Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но вокруг детвора сидела.

После одного сеанса меня капитан Писак засёк вместе с нею; отозвал меня в сторону и призывал незамедлительно прекратить всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог.

И что характерно, если ты Писак, так иди командуй своей первой ротой, а у меня комроты – Тугрик.


Но потом я всё-таки пришёл к ней домой.

Оказалось, совсем не в том подъезде, куда провожал её в первый раз.

Когда в прихожей я снял сапоги и спрятал в них портянки, чтоб не слишком воняли, то оказался босым, и даже тапочки не скрывали этот факт – как юродивый, только без метлы.


Дома у неё оказалась мама и дочка трёх лет.

Потом её мама с её дочкой вышли в магазин, а мы сели на ковре и она распахнула альбом с фотографиями.

И в альбоме и на ковре она была очень симпатичная, эта тихая мышка блондиночка Таня.

Мне стоило лишь протянуть руку, положить на плечо её домашнего халатика и разложить её рядом с альбомом, но я так и не смог.

Не знаю что, но что-то меня не пустило.

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, все мои наслаждения и лишения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки по имени Варанда …)


Потом вернулась из магазина её мама с внучкой и принесла сетку оранжевых апельсинов.

Дальнейшие наши встречи проходили вне её дома и она начала интересоваться содержанием записей в моём военном билете.

Туфта насчёт сейфа не прокатила – она была на два года старше.


В отряде у меня что-то захороводилось, пошёл какой-то сумбур и мы потеряли друг друга из виду.

Уже перед самым дембелем я заходил к ней, но мама сказала, что она не дома.


Я дождался её у её подъезда, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками и она тихо отдалась мне на столе детской площадки.

Однако, кончил я слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде.

Мне это не понравилось и я прервал с ней отношения, как и хотел Писак.


Чем ближе дембель, тем меньше спится.

Куда вы удалились – те блаженные времена, когда я, салага, засыпал едва упав главою на подушку?

А теперь? Проверка прошла, в клуб сходил, вернулся в роту, а сна ни в одном глазу.


Вот и собираются вокруг такие же полуночники; лежим на койках кубрика, базарим о том, о сём. Или дуры гоняем.

Гнать дуру – значит рассказывать длинную историю, и не обязательно реальную.

( … через много лет из «Архипелага» Солженицына я узнал, что это старинный зэковский обычай времяпрепровождения; ещё с царских времён; когда в камере рассказывают какой-нибудь роман из какого-нибудь Диккенса, расцвечивая его деталями из современной повседневности.

Но тогда вместо «гонять дуру», говорили «тискать роман» …)

Когда очередь дошла до меня, я погнал роман возмездия о двух юных влюблённых и жестоком бароне из замка, который заточил юношу в подземелье и у него на глазах делал из девушки секс-рабыню, до того момента, пока юноша, через месяц, не расшатал забитый в стену ёрш, куда крепилась его цепь.

( … к Диккенсу это не имеет никакого отношения, гоняя эту дуру, я, закрыв глаза, видел полупрозрачную блузку Мишель Мерсье из первой серии «Анжелики».

Но возникает вопрос: если я на целый месяц отдал возлюбленную барону, чтоб он ею пользовался совместно со своим волкодавом и различными предметами средневековой утвари и инвентаря, а сам в это же время, типа, как соучаствуя, дёргался на своей цепи, чтобы расшатать крепление, но всё же в такт происходящему, то, может быть, я – извращенец?

Конечно, этот вопрос возникнет не у слушателей, а у меня, и не сразу, а потом, но всё таки …)


Во время расправы с бароном, проводившейся самым изуверским образом, Хмель вдруг крикнул:

– Дневальный!

От тумбочки в конце прохода пришёл дневальный и Хмель ему сказал:

– Он уже заебал свои храпом – ебани́ его в лобешник, пусть упокоится.

– Кто?

– Вон тот салага через два кубрика.


Дневальный склонился над нарушителем покоя, прислушался к сонному дыханию:

– Не, вроде не этот.

В разговор включился Лёлик:

– Ну, всё равно ебани́ – какая в хуй разница.


( … глубина философской мудрости этих слов до сих пор заставляет меня прослезиться:


«всё равно ебани́ – какая в хуй разница»


Вот она – квинтэссенция уставных и прочих отношений, залог боевой выучки, боеготовности и боеспособности армии… хотелось бы сказать – Советской, ушедшей в небытие… но кто нынче верит в Дедов-Морозов?..)


Солдат-дембель живёт в постоянном напряжении.

Непонятное, беспочвенно тревожное состояние лишает его сна, аппетита, способности соизмерять свои действия с требованиями элементарной логики.

Каждое утро твои однопризывники на разводе выстраиваются группами лицом к построению и, после краткого напутствия от замполита или начштаба, идут к проходной, за ворота, на дембель.

А я когда же?

И чем заполнить ещё и этот день тягостного нескончаемого ожидания?


Промаявшись часов до трёх в расположении части, я сел в кабину УАЗа-хлебовозки, чтобы поехать в Ставрополь.

