Я глушил и гнал от себя мысли об этом, но они возвращались, как возвращаются к больному смертельной болезнью мысли о подступающем конце.

В моменты самых ломоносовских разгулов вдруг вспоминалось, что через три дня мне опять на встречу; и что хотя «сексот» всего лишь сокращение от «секретный сотрудник», но звучит парашнее, чем «чмо».

А деваться некуда – у них моё заявление и доносы с подписью «Павел».

Даже если залечу на зону, там враз «кум» подкатит, чтоб я стучал и дальше, иначе архивы КГБ дотекут до «пахана».

Жить мне стало тесно, как Синдбаду-Мореходу, когда в каком-то из путешествий на шею ему примостился подлый старик и душил ногами при непослушании.

Но почему чекист вдруг оказался безымянным?

Он называл мне своё имя-отчество, вот только убей – не вспомню.

Не то, чтобы боюсь – нет, а просто провал в памяти.

Как ни напрягаюсь, не могу вспомнить.

А впрочем, не слишком-то и хочется…)


 Ресторанов в Нежине тогда насчитывалось два – «Полiсся» на базарной площади, и «Чайка» в одноимённой гостинице возле горкома-райкома и Ленина на главной.

Третий находился в первом этаже вокзала, но днём он работал как столовая, поэтому я его не считаю.


Эпически провинциальная глушь; до умиления.

Даже площадь перед базаром, в сущности, всего лишь улица, но просто очень широкая, вверх от моста к универмагу.

В ресторан мы ходили очень редко и то не все – Яша и Фёдор отказывались.

Их замещала Светочка, невеста Марика.


Длинные белые скатерти на столах и широкая зелёная дорожка от входа и до ширмы в углу, за которой окно на кухню, показывали, что тут вам ресторан, а не забегаловка.

И надо очень долго ждать, пока официантка принесёт заказанный гуляш с картошкой.

Саша Остролуцкий всякий раз принимался тереть салфеткой ложку-вилку-нож из разложенного перед ним прибора на столе.

Типа, он такой чистоплотный. Хорошо хоть нет мизинчик не отставляет при этом.

Чистоплюй детдомовский.


Светочка как всегда шпыняет Марика: «что такое, Марик? Я не поняла!», но уже вполголоса.

Наконец-то из-за ширмы показалась официантка с подносом в руках. Нет. Понесла к другому столику.

Но вот уже и к нам. Она переставляет тарелки с подноса на скатерть.

Саша деловито разливает водочку из круглого, как колба в химических опытах, графинчика.

Вздрогнем!


И после второй стопки ты уже участник остроумной застольной беседы. Твои ухватистые пальцы так ловко покручивают вилкой.

Музыка из динамиков за ширмой звучит уже не слишком резко.

Ты ненавязчиво обводишь взглядом зал.

Какую тут можно пригласить для медленного танца на зелёной дорожке?


Марик всех их знает: с какого факультета вон те, скажем, девушки и даже курс какой.

А если местные, то Светик изложит всю их подноготную.

Золотая молодёжь. Прожигатели жизни.

В конце Марик платит за всех из мягкого коричневого кошелька – в общежитии рассчитаемся за свои доли.


Вобщем, Марик парень неплохой, вот только очень любит поучать.

При возвращении из душа на первом этаже, он непременно заглянет в вестибюль, поблагодарить вахтёршу тётю Дину за горячую водичку.

И начинает мне толкать, что она к водичке ни при чём, но это неважно, зато теперь готова делать тебе одолжения.

Это как если кому-нибудь что-нибудь пообещать. Никто не знает когда ты выполнишь обещанное и выполнишь ли вообще, но человек уже зависит от тебя и, в ходе ожидания, он – за тебя.

( … мне кажется, что он просто повторял то, чему его с детства научал его отец.

Еврейская мудрость – от поколения к поколению.

Вот у кого чекисты научились сулить разведшколу…)


За обучение уму-разуму я расплачиваюсь книгой «Замок Отранто» в толстом коричневом переплёте, которую по его просьбе украл в библиотеке Клуба КПВРЗ.

Это несложно – засунул книгу под ремень брюк под кожухом и вышел записать какую-то ещё в свой формуляр.


Пиры у себя в комнате обходятся дешевле. Яша с Федей отправились за «Кальвадосом» в приплюснутых бутылках; мы с Остролуцким – на кухню.

На каждом этаже две кухни, рядом с каждой из лестничных площадок, в каждой кухне по две газовые плиты, один кран с раковиной и дверцы ящиков в три ряда, как в автоматических камерах хранения, только не железные, а из ДСП.

Мы чистим картошку. Много картошки.

У Саши спортивно-подтянутый вид, зиппер курточки взжикнут до верху, висюлька собачки болтается под подбородком.

Ладно, хватит. Теперь нарежем. Ты постой там у двери, просто обопрись.

Посмотрим, что тут у нас….


