Потом каждую неделю приходил туда и работник посольства, с татуировкой «Толик» на руке, качал головой и говорил, что на заявление нет ответа.

Только через год Толик сказал, что пришёл положительный ответ.

Роберт приехал в Тулу, женился на Вале, у них родилась дочь и его забрали в стройбат.


Он любил показывать чёрно-белую фотографию своей семьи: слева он сам – широколицый черноволосый, с серьёзным взглядом широко расставленных глаз под широкими чёрными бровями положительного семьянина; справа жена Валя – в белой кофточке и с круглым лицом в обрамлении светлых волос; в центре – дочь-младенчик в чепчике в мелких кружевцах.

Так что в стройбате не одни только зэки с калеками, но и двойные эмигранты тоже попадаются.


К седьмому ноября ВИА «Орион» выступил со своим первым концертом в клубе части.

На барабане с хэтом стучал Володя Карпешин, он же Карпеша; вокал – В. Рассолов и Р. Закарян; Саша Рудько им подпевал и играл на бас-гитаре; я молча играл на ритм-гитаре.

В составе нашего вокально-инструментального ансамбля имелся также трубач Коля Комисаренко, он же Комиссар, невысокий чернявый парень из Днепра жизнерадостно еврейской наружности.

Играл он старательно, но лажал не меньше, чем я в своём пении.


Рудько страдал, но терпел, должно быть вид трубача на сцене ущекотывал его ностальгию по филармонии, а чтоб поменьше резало слух, он урезал партию трубы и делал её всё короче и короче.

Для концерта мы переоделись в парадки (трое из нас в чужие, потому что парадку выдают когда отслужишь один год).


Концерт начался исполнением «Полюшко-Поле» (типа, как патриотическая).

Рудько мечтал сделать её с раскладкой на голоса как у «Песняров», но при ограниченности голосового диапазона вокалистов и с заездами Комиссаровой трубы не в ту степь (на что он и сам оторопело таращился, но – дул), эту филармонию чуть не освистали.


Зато Роберту похлопали за его номер (типа, как лирическая).

Он исполнил переделку французской песни, под музыку к которой в телепрограмме новостей «Время» на Центральном Телевидении годами рассказывали про прогноз погоды на завтра.


Я тебя могу простить,

Как будто птицу в небо отпустить.. .


Военнослужащие кавказских национальностей (в основном из отдельной роты) с горячим воодушевлением приняли песню «Эмина» в исполнении В. Рассолова (типа, как восточно-комическая).


Под чадрой твоей подружки

Не подружка, а твой дед.

Э, Эмина!..


А песня «Дожди», из репертуара Фофика (ДК КЭМЗ, г. Конотоп), удостоилась единодушной овации (типа, как хит сезона).

Однако, в устной рецензии замполита части, высказанной после концерта в узком кругу музыкантов, заключительная песня получила самую низкую оценку.

– Рудько! Эти твои «Дожди» уже всем настопиздили…

Он состроил слащаво-гнусавый голос, подразумевая эстрадных звёзд:

– Дожди… ты меня жди… да, не буду я ждать… и пошёл ты нá хуй…

Мы невольно засмеялись.

Эту, конкретно, песню он слышал в первый раз, но в точности ухватил суть лирики музыкальной массовой продукции данного пошиба.


Я сквозь дожди пройду,

Ведь я тебя люблю-у-у-у!..


А в бригаде у нас опять поменялся командир отделения.

Простомолóтова вернули в его бригаду, но без разжалования из ефрейторов, потому что ни на чём он пойман не был, а просто зашёл в контры с прапором, командиром взвода.

Скорее всего, в какой-то момент не скрыл от прапорщика своё интеллектуальное превосходство; «заблатовал», как говорят в стройбате.


На его место пришёл азербайджанец Алик Алиев в фазанисто ушитом хэбэ.

Стройный парень высокого роста с красивым круглым лицом, в котором чистая тонкая кожа обтягивала высокие скулы и развитую челюсть.

Через неделю ему дали звание ефрейтора, он построил наше отделение, хлопнул ладонью о кулак и радостно объявил:

– Юбать буду!


Но он несколько поторопился в своих прогнозах и радостных предвкушениях.

В нашем отделении нашлись, не менее рослые, но более сдержанные в эмоциях рядовые, которые спокойно поделились с Аликом своими понятиями – и он их тоже понял и принял – что, если люди, попавшие в стройбат после зоны, не блатуют, то и ему, оказавшемуся здесь по причине недостаточно свободного владения русским языком, правильнее будет проявлять сдержанность.


Ну, а ко мне у него с самого начала не было никаких претензий.

Ещё будучи рядовым, он оказался невольным свидетелем случая, когда в бытовке роты Простомолóтову, тогда ещё командиру нашего отделения, двое старослужащих из «Ориона» втолковывали постулат о неприкосновенности музыкантов.

Так что на работе теперь мы просто делали своё дело – копали, таскали, клали, подымали, а после работы отдыхали в пределах очерченных стройбатовским бытом.


Конечно, нам не позволялось до отбоя лечь в кубрике на заправленную койку – это привилегия «дедов», но оставались ещё табуреты в проходе и бытовке; можно сесть и посидеть.

