А в день получки я глазам своим не поверил – у меня за месяц сто двадцать рублей!

«…на нижеоплачиваемую должность…»


– Ha-ha, Mr. Lebedev!

– Ha-ha, Mr. Heath!..


А кузнецам кассирка вообще по три нераспечатанные пачки выдавала! Три сотни, плюс там ещё рублями.

Да, Боря! Пить надо меньше.


Туда-сюда… обратно…

А как оно приятно!..


( … всегда проклинал, проклинаю и буду проклинать ту ночь, когда я испустил тот вопль тупого бурсака.

Слово – не воробей… Сказанного не воротишь …)

А Ольге хотелось чего-то ещё…

Один раз, когда я бросал болванки в её печь, она начала требовать:

– Скажи!.. что!.. ты сейчас!.. делаешь?..

– Я с тобой!.. занимаюсь!.. любовью!..

– Не так скажи!..

– Я!.. люблю!.. тебя!..

– Не!.. так!…

– А!.. как?..

– Сам!.. знаешь!..

И я начал выстанывать:

– Я!.. е!.. бу!.. те!.. бя!..

– А!..

– Я!.. те!.. бя!.. е!.. бу!..

– О!..

Тёмная кухня. Ребёнок спит. Что она ещё понимает…


В другой раз из темноты:

– Ударь меня!

– Ты что?

– Нет, ударь меня!

Заставила-таки, шлёпнул слегка по щеке.

– Не так! Ударь сильно!

Всё равно не отстанет. Ударил звучнее. Лежит, плачет.

– Ты что?

Плачет.


Пришлось утешать самым надёжным, по-моему, способом. И было хорошо.

Потом лежу думаю. Зачем ей это?

Пощёчина, как наказание за проступок?

Ничего такого за ней не знаю.

До меня? Без меня? Вместо?..

( … есть мысли, которые лучше не начинать думать, а если начал, то лучше уж не додумывать до конца …)


В конце мая истёк срок моего наказания и в тот же день я получил повестку явиться двадцать седьмого числа для призыва в армию.

И снова было застолье во дворе, потому что на Посёлке проводы в армию почти что свадьба.

Все пили, пели, только без «Орфеев» и моя мама носила вокруг стола Леночку в распашонке и простынке, и та хваталась крохотными пальчиками за ворот бабушкиного халата и удивлённо озиралась развесив розовые губки.


Наутро меня проводили до двухэтажного Дома глухонемых рядом с мостом в железнодорожной насыпи на проспекте Мира.

Там собралось много призывников в кепках и ещё больше провожающих.

Толик Архипенко всех заверял, что у меня всё будет хорошо. Ольга плакала.


Призывников посадили в два большие автобуса, те было тронулись, но выйдя на проспект снова остановились – кого-то не хватало.

Мы вышли на обочину.

Провожающие ломанулись через дорогу.


Ольга добежала первой.

Она целовала меня мягкими мокрыми губами и прижималась мягкой грудью без лифчика, под кофточкой в полоску с коротким рукавом, промокшей от её слёз.


Тут подвезли нехватку.

Нам опять сказали садиться в автобус.

Завёлся мотор.

Дверь захлопнулась и автобус уже окончательно, безостановочно и безвозвратно повёз туда, где армия сделает из меня настоящего мужчину и защитника родины.


