Я повлёк её на выход; она покорно вышла во двор.

Бляяядь!


Голая заасфальтированная площадка залита светом дуговой лампы. Ни одного закоулка.

Единственное затенённое место – антрацитно чёрная полоска тени от столба, что держит лампу посреди двора.

Я сам себе показался щенком Тузиком, который спёр резиновую грелку, но не может найти место где её подрать.

Пришлось давать обратный ход.


Должно быть я разочаровал её своей непредприимчивостью и тем, что так не по-солдатски спасовал перед неприхотливым минимализмом обстановки.

Она не появилась на свидании назначенном в парке на следующий вечер.


Я покружил по тёмным аллеям, немного постоял у ярко освещённой танцплощадки, за оградой которой отдыхала ставропольская молодёжь, хотя выходить на свет опасно – я не в парадке.

Нет её, и вряд ли будет. Пора заворачивать оглобли.


– Солдат, спички найдутся?

Патлатый парень с сумкой на широком ремне через плечо.

Я достал спички из кармана хэбэ, он взял их и расстегнул зиппер на сумке.

Сверху, кроме пачки сигарет лежал коробок спичек.

– Ой, я такой забывчивый. Закуришь?

Он протянул мне пачку, приоткрыв крышечку на фильтрах.

Я вытащил одну.

– Ах, здесь такой шум, даже голова разболелась. Может отойдём?– Он правой рукой взворошил ширококудрую стрижку тёмных волос.


…я не понял… он это, типа, меня снимает?..

Невысокий аккуратненький парень, чуть патлатый, сумка под локтем.

– Можно.


Мы отходим в сопровождении взглядов обычной возле танцплощадок части публики – тех, что не заходят внутрь.

Медленно шагая, мы идём никуда.

Он всё говорит, говорит. Такие женственные интонации.

Он рассказывает мне анекдот из жизни голубых. В Москве одного поймали и в ментовке бьют, а тот кричит: «ну, капитан, я же хотел только в ротик, а не в зубы!»

Игра слов, но не смешно, хотя понятно.

И с ним всё понятно. Интересно, дальше что.


– Хочешь вина?

– Можно.

Мы заходим в ближайший от парка гастроном. Очереди почти нет.

Он покупает бутылку вина, советуется со мной – подойдёт?

Я первый раз такое вижу – «Горный цветок».

Магазин залит светом и опять все молча пялятся.

Он радостно выбивает в кассе чек и засовывает бутылку в сумочку.


Мы возвращаемся в парк, в верхнюю его часть, где нет скамеек и нет фонарей.

Стоя в темноте у шеренги подстриженных кустов, мы распиваем вино, не до конца.

Он опускается вплотную передо мной на колени и расстёгивает пуговицы в ширинке моего хэбэ.


Вобщем-то, возбуждает. Потом становится тепло и мокро.

Его голова, едва виднеясь в темноте, качает вперёд-назад.

Я передвигаю на себе бляху солдатского ремня за спину, чтоб он не стукнулся лбом.


Он меняет ритм, меняет темп. Передохнул. Начинает снова.

Как-то это… монотонно. Долго мне ещё так стоять?

Чмо-ок.

Опять тайм-аут?


– Негодяй! Ты был с блядью, поэтому не можешь кончить! Негодяй!

– Да не был я ни с кем.

Я застёгиваюсь, а он жалобно сетует, что у меня такой подходящий – ровно тринадцать – но ничего не вышло.


Его оценка на глаз не совпадает с замерами во время того обеденного перерыва в КПВРЗ, но я не в обиде, с поправкой на его разочарование – так старался и попусту.

И за вино он платил.

– Тут ещё осталось – будешь?

– Ах, нет.


Я допиваю дохленький горный цветок под его повесть, что он тут проездом из Нальчика, где какой-то очень важный директор очень важного предприятия сделал его таким, когда он ещё был совсем мальчиком.

Потом он меня обнимает, но не целует – ведь я наказан, я был с блядью, негодяй – и он уходит сентиментально манящей походкой в сторону уличных фонарей за деревьями парка.


Мальчик из города Нальчик.

Судя по анекдоту, жизнь у них не сахар. Таись и прячься, пока не поймают.

Ну, чё? Пора домой двигать?


Пришло письмо от Ольги, что она получила письмо от моего сослуживца.

Он анонимно сообщал ей о моих амурных самовольных хождениях в разные стороны от дислокации воинской части 41769, она же одиннадцатый ВСО.


Меня до глубины души возмутила наглость грязных инсинуаций.

Ведь ни в Дёмино, ни на хлебозаводе ничего не получилось!

А тот голубой вообще не в счёт. Я ведь даже и не кончил.


Поэтому в ответном письме я открыто и честно заявил, что ничего такого, что он там наподразумевал, и близко не было и пусть она мне вышлет ту анонимку для проведения графологической экспертизы и принятия соответственных мер пресечения к этому оборзевшему суке.


В своём ответе она сообщила, что письмо с вымыслами о моём, якобы, неустойчивом, поведении повергло её в состояние аффекта, пребывая в котором, она разодрала его на мелкие клочья.

( … и тут я снова упираюсь в трансцендентальность.

Зачем? Какой в этом прок анонимщику?

А если Ольга просто так брала меня на пушку, то всё равно – зачем?

