Когда мы сбрызнули Рыжему дорожку и шумно попрощались, не доходя до остановки, откуда ему ехать на вокзал, я не был пьяным и помнил, что в моём дипломате лежит малиновая скатерть с бахромой, которую он купил своей мамане.

Я не напомнил Рыжему о ней.

Я её украл.

В какой-то момент, предоставляя мне последний шанс, он отрезвело глянул на меня – может вспомню? Но я смолчал.

Он снова захмелел и пошёл к остановке; вот между нами десять метров; двадцать…

Но я так и не окликнул:

– Рыжий! Ты ж забыл!

( … и никакая падла с берегов Варанды не оправдает эту мою подлость …)


Следующим утром на разводе мы с Рудько стояли лицом к строю и начштаба объявил, что мы уходим на дембель.

Мы сделали поворот «налево!» – я со своим дипломатом и Рудько с синей спортивной сумкой.


Через пару шагов комбат углядел на мне вельветовые туфли, направляющиеся к воротам, за которыми затаилось в засаде общество, изготовясь стереть меня в порошок в первый же удобный для этого момент.

Батяня-комбат сделал последнюю отчаянную попытку спасти обречённого:

– О! А эт чё за еби о мать?!

– Да, пусть пиздует к ебéне фéне!– сказал начштаба.– Заебал, блядь, он уже, на хуй.

Прощайте и вы, отцы-командиры…


Но и сутки спустя я всё ещё торчал в Ставрополе.

В его аэропорту деревенского вида.

Мало «отслужить как надо», надо ещё суметь вернуться.


У меня был билет до Киева, купленный в городской кассе Аэрофлота, и я провёл ночь в гостинице, но когда приехал в этот, типа, аэропорт, посадку отложили на час, потом ещё на один и лишь к полудню наш АН-24 пробежал по взлётной полосе и под крылом самолёта, под гул моторов, поплыли редкие облачка и топографические пейзажи.


Стройбат остался в прошлом, но я всё ещё оставался в стройбате и думал о старшине первой роты, что на прошлой неделе прицепился ко мне в городском автобусе.

Главное, оно ему надо? Он же в гражданке был. Подвыпивший, вот и решил пошугать.

– Ты чё тут? Немедленно в часть. Комбату скажу на разводе.

– А я скажу, что ты был пьяный как свинья.

Никто никому ничего не сказал.

И тот майор тоже в гражданке был. Вообще не знаю откуда он и что.

– Я – майор!– кричит.– Ты что себе позволяешь?!

А почём я знаю, что ты майор, если ты в гражданке?

Вот у меня всё ясно. Глянь на погоны – рядовой стройбата.

Это мы с ним из-за буфетчицы в кафе сцепились.

Ядрёная баба. Она сперва больше ко мне имела склонность, пока он майором не объявился. Может врал?

Нет такую бабу не проведёшь.


Я всё ещё принадлежу стройбату, какая-то часть меня осталась в нём.

Навсегда.

Какую-то часть его я уношу в себе.

До конца.


Но ни о чём таком я не думаю. Я – просто дембель летящий домой.

Не домой, в смысле, в казарму, а домой, в смысле, домой.

Хотя мать писала, что дом продали и купили пол-хаты дальше на Посёлке.

Ничего, найду, адрес знаю.


Но долго думать о Конотопе не получается; думать о нём я отвык, вот и думаю о привычном.

Как мы водили пятигорского ударника в лётное училище, показывать на что он годен.

Втроём пошли – Длинный, ударник тот и я, чтоб те курсанты из их вокально-инструментального ансамбля убедились, что лабух клёво стучит и поговорили б со своим замполитом приткнуть его в ЧМО при училище.

Такая была идея.


Курсанты как раз на сцене репетировали. Зал, как летний кинотеатр – без крыши.

Длинный гитару их взял, ударник за барабаны сел.

Ну, и врезали попурри из Джимми и Джимми. Отвели душу.

Как трактором проехали по тем курсантам в голубых погонах.

Им же барабанщик нужен типа того, что за пионерским знаменем рядом с горнистом ходит:

ду-ду-ду-дý, ду-ду-ду-дý.

Вряд ли они своему замполиту хоть слово об этом приходе сказали.

Чистенькие такие. Ухоженные.


Неужели всё позади? И больше не будет вечерних проверок? Ни комроты, ни начштаба, ни кусков…

Лечу домой.

Дома будет всё ништяк. Не зря же мечтал все эти два года; точнее не позволял себе думать о доме.

Это мой первый полёт в самолёте. Не тащиться же двое суток поездом.


Вот только запястье щемит. Та дура в гостинице вчера вечером.

Она бы дала, да негде было.

Говорит, пошли к тебе в номер. Я мужиков попросил – они вышли.

Так пока она себе цену набивала и своими ногтями мне запястье уродовала, они возвращаться по одному начали.

Сеанс окончен.

А я ведь и не налягáл, сама за руку ухватила и начала когти запускать.

Не Ставрополь, а рассадник садисток.

Может Ольга и не заметит. А увидит – так что? Мало ли какие раны-шрамы можно получить на боевом посту.


