосредственная. Так жить в нашем мире нельзя. Это грозит крахом. Во всех смыслах: финансовом, эмоциональном, моральном. Ну ничего, ты теперь со мной, и я буду направлять тебя.

Оле после таких разговоров хотелось взвыть и послать его подальше, вспомнив все те словечки, которые она так не любила в лексиконе несдержанного на язык Ясеня.

Но возвращаясь домой, она видела счастливое и многозначительное лицо матери, которая впервые в жизни могла гордиться непутёвой, по её мнению, дочерью, и снова безропотно принимала приглашения Павла.

В тот день он позвал её в гости к дяде. Ольга заволновалась. О родственнике Павла она знала немногое, но и это немногое пугало её.

По рассказам племянника, дядя был человеком незаурядным. В молодые годы уехал за деньгами на Север. Долгое время работал там, посылая регулярные переводы рано овдовевшей сестре, матери Павла. Семьи у него не было, и все свои любовь и материальные возможности он обратил на племянника и сестру. Обнаружив при этом страсть к гипертрофированной опеке над ближними (тут вдруг слишком правильный Ольгин поклонник совершил первую ошибку на её памяти, произнеся «опёка», через «Ё», она мысленно позлорадствовала, обнаружив его небезупречность, но промолчала).

А финансы ему, надо сказать позволяли очень многое. В постперестроечной мутной воде он как-то умудрился основательно зацепиться в нефтедобывающей отрасли и даже выжить в смутное время. Что и как там было точно, теперь уже никто не знает, но факт остаётся фактом – дядя сказочно разбогател. Крепко встав на ноги, он вернулся, наконец, в Москву и стал участвовать в жизни своей маленькой семьи уже не опосредованно, а лично.

Павел работал вместе с дядей и был, по его словам, очень привязан к старику.

«К предполагаемому наследству ты привязан», – вдруг раздражённо подумала Ольга, но снова промолчала и согласилась поехать к дяде.

В ближайшую пятницу, а дело было в конце апреля, они поехали «на смотрины», как про себя называла это Ольга. Узнав, что дядя поселился не где-нибудь, а в самом что ни на есть рассаднике российского богатства, пафоса и роскоши – на Рублёвском шоссе, – она криво усмехнулась и приготовилась увидеть гигантский безвкусный дом на немереных размеров участке, обнесённом пятиметровым забором.

Участок и вправду был большим, но против ожидания от внешнего мира отделяла его кружевная кованая невысокая ограда, очень красивая и даже кокетливая. Дом был по местным меркам весьма скромным. Трёхэтажный, но как-то так хорошо и умно спроектированный, что казался ладным и невычурным. Фисташковые отштукатуренные стены, огромные окна и весёленькие балкончики с коваными же решётками, выполненными в одном стиле с оградой. Какой-то очень южный дом, светлый и радостный, неизвестно каким чудом занесённый в не самые тёплые и солнечные наши края. Ольге было неприятно признаваться в этом себе самой, но дом ей очень понравился. Она молча рассматривала его, пока Павел открывал нажатием брелока ворота.