Я бормотал ей выговоры за непостоянство и этому полю тоже, что устроило тут морскую качку.

Потом я свалился и попытался приподняться на локтях, но земное притяжение оказалось неодолимым, а поле таким ласкающе мягким.


Проснулся я в сумерках рассвета, всего за сотню метров от свинарника, сдыхая от жажды, и побрёл обратно – выпить воды из крана в кочегарке и свалиться на деревянный верстак в мастерской.


Пожалуй, я чересчур послабил удила своих грёз, когда решил, что до конца службы буду кантоваться в пределах клуба и кочегарки.

После одной из ночных смен майор Аветисян застал меня спящим в мастерской и приказал отправляться в роту.

И это в то время, когда многие чмошники манкировали даже вечерней проверкой!

Штабной писарь спал в санчасти. У художника Лопатко вообще своя комната в клубе.

А тут сидишь весь день под вой мотора, потом ещё на вечернюю проверку топай, где за других чмошников из строя выкрикивают «на дежурстве!», и – нет вопросов.


Чтоб как-то скоротать время пока варится обед-или-ужин-или-завтрак, я через писаря взял книгу в штабной библиотеке. Взял за толщину, чтоб на дольше хватило.

«Идиот» Достоевского.

У-ух! Вот это – книга.

Кульминация за кульминацией.

После школьной программы и не подумал бы, что он так круто пишет.

А больше в штабе и брать нечего – всего одна полка книг, но после Достоевского на Б. Полевого и Н. Островского совсем не стои́т.


Рудько в клубе дал мне буклет «Beatles in America» про ихнее турне там.

Привезено кем-то из «молодых». Я взялся перевести – текста немного, всё больше фотографии.

Однако, без словаря под рукой, моего школьного запаса хватает с пятого на десятое.

Так что перевод получился с домыслами и пропусками, но Рудько и так остался доволен.


Вобщем – рутина из шипения пара, гуденья мотора, вечерних проверок и – снова в клуб.

А утром всё сначала.

Вот Джафаров в кочегарку заскочил. Лицо белое, рубаха на спине тоже – где-то об побелку теранýлся.

– Спрячь! Начальник штаба за мной!

Я в дверь гляжу, а тот уже сюда от кухни прёт своей боксёрской походочкой.

Джафаров еле успел через окошко мастерской в бурьян за кочегаркой выпрыгнуть.

– Никак нет, товарищ майор, сюда никто не заходил.

Но у него нюх, как у собаки и уже слышу за углом:

– Прапорщик Джафаров! Ко мне!

Пиздарики тебе, прапорщик…

Чего это начштаба за ним как с хуя сорвался?

Хотя, какая в хуй разница…


А вечером в поле другая охота.

Отдельная рота обложили крысу и загнали в трубу с заглушкой; плеснули туда бензина и подожгли.

Она выскочила и скачет по полю, как ком пламени, а они следом – культурно-спортивный досуг.

Потом, в ночную смену, я увидел крысиный выводок в проходе вокруг печи с котлами и с криком бросился на них – затоптать; но разбежались.

За что, спрашивается, я вдруг так крыс возненавидел?

Инстинкт самосохранения.

Они ведь людям, и мне в том числе, не простят сожжение той крысы; вот я и кинулся их превентивно перебить.

Придурок.


Однажды я спал на верстаке, а мне что-то на грудь уселось; тёмное такое, типа, сгусток чёрного тумана и – давит; хочу сбросить, а сил нет ни шевельнуться ни даже криком спугнуть; тягостно так…

Еле проснулся.

Ваня потом с умным видом начал пояснять, что это, мол, домовой.

Вот они там, в Крыму, тупые.

Кочегарка это – дом? Откуда тут домовому быть?


А та тварь сидела как раз в том месте на груди, что я побрил станком перед вмурованным в стену зеркалом.

Ну, чтоб видуха стала, как у мачо, а то у меня там волосни не больше, чем у Вани на верхней губе.

Но фиг я угадал, как было, так и осталось.


После очередной вечерней проверки я ушёл в Дёмино и там нашёл дом той Ирины, с которой познакомились на танцах.

У неё ещё и старшая сестра оказалась.

Та начала со мной тет-а-теты устраивать: Ирине, мол, за все её девятнадцать лет ещё ни один подлец не попадался и можно ли на мой военный билет взглянуть?

Это, типа намекнула, что её младшая сестра – целка.

– Не бойся; я – не подлец.


А насчёт военного билета, который у меня во внутреннем кармане хэбэ лежит: откуда у меня билет?

(Там же как раскроешь, справа внизу «жена Ольга Абрамовна».)

Билета нет. Нам его только в увольнение из сейфа выдают.


Потом пришёл муж старшей сестры, по имени Сеня.

Сперва он, типа, ревновать начал, но потом чай попили и я ушёл.


Через неделю в кочегарку солдатик из отдельной роты зарулил. Там, говорит, у забора какая-то девушка меня спрашивает.

Я – туда, а там – Ирина.

Дёминские иногда из Ставрополя в своё село по шоссе пешком ходят; парами, или по три, а тут – одна.