Остролуцкий открывает дверцу ящика и выгружает кусок сливочного масла на огромную сковороду.

А тут и лучок есть, отлично!

Он с такой непринуждённостью проверяет ящики, что мне как-то не сразу доходит, что это мы с ним грабим «торбы» однофакультетниц.

Так запросто и ловко, что и язык не повернётся назвать это воровством.


( … ну, ладно, Сашу оправдывает полуголодное детдомовское детство, а мне-то как после такого смотреть в глаза Робин Гуду?

Но, даже при всех угрызениях совести, ничего не ел я вкуснее той студенческой картошки; а вот «Кальвадос» – паршивое пойло.

Им даже и опохмеляться противно…)


Из Индии вернулся Жора Ильченко.

По окончании второго курса его послали туда работать при советском посольстве, а теперь вот вернулся, чтоб доучиться до диплома.

По англофаку заходили книги, которые он там накупил.


Я с Жорой не знаком, пару раз издали видел; лысеватый такой, в усиках; ну, позавидовал ему, конечно – целый год в Индии! – и попросил Игорька, когда дочитает взятую у Жоры книгу, чтобы и мне дал.

Рассказы В. С. Моэма в оригинале, напечатано в издательстве «Penguin».

Читать трудно – столько всяких слов заковыристых; пришлось попросить у Наташи Жабы большой англо-русский словарь.

Она из моей группы и Жаба это не кличка, а натуральная фамилия. Вот кто точно возьмёт в ЗАГСе фамилию мужа.

А у Моэма попался мне рассказ – совсем короткий, страницы на три – «Человек со шрамом», и именно его размер подкинул мне идею: что если взять, да и перевести?

Тем более, что есть где размещать – на третьем этаже Старого Корпуса, напротив двери в лингафонную лабораторию, рядом с расписанием англофака висит газета «Translator», где вклеены машинописные страницы студенческих переводов.


Рассказ хоть и короткий, но представляет самую суть всех этих латиноамериканских революционеров.

У них ведь оно там как – наберёт банду, присвоит себе звание полковника, или генерала и начинает освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станет диктатором.

Однако, в рассказе у этого освободителя-революционера, до того как он стал человеком со шрамом, боеприпасов не хватило.

На рассвете перед расстрелом он зарезал свою девушку, которая прибежала попрощаться.

Настолько сильно любили они друг друга.

И за это правящий диктатор его не расстрелял вместе с остальной бандой, а приказал депортировать в соседнюю латиноамериканскую страну.

И он там спивался и продавал лотерейные билеты.

Один раз у него лопнула бутылка пива и на лице остался шрам от стекла.

Такая вот незамысловатая история, но Моэм в своих рассказах умеет подать кинематографически краткие, но ощутимые детали.

Выпукло зараза пишет.

( … слова в английском языке короткие, кроме заимствованных, и одно предложение смотрится как горстка риса, а смыслов в нём на полмешка.

Ну, а в русском слова, из-за своих суффиксов с приставками, длинные как спагетти, или паутина, из которой и выплетается о чём, собственно, речь…)

Перевод я собирался в два вечера закончить, а ушло две недели.


Стенную газету «Translator» редактировал преподаватель теоретической грамматики, или ещё чего-то изучаемого на старших курсах, Александр Васильевич Жомнир.

Интересный тип.

( … нынче его назвали бы неформалом, а тогда это означало – непойманный диссидент…)


Внешне он больше смахивал на украинского националиста, чем на диссидента, но всё равно непойманного, иначе не пустили б в институте преподавать.

Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но они тут же падали обратно на широкий лоб и густые брови.

Он круглил чуть вскинутые плечи, как будто собирался принять на них мешок картошки, а в движениях чудилась годами отрабатываемая неуклюжесть.

Типа, хуторянский пасечник, или мельник, который пробился в профессорá лингвохирургии.

В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но интеллектуально пристёгивал его висячим замком за спицы.


Поверхностно перелистав половину тонкой тетради с моим переводом Моэма, Жомнир на слишком старательном русском языке объяснил, что не работает с русскоязычными текстами и потому в «Traslator’e» все переводы на украинском, за исключением стихов.

Да, в моём школьном аттестате за украинскую мову и литературу стоит «н/а» – «не аттестован», но после переезда в Конотоп я с первого же месяца читал библиотечные книги на украинском языке.


Через две недели я принёс Жомниру украинский вариант всё того же «Человека со шрамом».

Он оживился, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов.

Обидно было, но я видел, что он прав.

Плюнуть на всю эту шрамотень я не мог не потому, что гордость заела, а просто вошёл во вкус борьбы с неподатливостью славянских слов для полного выражения того, что я смог уразуметь в бисере языка Моэма.

Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп.


Дошедшие до меня год спустя слухи о том, будто, приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный пластмассовый «дипломат» в прихожей, а сам сразу отправлялся по блядям и не обращал внимание на то, что моя жена гуляет регулярно и напропалую, были сильно преувеличены.