Яна Перепечина - А я смогу…

– Шантажистка! То вы! А то моя младшая сестра! Она совсем ребёнок.

– Она мне ровесница. И имеет право на счастье. Поэтому я тебя прошу, уймись, и в Геленджике за ними не бегай, дай людям возможность побыть вдвоём и всё, наконец, понять.

Ясень гневно сверкнул на неё глазами и запыхтел.

– Ты не пыхти, – с другой стороны приобнял слышавший их разговор Павел, – а лучше прислушайся к моей жене. Вера и Олежек идеально подходят друг к другу. Кстати, он в неё тоже влюблён аж с третьего курса. Только боялся тебе сказать. Ты бы ему ноги повыдёргивал. Как же: Грушину двадцать, а сестрице твоей меньшой четырнадцать!

– Вы хотите сказать, что все всё знали, а я один слеп как крот и туп как пробка?!

– Мы хотим сказать, что надо, наконец, всё понять и успокоиться: твоя сестра нашла лучшего парня из всех возможных, а твой старый друг встретил чудесную девушку. И они вполне могут быть счастливы. И ты вместе с ними.

Ясень попыхтел, подумал, потом радостно всплеснул руками и заторопился в сторону машины:

– А ведь точно! Ну, я им поспособствую, ясен пень! Пусть только попробуют не полюбить друг друга и расстаться! Вот я им!

– Ясень! Уймись! Дай им побыть вдвоём!

– А я что? Я ничего! – и он снова припустил за влюблёнными.

Ирина Осоргина, давясь смехом, устремилась за ним:

– Павлунь, не волнуйся! Я за ним пригляжу. Сегодня, во всяком случае. А в Геленджике уж вы его нейтрализуйте. А то он со своим напором всё испортит.

– Мы постараемся, – неуверенно протянул Павел, а Злата покачала головой.

В Геленджике они пробыли две недели. Вера и Олег не разлучались ни на минуту и, счастливые, бродили по набережной. Ясень смотрел им вслед и вспоминал, как они с Лёлькой тоже отдыхали здесь вместе со всей их большой компанией.

Сейчас они остановились в замечательном, только что построенном пансионате с окнами на море, – могли себе позволить. А тогда, тринадцать лет назад, жили в крохотных комнатёнках у какой-то полоумной старушки. Дворик был тесный, неуютный. И, чтобы не мешать хозяйке, они с утра до ночи торчали то на пляже, то в горах, то гуляли по городу и окрестностям. Лёлька тогда впервые была на море, и ему казалось, что он открывает ей прекрасный и неизведанный мир. Она глядела на всё своими огромными голубыми глазами с таким восторгом, таким упоением, а он мог смотреть только на неё.

С погодой им тогда повезло не очень. Но даже в пасмурные дни Лёлька тащила его на пляж, и они сидели, обнявшись, на серых деревянных лежаках и смотрели на море или читали. Он перочинным ножом резал ей истекающие соком груши и клал прямо в рот, потому что передавать их из рук в руки было невозможно: они буквально таяли. Лёлька осторожно брала губами сочные кусочки и смеялась так, что у него сердце замирало от нежности и любви. И в эти мгновенья девятнадцатилетний раздолбай Серёга Ясенев почему-то думал о том, что хочет на старости лет вот так же привезти свою Лёльку на море и сидеть с ней, глядя на неспокойное серое море, резать ей груши и болтать обо всём на свете. А дома пусть их будут ждать дети и внуки, которым они отдадут на время поездки двух своих псов и кота. И, оставив их всех в далёкой Москве, они вдвоём с Лёлькой устроят себе новый медовый месяц. Очередной.

И вот теперь одинокий тридцатидвухлетний Сергей Ясенев сидел на том самом пляже, где они когда-то так много времени проводили вместе с его единственной, как выяснилось, любовью, и слушал, как поет Михаил Шуфутинский, которого он вообще-то не любил, песню эту слышал впервые, но почему-то вдруг стал прислушиваться к мелодии и словам. Над бухтой плыл глубокий бархатный голос:

Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка,

В Каннах или в Ницце ласковый прибой…

Сергей резко встал и, ничего не говоря, быстро пошёл прочь, к раздевалкам. Злата, лежавшая в соседнем шезлонге, приподнялась на локте и тревожно посмотрела ему вслед:

– Что он, Паш?

– Насколько я знаю своего лучшего друга, вспомнил об Ольге. Она тогда была здесь с нами. Сергей с ума по ней сходил… А она по нему…

– Бедный…

– Он не бедный, он дурной. Ему давно пора уже найти Лёльку и поговорить с ней, наконец. А то дождётся, что она замуж выйдет.

– Не напился бы с горя…

– Ясень? Нет, ты что. Напиться – это не его стиль. Сейчас пойдёт километры по набережной наматывать. Он же обормотом только прикидывается. Между прочим, он дважды был чемпионом Москвы по боевому самбо.

– Ясень?!

– Он самый, ясен пень.

– Я не знала… Паш, ему плохо.

– Вижу. Но помочь ему ничем не могу. Только он сам…

Злата повернулась на бок и прижалась лбом к горячему плечу мужа, поставившего свой шезлонг вплотную к её. Солнце заливало всё вокруг, что-то ласковое и успокаивающее шептали волны. Но ей было грустно и хотелось плакать.

– Я тебя люблю, – шепнул Павел и посмотрел вверх. По набережной неспешной трусцой удалялся в сторону Тонкого мыса его влюблённый в собственную бывшую жену друг.

