– Чё?

– Дрянь. Сам знаешь.

Я не очень-то понимаю о чём речь, но неудобно выглядеть невежей перед «молодыми».

– Ладно.


Они выходят и возвращаются уже вчетвером; в руках какие-то неполные мешки.

Я отвожу их в комнатку мастерской и возвращаюсь в зал с воющим мотором.

Пару раз я заглядывал в мастерскую с разложенной по верстаку травой; они встречали меня благодарно-радостными улыбками и я возвращался к печи – зачем отрывать от дела занятых людей?


Уходили они часа через два, когда в кочегарке уже было тихо.

– Мы там оставили,– сказал последний.

В неглубокую коробочку, что давно уже валялась на верстаке, насыпана пригоршня коричневатой липкой пыли.

Я поставил её в железный ящик и забыл.


Конечно, я вспомнил о той коробочке, когда с получки вместо обычной «Примы» купил в магазинчике пачку «Беломор-канала».

Повторив процедуру Серого, я забил косяк и выкурил.

Во-о!.. Чё это?.. Ни себе чего!..

И я даже подплыл к зеркалу в стене и заглянул в него убедиться что сзади никого потому что чёткое такое ощущение что как бы голова моя воздушный шарик когда надуть не слишком туго и ты в него вдавишь с двух сторон пальцы через стенки но не так чтоб лопнуть а просто крутишь их там но они друг до друга не дотягиваются как у меня сейчас через виски всунулись пальцы и крутят между мозгов в извилинах но в зеркале только я а сзади никого вот это улёт только надо пойти глянуть на манометр на котле а то и он улетит высоко-высоко сам ты лосяра Серый…

( … так я стал нашаваном, одним из просветлённо посвящённых, которые тащатся от дури, она же дрянь, она же травка, она же анаша, она же …)


Одним из первых о моём переходе в новое качество догадался старшина четвёртой роты прапорщик Гирок, потомок немецких колонистов.

Он увидел меня погружённым в увлечённое чтение обрывков прошлогоднего номера «Красной Звезды», наклеенного на жестяной стенд в траве у бетонного края плаца.

Солнце изливало палящий зной на мою пилотку.


А чё? Типа, к политзанятиям, типа, готовлюсь…

Американцы терпят поражение во Вьетнаме, наш корреспондент из Сайгона…


Он подошёл ко мне справа, но увидев, что «беломорина» в моих руках докурена до мундштука, даже «пяточки» не осталось, улыбнулся слабой улыбкой, облизнул сухие губы и расплавился в потоках жары…


С моих просветлённых глаз спала пелена непонимания и выяснилось, что в «Орионе» с дурью знались все, просто всяк по своему.

Карпеша с Рассолом – деловито.

Джафаров – мягко.

У Рудько гомеопатическая система – небольшие косячки-маячки через определённые промежутки времени.

Роберт – когда угощают, но и то через раз.

Похоже, я едва не отстал от поезда.


Но самая классная дрянь у художника, Саши Лопатко.

В его комнате я попадал в состояние невесомости, как на орбитальной станции «Салют».

Только у этого жлобяры не выпросишь. Рудько тоже говорил, что в жизни не видал такого страшного эгоиста.

И ведь, казалось бы, папа у него такой хороший – служитель культа, должен же был привить сыну любовь к ближнему…

( … по укýрке, тáска бывает разных видов: то таким становишься спокойным, тебе хорошо, пушисто, и хочешь, чтоб всем было хорошо; и не хочешь никому пушнину ломать.


Или вдруг подметишь какую-то забавную грань в окружающей действительности и – всё, тебя уже не остановить, будешь смеяться до изнеможения, потом отдышишься и опять начнёшь.

Это называется «приход поймать».

Это самая опасная тáска, если ты телекомментатор…


Ещё, бывает, приколешься к чему-нибудь и делаешь, делаешь, уже и не надо – а всё делаешь.

Как та бригада зэков, что на лесоповале дубовую рощу завалили лобзиками.


Или «поросячья тáска», это когда приколешься чего-нибудь есть и такая вдруг гамма вкусовых ощущений открывается – можно, не заметив, целый бачок холодных макарон захавать.


И вообще умный такой становишься, рассудительный; к тебе кто-то подошёл «привет, как оно ничё?», а ты уже знаешь на какой минуте он у тебя на косячок попросит.


Или просто мысли такие приходят – ахуеть! – но не задерживаются, на что-то ещё отвлекаешься.

Вобщем, игра теней на клубящейся пелене тумана.


Музыку слушать под кайфом – вот самый кайф …)

У нас проигрыватель на этажерке с долгоиграющим диском «Burn» от «Deep Purple».

Поставил, возле динамика на пол сел и, пока одну сторону не доиграет, всё на обложку диска смотришь – там их бюстики, типа, в бронзе и у каждого из головы язычок пламени, как из зажигалки, чуваки понимают как тащится.


Самый облом, когда дурь вдруг иссякнет; к кому ни кинешься – ни у кого нет.

Это называется «подсóс».

Все злые как собаки, потому что ж кумар долбает, давит, у некоторых чуваков даже ломка начинается.

Ну, в натуре, ломает их. Аж смотреть жалко.


