Но он раскрыл в одном месте десятка два мелких снимков – как для паспорта – в несколько рядов, они показывают разницу между нетронутой девственной плевой и повреждённой.

( … наверное, именно тот учебник отбил во мне интерес к порнографическим изданиям. Страшно мне: сейчас вот переверну страницу в журнале «Playboy», а там – убийство с помощью ножниц, или удавленник на перекладине табурета …)

Домой на обед мы ходили в спецовках – зачем обтрёпывать чистое об бетонную стену вокруг завода?

Согрев на керогазе суп, или вермишель, я приносил обед на кухню и тут уже снимал спецовочную куртку и штаны, оставаясь в трусах и рубашке.

Дома всё равно никого, родители на работе, младшие в техникуме.

Спецовку я снимал потому, что после обеда оставалось минут десять до выхода обратно. Не садиться же в грязном на диван или в кресло.


В эти десять минут я наяривал на гитаре и орал разные песни для развития вокальных данных, которых у меня не было и нет.

Но я всё равно пел, да простит меня Беата Тышкевич, польская красотка из цветного журнала, приколотая вместе с чёрно-белой фотографией группы «Who» над диваном.

Однажды доголосился до того, что началась эрекция и, ухватив линейку забытую младшими на столе под окном, я замерил длину своего члена.

Слесарное дело прививает уважительность к точному знанию.


После одного из обеденных перерывов, когда мы с Владей вернулись в цех, Чепа сидел за столом перед дверью бытовки вместе с мастером и незнакомым мужчиной в чистом.

– Вот они,– сказал Боря Сакун и незнакомец пригласил Чепу и нас пройти вместе с ним.

Мы последовали за его атлетической фигурой в клетчатой рубашке.

Был жаркий октябрьский день, поэтому мы тоже шли без курток, а в футболках и спецовочных штанах.

По прощальным ужимкам Бори Сакуна мы догадывались, что нас ведёт представитель власти, но понятия не имели почему.


Навстречу от центральной проходной шли припоздавшие из заводской столовой на площади за воротами.

Всё как обычно, только мы выдернуты из заведённого течения жизни завода и отделены от неё.

– Куда это вы намылились?– спросил с улыбочкой Пётр Хоменко из встречного потока рабочих, но, уловив резкий разворот идущего впереди нас мужчины в чистом, резко утратил весёлость и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь по направлению к цеху.

– Это кто?– цепко спросил сопровождающий.

Я ответил, что это мой наставник и мы вышли через проходную.


Он сказал нам садиться в «волгу», где сквозь стёкла уже виднелся Чуба и отвёз нас в Горотдел милиции рядом с Паспортным столом.

За воротами Горотдела оказался широкий двор в окружении одноэтажных зданий барачного типа.

Нас развели по разным кабинетам разных зданий и начали задавать вопросы и записывать наши ответы.


Конечно, писалось не всё подряд. Например, у Чепы допрос начинался так:

– Знаешь этого долбоёба?

– Какого долбоёба?

– Того, что вас сюда привёз.

– Нет.

– Это начальник уголовного розыска.

– Не. Не знаю.


А мне попался именно этот начальник.

Он сидел за большим столом, мускулистый, с прилегающей к черепу причёской русых волос и спрашивал кто вчера был на репетиции в комнате Эстрадного ансамбля.

Кто уходил последним.

Кто подходил к шкафу, где хранился такой дорогой немецкий баян с четырьмя регистрами.

Он всё время записывал, а когда отвечал на телефонные звонки, то прижимал трубку к уху плечом, как Марлон Брандо в роли шерифа.

Допросив всех, нам сказали, что мы свободны и можем возвращаться на работу.


Мы потопали вверх к Универмагу, потом налево через площадь Мира.

Четыре Орфея в измазанных спецовочных штанах и старых линялых футболках.

По проспекту Мира мы шли не торопясь – рабочий день кончается в пять.

На Зеленчаке мы малость побесились. Начали прыгать друг на друга как мазандаранские тигры и драть футболки на теле.

Не унимались покуда на каждом не подрали в клочья, от ворота до пупа.

Ну, и что? День солнечный, тёплый. Завязали их на животах узлами и пошли, как хиппари, дальше.

А первым Чепа начинал.

Наверное, потому что у него такая грудь волосатая.


На следующей неделе, по пути с обеда на завод, я, как всегда, зашёл к Владе.

У соседа в их дворе только что сдохла курица и Владя предложил оттащить её в цех и повесить в бытовке.

Для хохмы.

Этот план не слишком-то меня воодушевил, но я всё равно помог Владе переправить её в завод.