В крытый брезентом кузов забрался ещё Лёлик и кто-то из его кентов, тоже в самоволку.

Мы выехали через КПП и погнали по мокрому после недавней грозы шоссе.


Асфальт по краям шоссе повыбит, поэтому та белая легковушка, что выскочила из-за поворота нам навстречу, пёрла посреди дороги.

Водитель хлебовозки увернулся, соскочив правыми колёсами на грязь обочины. А тут поворот – он крутанул руль влево и дал по тормозам.

УАЗ выскочил на шоссе, но нас понесло юзом по мокрому асфальту.

Машина мчала вперёд то левым, то правым бортом, не обращая внимания куда крутит руль водитель.


Под конец нас вообще развернуло в обратную сторону и, проехав сколько-то задом-наперёд, машина опрокинулась под откос.

Он был невысоким – метра два, поэтому мы перевернулись не больше двух раз.


Странное ощущение, когда находишься в кабине машины кувыркающейся под откос. Как будто ты рыба в аквариуме.

Наверное, это и есть невесомость.

Мимо тебя проплывает висящий над сидением водитель, руль, дверь, опять водитель…

На него я и приземлился. Машина лежала на боку. Но из кабины он вылез первым, через окно в двери над головой.


Я последовал за ним. Ребята из кузова уже стояли рядом с водителем.

Повезло.

На шоссе заскрипел тормозами «козёл» комбата. Не дожидаясь продолжения, я ушёл в зелёную листву опушки.

– Это кто ещё был?

– Не знаю, из отдельной роты попросился…


Через два километра лес кончился, а у меня улеглась напряжённая дрожь в руках и пошёл Ставрополь.

Я поехал в кино – снять адреналин. «Как украсть миллион» с Питером О’ Тулом.

Или это был «Повторный брак» с Бельмондо?

Нет! После Бельмондо я познакомился с Надей.


Студентка чего-то там. Мы долго гуляли, я её обнял, но когда начал целовать, она укусила меня за язык.

– Я знаю на что ты намекаешь!

Вот дура! Какие тут намёки? Я даже говорить не могу, больно же!


Я проводил её до одноэтажного дома, где она снимала квартиру. Она зашла туда и вынесла банку сгущёнки. Типа, утешительный приз раненому бойцу.

Я обнял её на прощанье, но целовать поостерёгся.


Оставшись один, я посмотрел на банку у себя в руках, потом на стену дома, но гвоздика нигде не оказалось.

Поставив банку на перила, я ушёл.

Какое уж там наслаждение с прокушенным языком.


В отряде остались всего четыре дембеля – я, Серый, Рыжий из Днепра, и Саша Рудько.

Я уже достал себе парадку – попросил у «фазана», потому что из-за перевода меня в четвёртую роту на должность кочегара мне её тогда так и не выдали.


Утром, до начала развода, рядом с сортиром закрутился хоровод.

Накануне вечером Серый заставил «молодого» автокрановщика везти его с объекта в часть, а уже возле отдельной роты сел сам порулить и – врезался в столб.

Ничего страшного не произошло, крану даже ремонт не нужен, но начштаба утром как узнал – взбеленился и догнал Серого возле сортира.

– Бляааадь!!

Какой замах! Какой хук! Майор вложил в удар весь вес своего габаритного тела и – … промахнулся.

Отскочил Серый.

М-да… Эх, майор, а я-то думал, что ты боксёр…

Начштабу помогли подняться, Серого сопроводили на «губу».


На разводе замполит объявил, что Рыжий отправляется на дембель, а мы с Рудько – завтра.

– Товарищ замполит, мне характеристику надо.

– Какую ещё характеристику?

– Для поступления в институт.

– Ну, ты, Огольцов, совсем, блядь, борзой! Охуел? Алкоголик, наркоман, дебошир! Я тебе такую дам характеристику, что тебя ни одна зона не примет – прямиком на крытку повезут.

Наша вина перед обществом, что ты вообще отсюда выходишь!

Ну, ничего, общество с тобой справится – в мелкий порошок перетрёт!


Нам троим выдали в штабе деньги. Ничего себе! Так я ещё и заработал!

Сто двадцать рублей за два года честного труда.

Мы с Рудько поехали провожать Рыжего и заодно экипироваться.


В дорогу Рудько купил себе спортивную сумку, а я дипломат-кейс; они только-только входили в моду.

Его чёрное пластмассовое нутро приняло в себя дембельские гостинцы – колготки Ольге в прозрачном целлофане, бутылку водки нам с отцом, и малиновую шёлковую скатерть с бахромой за 7 руб. 50 коп., которую Рыжий купил своей мамане, но попросил, чтоб полежала в дипломате, пока сбрызнем ему дорожку. Туда же я положил туфли – лёгкие и практичные, из чёрного вельвета, всего за шесть пятьдесят, потому что в отряде я так и не смог найти ботинки для парадки, а те, в которых вышел в город, нужно вернуть в каптёрку третьей роты.