АН-24 приземлился в Ростове. Я вышел в туалет возле взлётного поля и на обратном пути был остановлен военным патрулём.

Конечно, вельветовые туфли не по уставу, но, братцы, дембель я – пролётом к дому, у меня уже самолёт винтами гудит.

Отпустили.


Дозаправка в Харькове и – вот он, залитый совсем уже по-летнему ярким солнцем – аэропорт Борисполь.

В тот первый прилёт я решил, что это уже Киев и, выйдя на солнечную площадь, запруженную всевозможным транспортом и снующими пешеходами, направился к большому щиту с буквой «Т» и двумя рядами клеточек шахматной доски – на такси.


Таксист оказался немного патлатым молодым мужиком лет под тридцать. Мне понравились его добротные туфли коричневой кожи с широкими шнурками.

Я сказал, что мне на железнодорожный вокзал и он предложил мне подождать в машине, пока он найдёт попутчиков.

До Киева оставалось ещё сорок восемь километров.


Он ушёл, а я остался ждать на переднем сиденьи, снял китель и, чтобы скоротать время и сгладить нарастающее нетерпение, забил и выкурил косяк.

Тут он привёл двух офицеров – майора и подполковника, но помоложе, чем у нас в отряде; и мы поехали.

Может этот таксист в коричневых туфлях унюхал дым от косяка в салоне и улетел от личных воспоминаний, но он гнал как бешеный, а после моста Патона и вовсе перестал замечать светофоры.

А может это был день отключённых светофоров – праздник свободного вождения – обгоняй кто кого и как может.


Расплачиваясь у вокзала подполковник сказал:

– Ну, шеф, ты и летаешь!

Так что, скорее всего, у таксиста и впрямь был улёт на шáру.


В 1975 году дипломаты типа «кейс» встречались не так уж часто и потому привлекали к себе внимание своим деловым видом.

Старшему офицеру оно бы и простительно, а меня при входе в Центральный зал вокзала остановил военный патруль.

Опять, кстати, курсанты, но уже в красных погонах.

Они проверили мою дембельскую бумагу и сличили меня с фоткой двухлетней давности в моём военном билете. Придраться не к чему.


И тут я допустил ошибку, посмотрев на свои туфли.

Старший патруля проследил за моим взглядом и увидел вопиющее нарушение уставной формы одежды.

Меня повели в комендатуру под центральной лестницей, что вела высоко вверх к многотонному беломраморному изваянию головы Ленина.


Дежурный офицер комендатуры вокзала велел мне открыть дипломат и сразу понял, что я – дембель: колготки, бутылка водки и краденая скатерть с бахромой.

– Иди,– сказал он. – Вернёшься в ботинках – получишь свой кейс.


Я рванулся в громадный кассовый зал налево.

В кассу московского направления стояла длинная очередь, а в ней – метров за тридцать от кассы – я увидел солдата в парадке.

Он был большого роста – значит и нога не маленькая, и он был грустный – значит возвращается после отпуска дослуживать ещё год.

– Тебе куда?

– До Москвы.

– Пошли.

Я подвёл его прямо к окошечку кассы и объяснил загалдевшей было очереди, что у нас срочный приказ охранять их покой и сон на дальних рубежах отчизны.


Он взял билет до Москвы, а я до Конотопа.

Когда мы отошли, я обрисовал ему ситуацию с кейсом.


«Фазан» не в силах отказать «дембелю».

Мы сели на одну из множества скамеек для ожидающих и поменялись обувью.

– Где это ты так быстро?– спросил дежурный офицер комендатуры.

– Купил у цыгана на перроне.


С вызволенным кейсом я поспешил в зал ожидания, где грустный отпускник прятал свои не по уставу обутые ноги поглубже под скамью.

Я присел рядом, но поменяться мы не успели – репродукторы объявили, что поезд на Москву будет отправлен с шестого пути и мы побежали туда, чтобы не опоздать.


Шнурки на одолжённых ботинках распустились и хлопали по платформе, но мы всё равно успели.


Поезд торопливо стучал по рельсам, нёсся в Конотоп, а напряжение во мне не спадало, я подгонял его и не находил себе места.

Лишь поздно вечером, сойдя на четвёртой платформе конотопского вокзала, я поверил, что – всё.


Отслужил солдат службу долгую,

Службу долгую, службу ратную…

Меня снова вёз всё тот же третий номер трамвая, но теперь аж до конечной.

Темнота за окнами заставляла стёкла неясно отражать китель и фуражку солдатской парадки.


На конечной я спросил где тут улица Декабристов, и мне сказали, что надо идти вон в ту сторону.

Заборы. Хаты за калитками. Редкие фонари. Незнакомая окраина.

Спросив ещё кого-то по пути, я вышел на улицу Декабристов и пошёл вдоль неё, пока не различил в темноте табличку с номером тринадцать.


Зайдя через калитку, я постучал в первую дверь. Она открылась.

Это мой отец такой седой?

В свете падающем через проём двери, он недоверчиво присматривался к моей парадной форме.

– Сергей?

Он обернулся в дом.

– Галя! Сергей пришёл!


Мать выскочила на крыльцо и с громким плачем уткнулась в китель парадки.

Я неловко погладил её вздрагивающее плечо.