~ ~ ~

 ~~~мои университеты (часть первая)

Отшлифуем плац ногами,

Он как новый заблестит

У солдат в груди широкой

Сердце бравое стучит…

(на муз. «Розпрягайте, хлопцi коней…»)


На сборно-распределительном пункте в Сумах я сделал последнюю попытку отвертеться от армии. На медосмотре сказал окулисту, что левым глазом вижу только две строки его таблицы, хотя на самом деле видел пять.

За это меня признали годным к нестроевой службе в строительных войсках.

Спустя двое суток кантования на голых нарах сборно-распределительных пунктов и столь же жёстких полках в вагонах для призывников, я стоял на перроне вокзала города Ставрополь в одной туфле.

В отличие от Персея, на второй ноге у меня был носок.


А что поделаешь? Рано утром, при команде покинуть вагон я обыскал не только то плацкартное купе, в котором спал на голой полке, но и соседние.

Второй туфли нигде не оказалось.

У меня постепенно зарождалось подозрение, что пропажа – дело рук Валика Назаренко из Кролевца.

Он вёз с собой пачку почтовых открыток и на каждом вокзале, просил прохожих по перрону, чтоб опустили в почтовый ящик надписанные им в пути открытки.

Кто откажет молодому пареньку, которого везут хоть не в тюремном, но запертом вагоне?

Когда мы отъезжали от очередного вокзала, Валик делал умный вид и сам себе задавал вопрос:

– Кому бы ещё написать?

И сам же отвечал:

– А! Знаю!

И он писал ещё открытку или две, что едет служить в армию и уже проехал Ростов.

Потом он зачитывал свои произведения в нашем плацкартном купе.

Все они были одинаковы и одинаково кончались «с приветом, Валик».


В какой-то момент, я предложил ему хотя бы в некоторых менять слова местами, для разнообразия, чтоб получилось «Валик с приветом».

Все дружно рассмеялись, но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, а мне, в одном носке, было не до смеха.

Похоже, мой каламбурчик прибумеранжился обратно, и моя туфля не доехала до Ставрополя.

Сволочь рыжая ответила шуткой за шутку. Однако, не пойман – не шутник.


Нам сказали залезать в бортовые грузовики и повезли через незнакомый утренний город, потом за город и через три километра справа вдоль шоссе потянулся забор из белого силикатного кирпича, а в нём, метров через двести, трубчатые ворота и домик проходной, с табличкой, что это военно-строительный отряд номер одиннадцать, он же войсковая часть сорок один семьсот шестьдесят девять.

Грузовики свернули в ворота, а шоссе потянулось дальше между леском и забором, который кончался метров за сто дальше от проходной.

Перед баней у нас спросили: будут ли желающие отослать свою гражданскую одежду домой.

Таких не оказалось. Все шли в армию в бросовых одеждах, которые и сбросили на траву у крыльца бани.


Только в столовой ростовского сборно-распределительного пункта я видел призывника в костюме и галстуке.

Ещё он бросался в глаза своим возрастом – лет на десять старше шумящей вокруг бритоголовой шпаны, но двадцати семи, наверное, нет, раз загребли в армию.

Он не был острижен, и ничего не ел; просто сидел глядя перед собой. Вернее, обратив взор внутрь себя.

( … ведь мы только со стороны такие одинаковые, а внутри есть что посмотреть – такие эпопеи разворачиваются, покруче Илиады с Одиссеей …)

Вот он и сидел в расслабленном на толстой шее галстуке, не замечая сочувственных взглядов, не зная что будет там, куда отвезут.


В одиннадцатом ВСО имелся необходимый минимум для жизни множества людей в одном месте.

Пять длинных бараков обитых изнутри крашеной фанерой и обложенных снаружи белым кирпичом «на ребро».

Бараки связывала общая система труб парового отопления проложенная по воздуху, на стояках. Для теплоизоляции трубы, как водится, обмотаны были стекловатой, поверх неё белым стеклополотном и завершающим слоем чёрного рубероида, скреплённого скрутками из тонкой вязальной проволоки.

Три барака протянулись вдоль забора параллельно шоссе, окружённые внутренней асфальтной дорожкой; позади ближнего к воротам более широкое, но тоже одноэтажное здание – столовая и клуб части.

В третьем от забора ряду – баня, кочегарка и швейно-сапожная мастерская, тоже в одном здании.


От ворот до входа в столовую пролёг плац из корявого бетона, отделяя собой ещё два параллельные друг другу и забору барака-казармы.

В дальнем левом углу плаца – кирпичный сортир с одним входом к десяти пробитым вдоль стены в бетоне дыркам, типа «очко»; у стены напротив – бетонированный сток-писсуар.

Слева от сортира длинное железное корыто умывальника, приподнятое ножками из арматуры на метр с чем-то от земли; над корытом закреплена водопроводная труба с десятком вентилей.

Глубже за плацем – три высокие бокса для автомобилей без лицевой стены, а левее них – два ряда крепких сараев, это вещевые и пищевые склады.

Позади складов, немного на отшибе, в углу прямоугольной территории части, приземистое строение свинарника.

Ах, да, ещё у ворот, напротив домика проходной, тесная кирпичная коробка военного магазинчика.


Белый забор с кирпичными же столбиками, тянется только вдоль шоссе, а остальную часть периметра окружает с детства знакомая колючая проволока.

Позади боксов и колючей проволоки подымается широкое поле, за которым прячутся в ложбине заброшенный песчаный карьер и село Татарка, куда солдаты ходят в «самоволку» – самовольную отлучку из расположения части.

А шоссе, по которому нас привезли, через шесть километров приводит в село Дёмино, куда солдаты тоже ходят в самоволку, как разумеется, и в сам город Ставрополь.


Но всего этого я ещё не знал, выходя из бани в новоодетом х/б обмундировании и в кирзовых сапогах поверх плохо наверченных портянок.

Как не знал и того, что хэбэ (х/б) означает «хлопчатобумажное» и что портянки – две полосы светлой бязевой, или байковой ткани, 30 на 60 сантиметров, для обмотки ступней ног – намного практичнее носков.

Летом, сняв носки, на ступнях видишь въевшиеся грязные разводы от пыли, пробившейся сквозь них; тогда как портянки грязнеют сами, а ноги сохраняют чистым.

Но портянки нужно правильно наматывать – плотно и без складок, иначе сотрёшь ноги в кровь.

Опять-таки, зимой портянки без носков теплее, чем портянки поверх носков, хотя оба способа не уберегают от обморожения пальцев в сапогах.


Двое солдат из предыдущих призывов перебирали сброшенные на траву у бани гражданские одежды – «гражданку» – проверяя нет ли чего подходящего для самоволок.

Нас завели в клуб части со сценой без занавеса и рядами деревянно-фанерных сидений и мы начали службу с освобождения его от них, мытья широких досок его пола, внесения и установки железных двухъярусных коек, на которых будет спать четвёртая рота, поскольку нам, новобранцам, отведена их казарма.