Для стенолазания нужна свобода рук, а когда несёшь газетный свёрток с курицей нечем хвататься за дырки в бетоне.


Посреди потолка бытовки свисал электропровод для лампочки, которой там не было, да и патрона тоже.

Владя взял чью-то незавершённую «шабашку» под окном, опёр её на срединный ряд шкафчиков, взобрался сверху и обмотал безработным проводом курицу за шею.

Там она и застыла, развесив грязно-белые крылья поверх костлявых дохлых ног.


Перерыв кончился, в Механическом начали заводиться станки и в бытовку зашёл чернявый плотный слесарь с ремонтного участка.

Увидав бездыханное пернатое, он почему-то не засмеялся, а тут же вышел.

На смену ему в дверь влетел мастер Боря Сакун.

Сдвинув брови и раскрыв рот в виде маленькой буквы «о», он две секунды снизу вверх смотрел на птицу, а потом развернулся к нам:

– Волосатики! Суки! Ваша работа!

Он почему-то называл нас «волосатиками».

Мы поотнекивались, но потом Владя снял и унёс курицу – зашвырнуть куда-нибудь.


Вобщем-то, по большому счёту, Боря был прав – всего даже при двух свидетелях к концу рабочего дня весь Ремонтный цех знал, что волосатики повесили в бытовке курицу. А повиси она там хотя бы час, через неделю по Конотопу ходили бы глухие слухи, что на заводе КПВРЗ кого-то повесили в бытовке.


Мы с Ольгой перестали провожаться до хаты её тётки.

Нашлось более подходящее место, вернее она его показала.

Чуть дальше по Будённого тупик налево, что заканчивался железными воротами нефтяной базы.

Вблизи ворот, вдоль забора на обочине, стояла парковская скамейка. Кто и когда приволок её – неизвестно, но место выбрали удачно, чтобы не падал свет от фонаря возле ворот.

Вобщем, есть где без помех выкурить сигарету в задушевном разговоре.


Там я заочно познакомился с конотопскими родственниками Ольги.

Мать её сестры сразу после войны служила связисткой при штабе расквартированном в Польше. Когда её демобилизовали, она не вернулась на родину, потому что вышла замуж за поляка, родила ребёнка и осталась жить среди поляков.

Спустя четыре года она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей.

Обратно её уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь оставалась в Польше, а сама страна входит в содружество социалистического лагеря.

Так что, теперь она не знает что там с её дочкой и мужем, потому что ни на одно из своих писем не получила ответа.


Потом тётя Нина расписалась с дядей Колей; он не пьёт и на хорошей работе – в лесхозе, только ему часто надо уезжать на своём мотоцикле с коляской.

Зато вон какую хату отгрохал – три комнаты и кухня.

Детей у них нет и они взяли приёмную дочь. Её назвали Олей и очень любят, недавно пианино купили, хотя в одиннадцать лет уже, наверно, поздно.


Тётя Нина работает на мясокомбинате в три смены.

До него идти два километра вдоль железнодорожных путей.

Зато им не надо покупать мясо на Базаре.

На проходной мясокомбината сумки, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают.


Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве.

Например, обсуждали фильм «Ромео и Джульетта», после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.

– Что они там говорят – ничего не понятно, а слёзы так и бегут – реву, как дура какая-то…

( … и очень даже чёткая оценка – ведь непривычным слухом воспринимать стихи неимоверно трудно, и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют …)

И именно там (это я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго.

Всего одна лишь фраза, но если ты родился недотёпой-графоманом, тебе – капут:

– Вчера я записала в своём дневнике: «когда он целовал меня на прощанье, я была безмерно счастлива».

Опаньки! И ты влип безвозвратно.

Во-первых, за многие тонны перечитанной литературы мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье».

Во-вторых, она ведёт дневник!

В-третьих, в дневнике пишется про меня!..


После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света.

В такое позднее время в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят и, когда Света, похихикав, уходила спать, крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении…

В один из таких вечеров Ольга сказала мне подождать, пока она уйдёт к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.


Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной.

Ещё через пару минут пришла Ольга и без слов поманила идти за ней.

Мы с оглядкой прошли по переулку и беззвучно вошли во двор её хаты.


Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую портьерами от ещё бóльшей гостиной, за которой, и тоже за портьерами, была спальня Оли и Ольги.

Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.

Ольга включила неяркий ночник и ушла в спальню за гостиной.


Я остался наедине с отблескивающей никелем спинок широкой двуспальной кроватью парадного вида и с более будничной, полуторной, рядом со шторами дверного проёма на кухню.