А следующая смена на этом месте опять сырец уложит, и так без конца – закольцованный цикл.


Ещё в какой-то городок возили, Светлоград, кажется, грузил продукцию на тамошнем заводе керамической плитки.

Ну, и в казарме стал больше времени проводить.


«Молодые» при нештатных ситуациях ко мне за советом обращались.

Например, такси остановилось за забором, а в нём сержант из нашей роты – в отрýбе.

Я перелез, гляжу он на заднем сиденьи валяется голый до пояса.

Таксист говорит ничего не надо, только машину освободи. А сержант как боров, насилу через забор вдвоём перекинули.

Ну, потом в сушилку его – это комната без окон рядом с каптёркой, где после рабочего дня бушлаты сушат над тэнами, там он и дрых.


Узбеки один раз из полученной своей посылки угостили.

Сушёная дыня косичкой заплетена. Сладкая.

Вспомнилась та посылка, что родители мне присылали – четыре банки сгущёнки, я её в клуб отнёс.

А узбеки сами подошли и угостили – я и не знал, что у них посылка.

Наверное, потому, что хоть я и «дед», а в столовой ихние пайки масла с сахаром не обжимаю.


Командир роты, капитан Черных, куда-то перевёлся из стройбата, или у него штрафной срок кончился.

Вместо него старлей исполняющим стал. Ребята бухтеть начали: почему в отдельной роте, или, вон, в третьей телевизор смотрят, а у нас второй год не работает?

Так комбат нам собрание устроил в ленинской комнате.


На стол уселся, типа, князь, брюки чуть не до колен вздёрнулись, а из-под них носки с туфлями и волосня седая.

А мы перед ним на принесённых из казармы табуретах, ждём чего умного скажет.

У художника Гойи целая серия таких картинок есть.


– Вы что, блядь, забастовку устраивать? А? Как в Италии? Так хуй вы угадали! У них там – макароны! Одна макаронина длинная, а другая – нет. Потому что пополам обломана.

И сидит, через очки вокруг зырит.

Филин мохноногий. Переваривает чего это он сейчас тут выдал.

А мы напротив сидим и преданно на него смотрим.


Но позади уставного взгляда, которым полагается есть начальство, я вспоминаю рассказ Рассола про гермафродита Софочку из орловского призыва.

Её-его родителям пришлось раскошелиться, чтобы врачебная комиссия закрыла глаза на некоторые особенности физиологического строения их ребёнка – хотели хоть два года отдохнуть.

Софочку отправили в стройбат, чтоб сделать из неё настоящего мужчину.


Уже незадолго до демобилизации в казарме четвёртой роты сложился взрывоопасный любовный треугольник вокруг миловидного дембеля.

Она предоставляла свою благосклонность сразу двум сослуживцам, а те не хотели мирным путём решить вопрос: на чью койку ей приходить после отбоя?

Тогда в этом же самом Ленинском уголке тоже собрание устроили, Рассол тоже на нём сидел, и комбат поставил вопрос ребром:

– Софочка, ну, скажи, еби о мать, у тебя там хуй или пизда?


Рядовой военнослужащий поднялся с табурета и, подойдя к старшему по званию, плавным жестом отвесил пощёчину:

– Козёл старый!

Всё также вихляя бёдрами, она пошла обратно, спиной к довольному уханью хохочущего филина.

Отцы-командиры. Ну, блядь, и армия!..


Я бы не поверил в возможность призыва гермафродита в армию, но слишком уж достоверны детали рассказа Рассола, чересчур совпадают с окружающей действительностью

– Вам дана высшая материя, блядь! Мозг! Серое, еби о, вещество!

Ага, это он там у себя уже в следующую извилину забурился.

Во, блядь, армия – охуеть!..


На утреннем разводе начштаба объявил, что вчера в городе он видел кого-то из солдат отряда в самоволке.

Он даже и погнался за солдатом, но тот убежал.

Однако, возмездия не миновать; сейчас он, начштаба, пройдёт вдоль строя личного состава и обнаружит самовольщика.

И он пошёл внимательно вглядываясь в лица первой роты, второй роты, третьей роты, четвёртой роты.

Всё – дупель-пусто; дальше только проходная и ворота.

Также медленно он вернулся вдоль строя к первой.


Вот ведь долбоёб.

Если ты за кем-то гонялся, то так он тебе и выйдет утром на развод, жди больше, глазки закрой – ротик открой.

Он сейчас где-то в сушилке кантуется. Или дневального подменил.

Может вообще из тех бригад, что месяцами безвыездно в городе.

Пошёл на третий заход.

Первая рота, вторая рота, третья рота, четвёртая рота.

За дурной головой и ногам покоя нет.

Ну, блядь и ар..


– Вот он!– боксёрский палец майора уставлен на меня.

– Чё? Да если б за мной гонялся, ещё до развода б вывел!

– На гауптвахту!

Дежурный по части и два «черпака» в красных повязках подходят с требованием отдать им бляху и ведут меня к проходной.

Я на ходу продолжаю доказывать, что он, сука, и сам знает, что это не я был, но меня запирают в глухой комнатушке «губы».


