Ладно, идём обратно на концерт в сельском клубе начала семидесятых …)

Значит, Мурашковский от задней двери с воплями несётся через весь небольшой зал к сцене. В руках у него футляр от баяна, типа, как чемодан с личными пожитками.

Взбирается на сцену и начинает рассказывать гумореску о горькой доле примака.

Как его жена и тёща сдали в милицию на пятнадцать суток, чтоб спасти от запоя.

За это время он приготовил план мести.


Вернувшись после отсидки к месту жительства, он – так, между прочим – извещает, что в погребе развалилась бочка с огурцами.

(Зал оживляется и начинает гыкать.)


Жена с тёщей всполошились и наперегонки спускаются в погреб по приставной лестнице. Примак сверху зачитывает доктрину ветхого завета «око за око» – вы меня посадили, теперь я вас приговариваю к пятнадцати суткам – с разгону хряскает крышкой погреба.

(В зале ликующий гогот.)


Примак спускает в погреб передачу на верёвочке, с интервалом в один день.

(Децибелы хохота докатываются до соседнего села.

Зрители с особенно ярким воображением уже не могут смеяться – просто дёргают головой с судорожно раскрытым ртом, глаза зажмурены и истекают слезами, которые нечем утирать – руки, стиснутые в кулаки стучат по спинке сиденья в предыдущем ряду.)


Через четыре дня вызванная кем-то из сельчан милиция освобождает узниц, а примак получает ещё пятнадцать суток.

(«Бу-га-га!» зала начинает смахивать на коллективный припадок.)


Мурашковский выдаёт заключительную строку, как тореадор добивающий быка:

– Всё – ухожу! Но вашу хату не сожгу, хотя и мог бы!


Обычно на эту фразу зал реагирует прощальным взрывом хохота, способным вынести окна и двери вместе с рамами.

Мурашковский изготавливается делать поклон на общую овацию и…

Тишина.

Абсолютная тишина.

Ни звука.

Все замерли как экспонаты в театре восковых фигур мадам Тюссо.

Лишь где-то в семнадцатом ряду негромко шлёпается в пол запоздавшая слезинка, выхохотанная всего пару секунд назад.


Потом начинают поскрипывать спинки сидений.

Председатель сельсовета подымается на сцену со скомканным словом благодарности за шефский концерт.

Зрители уныло расходятся.

За кулисами Мурашковский бьётся в истерике. Его не знают как унять.


Инструменты и костюмы в рекордный срок загружены в автобус.

Все садятся в комнате завклуба за обычное благодарственное угощенье – хлеб, сало, огурцы, самогон.

После первого стакана председатель сельсовета приносит неловкое извинение Мурашковскому:

– Ну, тут… теє… у нас на селе за месяц три хаты сгорели… никак не найдут кто…

Директор Клуба, Павел Митрофанович, всё более краснея лицом, прослеживает, чтоб водитель автобуса не пил более двух стаканов и после третьего мы выезжаем в ночь.


Меня в ту пору ещё передёргивало от вкуса самогонки, поэтому те пара глотков, заеденные хлебом с салом, быстро выветриваются.

Я смотрю в непроглядную ночь за оконным стеклом. Водитель всю душу вкладывает в скорость и давит педаль газа до самого пола.

Мы несёмся. Несёмся по мягким грунтовым дорогам района.

Свет фар выхватывает из темноты мелькающие мимо ветки придорожных деревьев. Порой промелькивают хаты сёл.

Вон у одной из хат хлопец и девушка. Провожаются. Смотрят на пролетающий автобус. Думают: живут же люди! В городе живут.

Завидуют мне.


Странно, но я завидую им. Провожаются. Мне тоже хочется вот так же. В тёмной украинской ночи.

Но у меня ведь есть Ольга. В её переулке такая же ночь.

А всё равно завидую тому хлопцу.

Странно.


Целоваться Ольга умела и любила, не зря же у неё такие чувственные губы.

Горьковатый привкус горелого табака в её дыхании меня не слишком отвлекал. Да и потом, на следующем провожании до калитки она поделилась со мной сигаретой.

Я опасливо попробовал, но прошло без эксцессов, а дальше и сам втянулся.


В хате, до которой я её провожал, жила её тётка. Ольга приехала к ней на лето, погостить.

Сама она из Феодосии, там у неё мама и старшая сестра.

Отец погиб, когда ей было двенадцать лет. Несчастный случай на тракторе.

Она его так любила, что иногда ходила ночью на кладбище – плакать возле арматурного памятника с табличкой «Абрам Косьменко».

Блатное имя – да? Но он не еврей, просто имя такое.

Мать привела отчима, правда, они не расписаны. Музыкант, на ударнике стучит.


Один раз Ольга лежала на диване с температурой, телевизор смотрела. Он сел в ногах и краем её одеяла укрыл свои колени. Мать как увидела, так орала!

Потом она занялась лёгкой атлетикой. Бег на сто метров. Тренер говорил, что у неё хорошие данные.

