И наконец – ОН! Родной, миленький, заветный, дорогой, ненаглядный – молочный синий пакет!

Гриша прижал его к груди и плюхнулся на отработанный мусор. Приземлился на что-то острое. Наверное, сломанная ножовка, встречалась несколько минут назад. Но боли он не почувствовал. Раздирал дрожащими пальцами, открывал пакет, заклеенный на совесть. Рванул зубами. Есть! Вот они, кровиночки, лежат в маленьком прозрачном пакетике. Гриша его гладил, проводил ладонью по пластику, за которым маячила равнодушная физиономия американского президента. Доллары! Мои доллары!

Здесь, в мусорном баке, среди гниющих отбросов, в окружении хлама и дряни он испытал такой острый приступ счастья и благодати, которого не переживал никогда. Втягивал носом слезы, гладил пакетик, поднес его к губам и поцеловал. На губах осталась неприятная влага. Врешь! Деньги не пахнут!

В его жизни ничего не прибавилось и не убавилось. Как имел вчера пятнадцать тысяч зеленых, так и имеет. Но эти «ничего» разделяли пропасть жуткого отчаяния и потрясающий взлет радости.

Он затолкал деньги за пазуху. Поднялся и весело скомандовал:

– Отбой! Операция «Помойка» закончена.

К бортам своих контейнеров подскочили жена, теща и дети.

– Гриша, ты нашел? – еще не верила их счастью Марина.

– А то! – гордо ответил он и выбрался из бака.

Светка пулей помчалась домой. Перевалился через край Вовка. Его карманы подозрительно оттопыривались.

– Че отыскали-то? – спросила дворничиха, досадующая из-за того, что так ничего и не узнала.

– Че надо, то и отыскали. – Гриша помог выбраться жене.

Лицо Марины было мокрым, слезы текли и текли. В волосы набилась какие-то ошметки, пальто изгваздано, руки в серо-буро-малиновой слизи.

Гриша не отличался умением проявлять нежности и ласку. Но тут обнял жену, поцеловал в висок:

– Не плачь, любимая! Все у нас будет хорошо. Пойдем домой.

Марина кивнула, но заплакала сильнее, теперь уже радостно и благостно.

– Гришенька, а я? – напомнила о себе теща. – Вытащи меня.

Была видна только ее голова, подбородок приходился точно на верхний край контейнера.

Гриша отстранил жену, упер руки в боки:

– А ты, Мама Вера, посиди там! Самое твое место, заслужила. Скоро машины мусорные придут, прокатят до свалки. Чтобы знала, как из меня козла помоечного делать.

Теща восприняла угрозу серьезно. Заметалась, забегала вдоль борта. Проваливалась, голова ее то исчезала, то появлялась.

– Да как же?.. Да что же!.. Ирод! Забери меня отсюда. Люди! Спасайте!

Бомжи и дворничиха подошли ближе, следом подтянулись собаки. Представление продолжалось.

– Гриша! Я больше не буду! – молила теща. – А-а-а! Заберите меня отсюда! Дочка!

– Перестань, – попросила Марина, – вытащи маму, народ смотрит.

– И не подумаю, – куражился Гриша.

– Зятек, родненький! Да где же это видано! Не желаю! За все хорошее!

– Какое хорошее? Я из-за тебя чуть не рехнулся.

– Черт попутал, прости! Все деньги тебе отдам, на похороны копила.

– О! – воскликнул Гриша. – Раскололась. Я тебе говорил, Маринка, что у нее припасено. Сколько заныкала?

– Две семьсот, – призналась Мама Вера, – в рублях.

– Еще посидишь, сумма увеличится.

– Нету больше у меня. Только два червонца золотых под бочкой в погребе.

– Ставки растут. Миллионерша, едрена вошь! Сколько лет молчала.

– Чистое кино, – сказала дворничиха.

– Гриша, прекрати! – дергала его за рукав жена, у которой просохли слезы.

– Папа! – хныкал Вовка. – Достань бабушку!

– Милиция! – вопила сама бабушка.

И милиция появилась. К ним подошел участковый.

– Что здесь происходит? Привет, Гриша! – он протянул руку.

Гриша свою отвел в сторону:

– Здорово, Витек! Прости, измажу! Вот, решил тещу на свалку отправить. Достала.

Витек усмехнулся не без одобрения. Но тут же сделал строгое официальное лицо:

– Не хулиганить! Выпил?

– Как стеклышко, – помотал головой Гриша.

– Ты сегодня машину получаешь?

– Сегодня! – широко и счастливо улыбнулся Гриша.

– С тебя причитается. А тещу верни на землю.

– Спасибо, товарищ милиционер! Большое спасибо! Дай Бог вам здоровья, и деткам, и жене! – благодарила Мама Вера участкового.

Выглядела она неимоверно потешно. В самом деле думала, будто зять оставит ее в мусорнике. Считала, что заслужила.

Все рассмеялись, даже Марина улыбнулась.

А вызволить Маму Веру оказалось делом не простым. Гриша, стоя на табуретке, тянул ее, тянул, но нешуточные габариты тещи не поддавались. Пришлось отправить в контейнер бомжа, чтобы снизу подталкивал.

Они пришли домой, когда Света еще плескалась в ванной.

– Освобождай помещение! – затарабанил в дверь Гриша. – Больно чистая будешь, когда мы тут все по уши в навозе.

Марина отвела мужа в сторону:

– Гриша, покажи доллары! Дай удостовериться.