Один раз меня Серый колёсами подогрел. Он из города привёз.

– Чё будешь?

– А чё оно?

– Ништяк.

– Ну, давай.

Он даёт, я глотаю; когда полпачки кончилось говорю:

– А доза какая?

– Всё ништяк.

Так целую пачку и заглотал.


В ушах потом гул стоит, как от водопада, а уже ночь.

О – кочегарка…

Ваня на смене…

Я зашёл.

Он мне чёт гаарит, а я не врубаюсь. Зачем-то вокруг печи ходить начал.


Он мне потом рассказывал, что я в проходе остановился и полчаса стоял как памятник.

В бронзе.


И, главное, боюсь спать ложиться; это ж я каким-то снотворным облопался – а вдруг не проснусь?

Обошлось.

А он падла и сам дозы не знает, эксперименты на людях – выживу или нет.

– Ну, ты, блядь лосяра!


К Ване жена приехала из их деревни под Симферополем.

Я гляжу тут не стройбат, а клуб женатиков.

Опять я за двоих без пересменки.


Она уехала, Ваня в хэбэ переоделся, пришёл в кочегарку – грустный такой. За окнами тьма.

А тут Рудько пришёл.

У него опять насморк; в санчасти дали каких-то порошков – ингаляцию делать.

Он на кухне кружку взял – пришёл в кочегарку.

Порошки в кружку высыпал, из-под крана кипятком заварил, сверху какой-то картонкой накрыл, чтоб не сразу остывало.


Сидим с ним за круглым столом, о чём-то беседуем; он картонку сдвинет, занюхает, накроет и – опять беседуем.

А Ваня в кочегарке уже всякого насмотрелся и из соседнего зала все эти манипуляции просёк и сделал свои выводы.

Решительным шагом подходит и:

– Рудько! Дай и мне!

– Чего дай?

– Ну – это!

И на кружку показывает.

А Рудько ж интеллигент, думает – если у него насморк, так и у других бывает.

– На.


Ваня картонку сдвинул, пару раз – глубоко так! – занюхал, и, смотрю, у него глаза под лоб закатило, причём даже крест-накрест.

А чё? Я поверю.

Самовнушение – великая сила.

Вера горами движет.

Вот он поверил, что Рудько тут «голубую фею» вёдрами херячит и у него сейчас галлюцинации начнутся. Спасать надо парня.


– Ваня,– говорю,– я тут вчера в столовой с одним татарином из вашего призыва толковал.

– Ну, и чё?

– Да просто; я ему: -«Друг»,– говорю,– «тебя как звать-то?», а он мне: – «Моя руски не понимай». «Ну, это ясное дело»,– говорю,– «а служить тебе ещё до хуя?»; так он аж за голову схватился:– «Вуй! Блят!»– говорит. Может это знакомый твой? А, Ваня?

Вобщем, откачал напарника от галлюцинаций.

Закон боевой дружбы, сам пропадай, а товарища выручай.


По-моему, «Орион» предоставлял свои музуслуги безвозмездно, то есть даром.

Во всяком случае, не помню, чтоб в разговорах упоминались какие-нибудь деньги за халтуру.

Для нас – просто вырваться за пределы в/ч 41769, играть танцы для людей одетых в гражданское платье было бесценной платой.

Так что, если угодно, нам платили минутами свободы.

Время – деньги.


Перепадало ли что-то на уровне командования, то есть замполиту?

Понятия не имею, а и врать не буду.


В симферопольском призыве пришёл и влился в «Орион» знающий себе цену музыкант – Юра Николаев.

Свой прейскурант он изучил на гражданке, работая в ресторане на ритм-гитаре.

Ещё он пел – без особого диапазона, без особой лажи – всё что угодно в рамках традиционных заказов от подогретых парой графинчиков водочки ресторанных гуляк.


Есть вода, холодная вода!

Пейте воду с водкой, господа!..

После третьего графинчика шёл тяжёлый рок:


…где течёт журча водою Нил,

жил своею жизнью беззаботной

маленький зелёный крокодил!..

А когда клиент целиком созрел, катило сюрреалистическое:


Цвели дрова и лошади чирикали,

Верблюд из Африки приехал на коньках…

Так что моё присутствие в «Орионе» оправдывалось лишь парой старых номеров, зато выезжавший с нами для присмотра прапорщик не мог заложить замполиту, что я выезжаю с ансамблем просто так.

На фиктивную должность звукооператора обычно примазывались не меньше двух чмошников.


Но танцы – дело сезонное. Танцы для новогодних вечеров, а летом, вернее в начале осени, нас позвали только один раз.

Вечер танцев на хлебозаводе.

Тот ли это самый, где мы брали подаяние с конвейера, не могу знать.

На этот раз я увидал лишь обнесённый запертыми боксами двор да трёхэтажное здание заводоуправления. В нём-то и гудели танцы на втором этаже.


Разумеется, я много танцевал и так покорил одну из своих партнёрш, что она не кобенясь вышла со мной из зала.

По тёмной лестничной клетке мы поднялись на третий этаж, но там перед запертой дверью в коридор распивали вино эти чмошные звукооператоры.


На первом этаже картина почти повторилась, только тут уже её сотрудницы дымили сигаретами.