– Что-о-о?

– Ой, ты покраснел. Не лопни, фазер.

– Ты же в уши хотела. Зачем… по телу?

Папа мучался и страдал. Его корчи, то есть играющие желваки, доставляли Дарье непонятное, но ощутимое удовольствие. Гаденькое удовольствие. И она почти с облегчением сказала:

– Шутка. Я пошутила, мои соски в девственной неприкосновенности. Показать?

– Зачем ты меня мучаешь?

– А ты меня?

– Ты специально облила Виолу в цирке? Ты что-то вбухала в судака или в соус?

– Гель для мытья посуды. – Оказывается, Виола какое-то время, незамеченная, стояла у входа в комнату. – Была полная бутылочка, а сейчас только на дне. Дашенька, наверно, случайно опрокинула ее в кастрюлю.

– Ты сделала это специально? – спросил папа.

– Давайте забудем про несчастного судака, – махала руками Виола. – Через несколько минут принесу мясо с грибами. Я тоже бываю неуклюжей, недавно уронила открытую банку с зеленым горошком. Он, естественно, раскатился во все стороны…

– Виолочка! – перебил папа. – Не старайся оправдать Дарью. Твоя доброта очень хорошо известна…

– Особенно врачам-психиатрам, – теперь встряла Даша. – Ваша доброта, Виола, сильно смахивает на умственное заболевание, шизофрени…

Она не договорила. Папа вскочил и совершил невозможное. Схватил дочь за грудки (тонкая Дашина маечка оказалась изрядной прочности), поднял в воздух и отправил в полет…

Даша приземлилась в углу дивана. Не столько ушибленная, сколько пораженная. Папа ее бросил, ударил! Швырнул прочь как тявкающую собачку, вопящего котенка! Как вредную чужую!

Виола тут же стала на линию огня, загородила собой Дашу.

– Милый! Ты должен успокоиться!

– Она… Не понимает, что говорит, что делает. Сыном погибшим упрекает. Я же ее… Больше себя, больше жизни… Вырастил! Пылинки сдували! Пока ей годик не исполнился, толком не спал, боялся, что умрет. Единственная дочь! И она меня… как последнюю мразь! Не понимает, даже не пытается понять, что ее отец – человек, а не функция, что у него могут быть желания, что одна женщина, ее мать, – целый мир, но чужой, а мне повезло найти свой мир, тебя, Виола. Чего она хочет? Отойди в сторону!

– Не отойду! – непривычно категоричным тоном и потому хриплым голосом сказала Виола.

– Мелко пакостит. Кому? Мне – отцу. Тебе – которая готова в золото ее закатать. Виола! Хватит попустительства. Отойди в сторону!

– Не отойду!

– Что-о-о?

Дарья видела лицо Виолы в зеркальной витрине на противоположной стене. Как люди бывают похожи! Мишка Моргало, когда на Дашу в гардеробе навалился известный на всю школу хулиган Коршунов, бросился защищать Дашу. И на физиономии у него был написан острый страх, помешанный на безрассудную смелость, точь-в-точь как у Виолы. Дарья тогда, в гардеробе, оглушительно заверещала, прибежал охранник, драка прекратилась.

И сейчас она подала голос. Но вместо пронзительного визга вырывалось жалобное скуление.

– Тихо, тихо, девочка! – села рядом Виола, обняла за плечи. – Все в порядке, успокойся!

– Я тебя ненавижу! – выкрикнула Даша. – Убери руки, гадина!

– Хорошо, правильно, – Виола чуть отсела. – Было бы странно и ненормально, воспылай ты ко мне высокими чувствами. Ты меня будешь ненавидеть, а я тебя – любить. Любовь всегда побеждает…

– Чихала я на твою любовь! Святоша чокнутая!

– Вон! Вон из нашего дома! – рявкнул отец. – И не показывайся мне на глаза, пока не прекратишь беситься. Все перед ней на пузе пляшут, задаривают, задабривают. А она – чихала! Прочихаешься, сообщи. А до того – видеть тебя не желаю. Убирайся!

Папа выгонял ее, а слез почему-то не было. Наваливалось удивление, такое громадное, что не вмещало ни обиды, ни горечи, ни разочарования.

– Дорогой, так нельзя, – тихо сказала Виола.

– Можно! – отрезал папа. – Только так с ней и можно.

– Ты меня больше не любишь? – пробормотала Даша.

– Папа очень тебя… – поспешно встряла Виола.

– Заткнись! – бросила ей Дарья.

– Я тебя люблю больше жизни, – четко и раздельно ответил папа. – Но я тебе не позволю превращать собственную, мою, мамину, Виолину, дедушек и бабушек жизни в войну характеров. Хватит мотать всем нервы! Принцесса на горошине! Ты уже не на горошине! Ты горы камней навалила, не разберешь. Кому мстишь? С кем сражаешься? Отвечай!

– Ты прекрасно знаешь, за что я сражаюсь. И не отступлю! Твой, папочка, характер.

– Поэтому – вон! Уходи!

– Отличненько! Я, конечно, уйду. А потом – повешусь, или отравлюсь, или из окна выпрыгну. Записку писать не буду, ведь ясно, кого винить в моей смерти.

– Царица небесная! – ахнула Виола.

Папа дернулся, точно его стукнуло током. Побледнел, ноздри затрепетали, брови взлетели, глаза как пламенем осветились. Таким его Даша никогда не видела. Такой может убить или сам погибнет на месте.

С большим, видимым трудом папа взял себя в руки:

– Самоубийство – высшая степень эгоизма. Мне тошно сознавать, что вырастил подлую эгоистку.