– Смотри, – он вытащил из-за пазухи пакетик.

– Господи! – вздохнула Марина. – Бумажки, а сколько лиха!


Вечером у них гуляли, обмывали «Мерседес». Дилер Костя, как свадебный генерал, сидел на почетном месте. Гриша на радостях принял лишнего, твердил, что деньги на помойке нашел. Все думали – шутит. На кровать Гришу отнесли друзья. Засыпал он счастливым. И грезилось ему сладостное обладание мечтой. Мечта цвета «мокрый асфальт» стояла во дворе.

Жена наварха

Олина мама говорила:

– Современные мужчины научились носить пальто.

– А в твое время не умели? – спрашивала Оля.

– Нет. Они одевались в куртки и полупальто.

Олин муж Самин как раз относился к тем, кто носил пальто с аристократической небрежностью. Когда он шел по улице в расстегнутом пальто, белый шарф развевался, полы трепетали, или выходил из машины, из дверей офиса, из магазина, груженный пакетами, Олино сердце сладко замирало. Самин был похож на кавалериста, белогвардейца, Онегина и Байрона, вместе взятых. И при этом оставался стильным, модным и чертовски мужественным.

Оля любила мужа глубоко, прочно, навсегда. Но к ее гордости за мужа примешивалось самодовольство собственницы. «У меня красивый, статный муж, у меня большая квартира и хорошая машина, умный здоровый сын, очень рослый для своих пяти лет, все спрашивают, в каком классе учится. Сын обязательно повторит отца, будет такой же добрый великан».

Мужа все звали по фамилии – Самин, она ему шла. А имя Петя, Петр Александрович, казалось лишним при такой емкой и упругой фамилии.

Ольга поясняла: их фамилия от греческого имени Самий, так звали спартанского наварха. Наварх – это командующий флотом, вроде адмирала. Должность в Спарте была выборной и очень почетной, едва ли не царской. Есть ли в роду у мужа греческая кровь? Неизвестно, преданий на этот счет не сохранилось. И Оля загадочно улыбалась: одного взгляда на Самина достаточно, чтобы понять – вот спартанец из спартанцев, настоящий наварх!

В теплых лучах их счастливой семьи грелись две молодые бабушки – мамы Оли и Самина. Отцов не было, умерли. Бабушки ревновали внука, отыскивая в румяном и бойком мальчике изъяны после визита к «другой бабушке». Тихо доносили: одна своему сыну, другая – дочери. Самин и Оля посмеивались, понимая, что в бочке меда – в безграничном обожании единственного внука – должна присутствовать ложка дегтя, иначе бочку просто разнесет.

Оля преподавала в музыкальном училище нотную грамоту. Самин трудился в нефтегазовой корпорации. Их семейные проблемы относились к процессу повышения благосостояния. Надо построить загородный дом, вложить деньги в акции, поменять ванну на джакузи, поехать в отпуск на Бали, найти сыну преподавателя английского… Столько хлопот!

И вдруг все рухнуло. Разорвалась нейтронная бомба, которая уничтожает живое. Дом, мебель, тряпки остаются, а люди гибнут. Оля узнала об измене мужа. Действие бомбы было не смертельным, по касательной ударила. Оля осталась жива, но душевно покалечена до инвалидности.

Самин пришел домой, обнаружил Олю, серую и полуубитую, сидит в кресле, взгляд в одну точку.

Он присел перед женой, взволнованно спросил:

– Оленька, что случилось? Сын, мама, теща? Кто-то заболел?

Она не отвечала, продолжала смотреть сквозь него, точно голова Самина была стеклянной.

– Да говори же! – Он потряс ее коленки. – Что произошло?

Оля не повернула головы, но теперь она смотрела в глаза мужа, с трудом фокусируя взгляд как при тяжелейшей боли.

– Ты нас бросишь?

– Зачем? Почему? Откуда такие мысли? – поразился Самин.

– Ты любишь другую женщину, ты с ней… Я все знаю.

Самин едва не застонал от досады. Или, кажется, застонал, промычал сквозь стиснутые зубы. Покраснел выразительно. Будь он готов к этому разговору, решительно бы открестился: враки, сплетни, наветы! А сейчас реакция выдала его с головой.

Он сел в соседнее кресло, взял холодные Олины руки:

– Я вас никогда не брошу! Я люблю тебя и только тебя. Ты моя жена, ты и сын – самое лучшее, что есть в моей жизни. Прости! Это была ошибка, я оступился. Никогда более не повторится. Клянусь! Чем ты хочешь, чтобы я поклялся?

Оля не отвечала. Снова ушла в себя, присутствовала и отсутствовала одновременно. Самое плохое – не плакала, не рыдала, не упрекала, не проклинала.

И в следующие дни не плакала. Слезы лились внутри, только соль выступала на коже, которая приобрела каменистый оттенок. Была гордая жена наварха, стала жена Лота – соляная глыба, умеющая передвигаться, односложно отвечать и выполнять домашнюю работу. Олины волосы потускнели, появилась сутулость, вместо летящей походки – шарканье пудовых ног.

В доме померк свет – обстановка кладбища, погребения, безутешной потери и бесконечного горя. Даже сын, которого они называли вечным аккумулятором хорошего настроения, не мог развеять Олиной печали. Прежде она заливисто хохотала над проделками и словечками наследника, хватала его на руки, кружила, осыпала поцелуями. Теперь – слабо улыбалась, прижимала к себе, целовала в макушку. Как сиротку.