Через час или два дежурный по части отпер дверь и вернул мне ремень – я назначен на штрафные работы – посыпать песком шоссе до города поверх гололёда. Грузовик с песком уже у ворот.

Жмуря глаза от вьюжного ветра, я добросовестно бросаю лопатой песок через железный борт.

Въехав в город, грузовик направляется за следующей порцией песка, но мои с ним пути расходятся у первого же светофора.


Потом я нашакалил на бутылку, или две и очнулся уже в сумерках, сидящим на скамье внизу Комсомольской Горки.

Оказывается, вьюга уже утихла; сверху из темноты опускаются большие тихие снежинки и тают у меня на лице и на груди под распахнутым настежь бушлатом.

Прохожих прибавляется – конец рабочего дня у служащих. Спешат домой, до меня им дела нет – солдатик тихо культурно отдыхает.


– Эй! Замёрзнешь!– один всё же потряс мою коленку.

– Пшёл, бля, на хуй!

– Как ты смеешь?! Я – работник КГБ!

– И твою КГБ – на хуй!

– Я вот патруль позову!


Потом я поднялся в набитый битком автобус, меня корёжит от холода и в плотной массе пассажиров распахивается вдруг тоннель – прямиком к высвобожденному сиденью.

Всё-таки любит наш народ защитников отечества.


На Новый год мы играли в кулинарном училище.

Точнее, играли они, а я при «Орионе» был просто по инерции.

В осенний призыв из Пятигорска пришёл Володя по кличке Длинный. Он был не только длинный, но и тощий, с тёмными кругами под глазами, как и положено сидящему на игле наркуше.

Зато на электрогитаре он играл как соло-гитарист из «Led Zeppelin» на диске «Лестница в небо».


Рудько его боготворил, я тоже преклонялся, но характер у него был паскудный.

– Ну, чё ты так Длинный?

– Я всегда самое своё гавно показываю, чтоб отцепились и в покое оставили.

Смеялся он хорошо, но редко.

Пацан пацаном, а на гитаре – бог.


Конечно, ансамбль отряда «Лестницу в небо» не исполнял, но Длинный и в «Орионовский» репертуар делал такие вставки, что и Джимми Пейдж не постыдился б.

Ему из Пятигорска его гитару с фузбустером знакомый чувак привёз. Он же и на барабанах стучал в новогодний сезон.

До призыва Длинного в армию они там в одной группе были; потом гитару друг увёз, конечно.

Не в клубе ж такие вещи держать.


А пели на вечерах Юра Николаев – звезда крымских кабаков, и Саша Рудько – виртуоз Днепропетровской филармонии.

Каждый в присущем ему стиле, под импровизы от Джимми Пейджа и от Хендрикса, который всё равно Джимми.

Но для нормального любителя музыки из глубинки, вскормленному на классических образцах советской эстрады, подобные вариации отдавали какофонией, поскольку явно не кобзонны.


Так что одна из будущих кулинарок имела законное основание подойти к Юре Николаеву и спросить:

– Пгостите, пожалуйста, а вы гусские нагодные иггаете?

Это она так картавила.


А Юра знал, что Рудько подпал под влияние Длинного и как тот скажет, так и будет. Поэтому он направил девушку прямиком к Длинному, чтоб зря время не теряла.

А у Длинного сушняк, сидит на стуле, ноги враскорячку, китель на спинке стула, галстук от парадки через плечо переброшен и упорно вдаль уставился – чего-то там за барханами высматривает.

– Пгостите, пожалуйста, а вы гусские нагодные иггаете?


Нечеловеческим усилием, воин на стуле собрал всю свою волю в кулак, сосредоточился, навёл резкость органов своей оптики и – различил, что к нему девушка обращается.

– Гусскую? Нагодную? Это к товагищу Гудько,– и пальцем указал на Сашу Рудько, который задумчиво покручивал ручку громкости на усилителе бас-гитары.

Девушке не в жилу, что её второй раз отсылают, но, видно, упорная попалась; дошла до Рудько и вопрос свой повторила.


– Извините,– говорит Рудько и смотрит присущим ему страдальчески туманным голубым взором.– Мы гусские вообще не иггаем.

Ещё и носом шмыгнул.

Он бы и рад по другому, но не может – сам картавый.

Но она-то об этом не знала!

Вот и толкуй о врождённых комплексах – всё благоприобретается с опытом.


Я на том вечере со ставропольской гречанкой целовался; Валя Папаяни.

Только целовался.

Она сказала, что она тут преподавательница и ей двадцать семь лет.

Так на следующее утро на разводе комбат объявление сделал:

– Вчера один из наших, еби о, музыкантов шестидесятисемилетнюю проблядь под лестницей разложил!

Вот ведь маразматик – двадцать семь от шестидесяти семи не отличает.

Это ему тот кусок дерьма – прапор из четвёртой роты заложил.


Дня через два опять где-то играли новогодний вечер, но там я уже не танцевал. Потому что там была такая дурь, что всем дурям – дурь.

Мы раскумарились на лестнице, зашли в зал, ребята нежно так инструменты взяли, начали играть; а музыка тихая такая, как будто из-за горизонта и, что характерно – медленная. Голову опустишь к колонке, видно же – динамики дёргаются, а всё равно приглушённо как-то.