– Почему? Я тебя избавлю от себя, живи и радуйся.

– Нет, Дарья! Вслед за твоим кончится существование бабушек и дедушек, мамино, мое… Перенести никто не сможет. Поэтому, прежде чем сигать из окна, сделай для нас последнее доброе дело – закажи места на кладбище. Большая семейная могила… Ты этого хочешь? Вперед! Спасибо, доченька!

Он развернулся и вышел из комнаты.

У Даши шумело в голове, и слова Виолы, которая что-то миротворческое моросила, не доходили.

Дарья сползла с дивана, пошла на выход – все в тумане, опьянении, как в параллельной действительности.

Она не сразу заметила, что Виола неотступно тащится вслед, провожает. Заплатила за Дашу в автобусе, удержала за руку, когда Даша чуть не шагнула под колеса мчащегося автомобиля.

Когда папа первый раз поехал в заграничную командировку, лет десять назад, он никому: ни родителям, ни жене – не привез сувенира. Только Даше – большой конструктор «лего», всю валюту на него потратил. Даша предпочла бы куклу, но папа радовался конструктору как мальчишка, часами просиживал, строя вместе с зевающей дочерью замысловатые фигуры.

И теперь Даше казалось, что в ее голове конструкции из кубиков рушатся, валятся в кучу, пытаются собраться в новые постройки. Только в отличие от «лего» ее мозговые кубики были не цветными, а черно-белыми. И падали, собирались и снова падали они со скрежетом, от которого закладывало уши.

Обессиленная внутренним землетрясением, Даша добрела до скамейки на бульваре, той самой, на которой любила сидеть с Наташей и Моргало. Виола опустилась рядом. Опять забубнила.

Дарья прислушалась.

– …для нас с твоим папой большое счастье быть вместе. Но если ты ТАК страдаешь… Дети не должны мучаться. Достоевский говорил, что никакие блага мира не стоят слезы ребенка. Я сделаю, как ты хочешь, расстанусь с твоим папой…

– Все-таки ты неумная.

– Да я и не претендую.

– И Достоевский твой – болтун. Мудрые слова – только слова. Дети плачут по пять раз на день.

– Конечно.

– Детские слезы бесплатны.

– Как и женские.

– Мама моя в тысячу раз красивее тебя, уж не говоря, что умнее.

– Знаю. Даша, ты не станешь… не сделаешь с собой…?

– Я дура или гадина?

– Ты очень хорошая, – слабо улыбнулась Виола.

– Не заблуждайся. Если бы за твое убийство не пришлось сидеть в тюрьме, я бы тебя кокнула.

Даша встала, пошла к дому.

У своего парадного, открыв дверь, Дарья замерла на секунду, развернулась к Виоле и сказала:

– Кремами своими не пользуйся и лосьонами.

– Что? – не поняла Виола.

– В ванной у тебя… Я в кремы и лосьоны отбеливатель и пятновыводитель намешала. И еще… В туфли тебе, которые в прихожей, клею бухнула.

– Спасибо, что сказала!

Дарья вошла в подъезд.

Бабушки

Мы стали бабушками. И наша прежде дружная компания стала распадаться на клубы по интересам. Потому что у Веры, Гали и Светы внуков еще нет. Они ждут этого светлого события и пока скучают в моем, Оли и Люды обществе, которые только и говорят про своих драгоценных и ненаглядных внучиков. Событием, достойным обсуждения нам, бабушкам, кажется проблема срыгивания после кормления. Особенности стула младенца мы можем обсуждать часами. Небабушки посматривают на часы, начинают зевать и понимают, что на умные разговоры про новые книги и спектакли, как и на неумные, но очень интересные сплетни времени не остается.

Бабушку в процессе описания поразительных достоинств ее сокровища остановить могут только форсмажорные обстоятельства – взрыв, пожар, повсеместное отключение электричества, громкий храп слушателей. Но и тогда бабушка, блуждая по квартире со свечкой, доскажет, как гениальный внук перепутал горшок с напольной вазой. Бабушка разбудит уснувшего собеседника:

– Я не дорассказала! Кончилось тем, что малышка съела-таки соленый огурец! При отсутствии зубов! Может, у нее проблемы с надпочечниками? У тебя есть знакомый детский эндокринолог? А у знакомых твоих знакомых?

Попутно замечу, что дедушки тоже имеются, все в комплекте. Но дедушки говорят про внуков неразвернуто и нетворчески.

Примерно так. Сидят за рюмкой чая. Лица блаженные. Поскольку гримасы новые, годами не отшлифованные, то смотрятся дедушки несколько странно. Я бы даже сказала (не для передачи) – придурочно.

– Как твой внук? – спрашивает один.

– Оглоед! – улыбается второй дедушка. – А твоя внучка?

– Ползает. Уже до кухни доползает, – отвечает первый дедушка. И толкает третьего. – Твоему-то сколько исполнилось? Больше года?

– Сейчас… третье сентября, октября, ноября, декабря, января, – загибает пальцы тот, – год и четыре. – Наш человек. Машинки любит.

Далее сам по себе напрашивается повод выпить за внуков. И возобновляется диспут о внутренней и внешней политике.

В соседней комнате, скрывшись от накормленных и нестраждущих десерта дедушек, мы наперебой делимся информацией, которая прет из нас как воздух из проколотого шарика. Поскольку знаем, что «форсмажор не остановит», то выбираем тактику вклинивания в монолог подруги. Только она наберет воздух для нового захода, нужно воскликнуть: «А мой!..» или: «А моя!..».