А выходить в беседку перед тамбуром стало уже слишком холодно.


Потом началась зима.

Нам выдали шапки и бушлаты. На ГАЗонах и УАЗах, которыми нас возили на работу, натянули брезентовый верх над кузовами, а в них появились лавки-доски от борта к борту, чтобы ездить сидя.


Тёмно-синим вечером, после работы, наше отделение собралось у подножия девятиэтажки, но грузовик за нами запаздывал. Мы даже вышли ему навстречу, по ту сторону останков лесополосы и ещё метров на сорок.

Рядом тянулся пустой в такую пору тротуар к отдалённому кварталу пятиэтажек.

Мы стояли широким кругом на утоптанном снегу. Приколы, подначки, хлопки по плечам – обычная оживлённость в конце обычного рабочего дня перед отъездом к обычной хавке в стройбатовской столовой.


Мне надоело слушать сто раз слышанные прибаутки и я замедлено пошёл к свету далёкой электролампочки на торцевой стене девятиэтажки.

( … один из способов преодоления тягучести времени – это поглощение пространства….)

Вот я и топал в темноте, зная, что без меня не уедут, как не уедут и без пары «дедов»-каменщиков, что не спеша переодеваются в девятиэтажке.

Вскрики, гики и хохоты товарищей остались за спиной.

Я шёл размеренным шагом, думая ни о чём.

( … такие размышления ещё именуют «прекраснодушным томлением», это когда ничего конкретно не додумываешь до конца, а всё равно, почему-то, грустно …)

Так я зашёл уже в останки лесополосы, когда из грустного далёка донёсся приглушённый зов.

Что-то позвало меня.

Я вернулся в сейчас-и-здесь, нехотя оглянулся и увидал накатывающий на меня задний борт грузовика.


Отскочить я не успел, а только лишь начал прыжок, ещё даже не оттолкнувшись толком от дороги.

Меня спас наклон в направлении будущего прыжка – удар дощатого борта довершил начатое и отшвырнул меня под дерево, а не на дорогу под вертящееся двускатное колесо.


– Мы тебе столько кричали,– сказал Витя Стреляный, когда мы ехали домой.

Ну, не знаю. Я услышал только один зов. И очень издалека.

Дня два болело правое плечо.


В конце декабря наше отделение перебросили на стоквартирный. Вернее, на его начало.

Там имелся лишь котлован под укладку блоков фундамента, и стоял башенный кран на непродолжительных подкрановых путях.

Да, был ещё обитый жестью вагончик с дверью и двумя окошками.


Перед нами поставили задачу: прорыть траншею под блоки боковой стены здания, которая, как выяснилось, должна проходить на два метра ближе к вагончику.

Выкапывая котлован, не учли, что дом окажется стоящим на водопроводе для целого района, но вовремя опомнились и решили сдвинуть ещё не начатое здание.

Однако, пока выясняли и прикидывали, пришла зима, ударили морозы и никакая техника не в силах была расширить котлован – замёрзший грунт не поддавался ковшам экскаваторов и потому пригнали нас.


Половина вагончика оказалась набитой новёхонькими лопатами и нам даже выдали неслыханную роскошь – брезентовые рукавицы.

Разумеется, лопатам грунт тоже был не по зубам – тут требовались ломы.

И их привезли – целый самосвал – и со звоном свалили у вагончика.

Увесистые такие ломы. Метра за полтора длинною. Вот только, самодельные.


На каком-то из местных производств нарезали толстенную арматуру нужной длины, подплющили концы в кузне и со звоном высыпали около котлована.

Лом должен быть гладким – это ручной инструмент. Арматура же сплошь покрыта косыми частыми рубцами, чтоб лучше схватывалась с бетоном. Эти рубцы хоть и заокруглены, но продирают любые рукавицы после десятка ударов «лома» о грунт и даже на самых заскорузлых и мозолистых ладонях натирают водянки в новых местах.


Но если не мы, то кто же встанет на защиту родины от недоструганых головотяпов и жирножопых соплежуев?

Стройбат всё покроет!


Ветер как с цепи сорвался – хлещет по лицу завязками отпущенных ушей шапки; тащит в своём потоке чёрно-серые тучи над самой кабинкой башенного крана. Из-за них с утра до вечера всё вокруг тонет в сумерках.

Отогреваемся в вагончике обогреваемом нашим дыханием.

Рукавицы давно стёрлись в прах. Вместо них хватаемся за морозную арматуру тряпками из найденной в вагончике ветоши.

Удар арматурины в грунт отколупывает от него корявый кусочек размером с грецкий орех. Потом ещё осколок, потом ещё.

Твой напарник стоит спиной к ветру, дожидаясь когда наколешь достаточно, чтоб их отгрести и отбросить лопатой. Через три-четыре наскрёбанные лопаты вы с ним меняетесь.

Как сказал Витя Стреляный:


Привезли нас у Ставрóполь —

Землю колупати,

А вона ж така твердá —

В рот її єбати…

( … но у меня подозрение, что это переделка из лагерной частушки эпохи первых пятилеток, сложенная в шахтах Донбасса …)