Сергей действительно нацепил кроссовки и направился бегать. В голове попеременно звучали то «Единственная» Газманова, то «Пусть тебе приснится», только что услышанная на пляже. Он бежал, наливался злобой на самого себя и, отдуваясь, ритмично бормотал:

Да-же в зер-ка-ле раз-би-том,

Над ос-кол-ка-ми скло-нясь…

И вдруг громко рявкнул, ненавидя себя за всё:

Е-динст-вен-на-я мо-я!..

Он убежал уже довольно далеко от центра. Здесь на набережной было малолюдно. И только какая-то бабуля в ужасе шарахнулась в сторону и долго ещё смотрела вслед красному Ясеневу, бегущему в насквозь мокрой футболке. Сложив ладонь с узловатыми пальцами козырьком, она покачала головой и сострадательно произнесла:

– Жалостливо поёт, сердешный…

Допев красивую, но упадническую песню Газманова и добежав до конца набережной, «сердешный» развернулся и в сторону Толстого мыса потрусил, напевая тоже грустную, но всё-таки, на его взгляд, более жизнеутверждающую, ту самую, про Пальма-де-Майорка. Многие слова он запомнил. А те места, где память подводила, заполнял энергичным мурлыканьем.

По набережной катил бело-голубой паровозик. И Сергей вдруг махнул рукой, остановил его и влез в маленький открытый вагончик, втиснувшись рядом с весёлыми детьми и их родителями. У большой белой арки напротив памятника Лермонтову паровозик разворачивался. Ясень выбрался сам, помог вылезти всем детям и их мамочкам, помахал рукой румяному толстячку, ужасно похожему на него самого в детстве, и побежал дальше, бурча:

– Не буду петь про «не родятся наши дети». А вот и нет! Родятся! Как миленькие! Обязательно! В количестве не менее пяти штук. Прав был батюшка.

На высоком Толстом мысе, прямо около маяка, он остановился, наконец, вдохнул полной грудью запах открытого моря и, вытирая пот, не слишком мелодично запел во весь голос:

Знаю, что скоро, в дали телефонной,

Голос услышу мечтательно-сонный.

Здесь его вряд ли кто мог услышать.

Бухта, маяк, выглядывающий слева из густых зарослей неизвестных Ясеню кустов, ветер – всё это уже было когда-то. Но тогда Лёлька стояла рядом, и волосы её развевались, летя золотой волной прямо в лицо девятнадцатилетнему Серёжке Ясеневу. И жизнь обещала быть невыносимо прекрасной. Просто до слёз.

Тридцатидвухлетний Сергей, одинокий, но не сдавшийся, крикнул в сторону открытого моря:

– Ну, Лёлька, берегись! Сроку тебе появиться в моей жизни даю до четырнадцатого октября! Не появишься – сам приду! И тогда мало тебе не покажется!

И ещё громче, перекрикивая шум волн, бьющихся внизу о высокий берег из мергеля, похожий на слоёный пирог, проорал слова, которые решил сделать девизом намечающейся кампании по возвращению блудной жены:

– А я смогу войти в ту реку дважды!..

…Двадцать первого сентября, в день рождения Пресвятой Богородицы, Лёлька выбежала из бассейна на Южной стороне Реутова и, подняв руку, стала ловить машину. Первые две отпустила из соображений безопасности. В третьей сидел её бывший муж Сергей Ясенев, месяцем ранее на Толстом мысе Геленджика решивший во что бы то ни стало из бывшего перейти в разряд настоящего.

Исторический день этот, тот самый день, когда Лёлька ворвалась в его жизнь вместе с мокрым зонтом, огромной сумкой и шумом Носовихинского шоссе, чуть было не стал одним из самых невезучих за последнее время в жизни Ясеня. Бывает такое, что вот с утра как не заладится, так и идёт всё хуже и хуже. И только диву даёшься: как может быть такая концентрация неприятностей на один квадратный метр?

Вот именно такой день с утра и начался. Для начала Сергей проспал, чего не случалось с ним уже лет сто или даже сто пятьдесят. Музыкальный центр включился, как ему и полагалось, ровнёхонько в семь часов утра по московскому времени. Но Ясень, послушав пару минут напевы Ильи Лагутенко про «Владивосток 2000», почему-то заснул опять. И очухался, лишь когда на часах было уже восемь тридцать. Под того же фронтмена группы «Мумий тролль» с той же самой песней (ничего не попишешь – жёсткая ротация).

Справедливости ради надо сказать, что опоздание для него было делом несмертельным, поскольку он относился к разряду даже не начальства, а одного из хозяев конторы. А начальство (и уж тем более хозяин), как известно, не опаздывает, оно (он) задерживается. Но в их «шарашкиной конторе» пользоваться своим положением было не принято. Тем более что на сегодня были назначены несколько собеседований с потенциальными работниками, а их по сложившейся традиции самолично проводили Павел и Сергей. Так сказать, дуэтом, а не соло.

Потому Ясень вскочил, как подорванный, и заметался по квартире. На обычную его зарядку – а он старался вести здоровый образ жизни – времени уже не хватало. И Сергей, прыгая на одной ноге и пытаясь напялить на вторую носок, утешал себя тем, что вот эта тараканья суета как раз и зарядит его необходимой для работы энергией. Не позавтракав, он вылетел в лифтовой холл и вспомнил, что забыл ключи от машины. Нажав на кнопку вызова лифта, рванул обратно, ругаясь почём зря, пока открывал по очереди обе двери, а потом закрывал их обратно. За это время, конечно, лифт успел прийти, постоять недоуменно в ожидании пассажира, обиженно захлопнуть двери и уехать. Ясень, шипя сквозь зубы, снова нажал на кнопку, подождал немного и, махнув рукой, побежал со своего тринадцатого этажа вниз по лестнице. Опять же утешая себя тем, что это компенсация за пропущенную зарядку.