Привет. Привет. Поцелуи.

Договорились, что после проверки приду в село.

– Проводишь меня немного?

Это значит вдоль всего забора, мимо штаба, мимо КПП.

– Нет. Я тебя возле того угла подожду.


Я прошёл по дорожкам внутри части, она, параллельно, по шоссе. И от дальнего угла забора я её даже малость проводил.

( … теперь вот жалею – такую упустил возможность.

Ведь как красиво могли бы мы пройти вдвоём вдоль всего стройбата.

Не спеша.

А если б дежурный прапор остановил у КПП, я б мог ему сказать…

Хотя какая теперь разница что мог бы я ему сказать, если упустил – струсил и прошёл через часть, как шавка…)


Ночью она разделась до трусов, но не дальше.

Трусы были большие и свободно растягивались.

Вероятно, после всех тех, кто, как и я, хотел, но не сумел стать подлецом.

Под утро я ушёл несолоно хлебавши, на этот раз даже без чая.


Шесть километров по шоссе, когда вокруг тебя природа пробуждается для нового дня – это прекрасно.

Светало, но солнце ещё не поднялось над линией горизонта.


Недалеко на взгорке я увидел коня среди зелени широколистых трав и, без раздумий, сразу свернул к нему.

Идиотизм.

Я в жизни не садился на коня. Но так вдруг захотелось.

Он начал уходить, а я преследовать, но не догнал, а только насквозь промочил хэбэ в росяных травах.

Я вернулся на шоссе и шёл дальше, и орал всякие песни – всё равно здесь некому слышать мою лажу:


Спи – ночь в и-ю-не только шеееееееееееесть часов!..

Потом я получил от неё письмо отправленное из Ставрополя:

«…болит душа – по ком? – по тебе!..»

Красивые слова; но я, увы, уже достался той, что «…была безмерно счастлива…»

( … на письмо я не стал отвечать, но искренне надеюсь, что Ирине всё же попался подходящий подлец, и что стали они жить-поживать, да добра наживать …)


По истечении первого года срочной службы в рядах вооружённых сил СССР, военнослужащий получает 10-дневный отпуск, чтоб побывать на родине – откуда призывался.

Когда я заикнулся об этом майору Аветисяну, он и слушать не захотел: разве Ваня продержится без сменщика десять дней?


Ваня сказал, что да, продержится и тогда Аветисян пообещал мне отпуск, так и быть, если я сделаю косметический ремонт кочегарки, то есть побелю её изнутри.

Слесарь, рядовой Тер-Терян, показал мне место в бурьянах, где зарыта была в земле известь недоиспользованная в предыдущих ремонтах.


Я разводил её в банном тазике с ушками, втаскивал под потолок по опёртой на стену лестнице и широкой кистью – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – белил куда мог дотянуться.

Местами лестницу приходилось опирать на проложенные под потолком трубы – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – цирк, да и только – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – разве мальчикам каждый день достаётся белить забор?


Но неделю циркового ремонта не выдержит никакой Том Сойер – два громадных высоченных зала и большущие печи с парой спаренных котлов в каждой.

Предвкушение – вот что помогло мне продержаться эту неделю: ведь мы с Ольгой – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – столько всего ещё не перепробовали – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – за эти десять дней, вернее ночей – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – мы с ней и так будем, и так, и даже так – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – десять ночей, которые потрясут мир – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх…


И вот ремонт закончен.

Бетонный пол в обоих залах забрызганы разнокалиберными белыми каплями, трубы наскоро обтёрты.

Побелка не то, чтобы очень равномерная, но повсеместная – без пропусков; два зала и две громадины печи.


– Товарищ майор, ремонт закончен.

– Это ремонт называется?

– Товарищ майор, вы же обещали.

– Я ничего не обещал!

Так майор Аветисян поимел Тома Сойера.

ШЛЁП-ПЛЮХ!..


После ужина Серый зашёл в кочегарку. В части все всё обо всём знают.

– Наебáл?

– Да.

– Ничё. Ща мы в Париж полетаем.

Из внутреннего кармана хэбэ он достаёт многократно сложенный лист газеты, разворачивает до места, где содержится коричневатая пластинка, открашивает щепотку и складывает газету как была.


Затем он разминает папиросу «Беломор-канал», покуда весь табак высыплется в ладонь с крошками от пластинки, смешивает их.

Смесь с ладони пересыпается в трубку опорожнённой папиросы.

Хоть я никогда ещё не видел как это делается, всё же знаю, что это он забил косяк.


– Взрывай,– он подносит горящую спичку.– Дым в себе держи.

Мы выкуриваем косяк, передавая его друг другу. Я старательно повторяю его способ втягивания и задержки дыма.

– Ну, чё?

– Чё чё?

– Ты чё? Тебя не цапануло? Ну, ты – лосяра!

– Извини.

Он разочарованно уходит на вечернюю проверку.


Через неделю, во время варки ужина в кочегарку скромно и тихо зашли пара солдат среднеазиатской наружности: отдельная рота, или из крымских.

– Нам пробить нада,– застенчиво говорит один.