До чего, всё-таки, ограничены возможности человеческого разума.

Во всяком случае – моего …)


Ваня ушёл на вечернюю проверку – сегодня моя ночная смена.

Пришёл Серый и привёл «молодого» водителя из симферопольских.

Оба на поддаче; понятно – у «молодого» деньги есть, то-то он с ним и кентуется.


И тут Серый повёл какой-то непонятный базар, типа, на меня у ребят обиды.

Я не понял. Какие ребята? Что за обиды?

Ща, паймёшь, ну, пашли. И входную дверь на крючок.


Зашли мы втроём в мастерскую и Серый враз слинял. Я не понял.

Этот верзила «молодой» стоит, в глаза мне не смотрит:

– Ты чё ребят закладываешь?

И кулаком в лицо. Я плечо подставил, за дверь выскочил – тот следом.

А за печью лом стоит. Я за лом схватился, кричу:

– Серый! Кого я, блядь, закладывал?


А Серый тут же в проходе стоял; увидел, что я с ломом и мне серию по корпусу.

Я лом уронил.

Да и хватался-то скорее инстинктивно, для острастки.

А тут под окном железная ставня сдвинулась и вползает Саша Хворостюк из нашего призыва; в сапогах, трусах и с полотенцем на шее, хотел, видно, душ принять в насосной.

Серый на него полканá спустил:

– Пошёл на хуй отсюда!


Тот задним уполз, Серый опять ко мне, а у меня вся грудь в крови – куртка была нараспашку и он, когда ударил, родинку сорвал.

Ну, он не слишком пьяный был, видит – кровищи до хуя и хуй его знает чё там в мастерской было; в дисбат загреметь неохота; ещё чего-то попиздел «смотри!», «ребята!», и ушли они.


Так я и не понял что за хуйня.

Потом его увидел спросил, он толком ничего не сказал, опять «смотри, если чё».

Короче, пахана из себя строил.


С того случая у меня на дежурствах занятие появилось.

Мотор воет, котёл шипит, а я, на круглый стол опёршись, всё одну думу думаю.

Часами думаю.

Как мне Серого грохнуть.


Грохнуть, конечно, не проблема – всё тем же ломом, но что потом?

Надо так грохнуть, чтоб самому не загреметь – а как?

Яму в поле выкопать и то нечем – в мастерской только молоток с зубилом. У кого-то попросить – так потом всплывёт.

Или, допустим, в насосной; в ту яму, что постоянно водой заполнена. Она глубокая, груз привязать и – туда. Но вдруг вода завоняется, когда труп начнёт разлагаться?


Самое правильное – в топку котла, там от форсунки пламя на два метра, испепелит бесследно.

Вот только Ваня придёт меня сменять, а тут жареным пахнет, попробуй объясни.

Проблема явно не имела решения и я неделю за неделей ходил по замкнутому кругу, пока дежурный повар не скажет, что можно выключать котёл.


Кто знает, может я и справился бы с этой квадратурой круга, но тут туляки ушли на дембель и в часть пригнали новых «молодых» из Узбекистана и Ставропольского края и майор Аветисян вышиб меня из кочегарки, взяв на замену кого-то из пятигорских.

Бывай, Ваня! И ты, круглый стол, наперсник безмолвный бесплодных раздумий…


Да, я стал «дедом» и по настоящему прочувствовал это, когда зашёл в сортир и увидел бурынского Васю, с которым нас шугали в отделении Простомолóтова.

Он сидел на корточках над очком и в руках держал распахнутую перед носом газету.

Я охуел!

Картина Репина – сидит такой вальяжный, избу-читальню тут устроил. На шее ремень с бляхой, типа, кашне, и он, как деловой, новости дня просматривает.

И тут он, сука, меня вконец добил.

Чуть-чуть так приподнялся, кивнул степенно и говорит:

– Добрый вечер.

Распроебут твою, блядь, каркалыгу! Ну, Вася!

Где он такие, блядь, слова находит?


Период моей «дедовщины» проплывал довольно сумбурно.

Я уже не принадлежал к шатии чмошников, но переводить меня из четвёртой роты ещё куда-то всего на полгода поленились.

Вот и пришлось мне трудиться то там, то сям.

Больше всего на РБУ.


РБУ – это не реактивно-бомбовая установка, а растворо-бетонный узел.

Хотя, конечно, «дед» не перетрудится; могу покидать песок лопатой, а могу и не кидать.

Здесь отделением командовал Михаил Хмельницкий из нашего призыва.

Он забурел, в сержантских лычках. «Молодых» шугает.


На кирпичный завод меня тоже отряжали, там «молодых» нет, самолично укладывал кирпич-сырец в кольцевой печи для обжига.

Кольцевая печь внутри как арочный тоннель и работает беспрерывно.

Тут тебе через проём в стене транспортёром кирпич-сырец гонят – только успевай укладывать, а на другом конце диаметра кольцевой печи из форсунок в арочных стенах пламя бушует для обжига кирпича.

Жар, конечно, и сюда доходит – работаешь в одном хэбэ.

Ещё жарчее свежеобожжёный кирпич на те же ленты транспортёра выгружать – он и через рукавицы руки печёт, а от арочных стен таким жаром пышет, что до нательной рубахи разденешься.