Их возили в Симферополь на соревнования. Перед забегом тренер заставлял всех съесть по целому лимону. Без сахара. Говорил: «Прямо – в кровь!»

Так, между поцелуями, мы всё ближе узнавали друг друга.


После того концерта Чепа, Владя и я поехали на Сейм с ночёвкой.

Мы с Чепой вечерней электричкой привезли с собой большой виниловый мешок. Его отец достал в Рембазе. Там это упаковка от каких-то вертолётных частей.

Большой такой мешок – целая палатка на троих.

Ещё мы привезли гитару, а потом приехал Владя на своём мопеде «Рига-4» и привёз ужин.

Мешок-палатку мы поставили на заросшей ивняком песчаной косе, недалеко от железнодорожного моста.


Стемнело. Мы развели костёр. Поужинали.

Правда, Владя привёз слишком много зáкуси – больше разбросали, чем съели.

Ничего, утром опять сгоняет в город, подвезёт жратвы.

Владя начал играть на гитаре проигрыши из разных рокэнролов. Над водой гитара звучит улётно. Ништяк, чётко звучит.

Одному рыбаку, что заякорил свою плоскодонку посреди Сейма для ночного лова, понравилось, попросил ещё чего-нибудь сбацать.

Но когда мы завели «Шыз-гары!» другой ночной ловец издалека – аж от того берега – начал материться, что рыбу распугаем.

Чепа посоветовал не связываться, а то пойдёт позовёт ещё мужиков из домиков.


Костёр догорел и мы залезли под виниловую крышу.

На рассвете я проснулся от воды капавшей мне на лицо.

Винил совершенно водо– и воздухонепроницаемый материал. Наше тёплое дыхание оседало на охлаждённом августовской ночью виниле и превращалось в водяные капли – конденсат. О нём не учат в школе.

Так что утро мы встретили холодными и голодными.

Я еле-еле уговорил Владю, чтоб он доверил мне «Ригу-4», сгонять за едой в город вместо него.


Всё же моторы – это вещь. Ничего крутить не надо, кроме рукоятки газа.

Я въехал в город прокладывая в уме маршруты – сперва к себе на хату, потом на хату к Чепе, потом к Владе.

Собрать что будет съестного и – обратно на Сейм.


Рассчитали на бумаге,

Да забыли про овраги…

Войдя в левый вираж между Вокзалом и парком Лунатика, я услышал своё имя.

Через привокзальную площадь неслась Ольга в своей красной мини-юбке.

Прав был её тренер – данные что надо.

Я сбросил газ и дал мопеду остановиться.


Она подбежала почти не запыхавшись и начала делать мне вливание – уже три дня, как я пропал неизвестно где, не хочу с нею встречаться, так и не надо, она не напрашивается, вчера мать вызвала её телеграммой на телефонный разговор с Феодосией, говорит, хватит уже сколько погостила, может послезавтра она уже уедет от тётки, а мне всё равно, умотал себе на Сейм, друзья мне дороже, таких друзей за хуй да в музей, а она такая дура, нашла с кем связаться, а если она мне дорогá, я должен остаться с нею…

После холодного конденсатного душа столь пылкое бушевание и угроза замаячившей разлуки, и надежда – а вдруг даст напоследок? – сделали своё дело.

Я выпросил только пару часов – отвести мопед к Владе на хату и сходить переодеться перед нашей встречей в Парке…


Вот так становятся тряпками. Так предают друзей.

Конечно, они приехали с Сейма пятичасовой электричкой, после того, как прочесали всю заросшую ивняком косу в поисках объедков, которые так бездумно расшвыривали куда попало накануне вечером.

И я их понимаю – однажды и сам чуть не сдох на Сейму с голодухи.

Три дня они со мной не разговаривали – бойкот.

И я их понимаю – дольше не продержаться, когда делаешь одно дело, а общаться вынужден только через Чубу.

( … подло предавать друзей. Согласен.

Но из всех подлостей совершённых мною за свою жизнь об этой, почему-то, я сожалею менее всего.

Хотя, конечно, сожалею.

– Бабник, тряпка, предал своих корешей за кусок вонючей дырки, за бабу предал,– скажут 95% реальных пацанов.

Ну, ладно – переборщил – 93%.

И я их пойму.

И соглашусь с ними.

И я их пожалею – не повезло беднягам. Не попадалась им такая баба, ради которой стоило предать …)


Итак, Ольга.

Конечно, размер её груди намного уступал размерам Натали́ .

И они у неё не отличались упругостью, как предписывается грудям девственниц в литературных традициях.

Но когда я впервые, стоя у тёткиной калитки, расстегнул на себе рубаху, а на ней кофточку и стиснул её наготу, то поразился необъятности ощущения от прижавшейся женской плоти.

Лифчика на ней не было, она перед этим заходила в тёмный двор хаты.


А то, что грудь такая небольшая и соски не твёрдые объяснила нырянием со скалы за рапанами.

Глубина оказалась большой и потом в больнице пришлось прокалывать ей груди.

( … лапша на уши? Понятия не имею.

При моей лопоухости я верю всему, что мне говорят.

Серьёзно, пока слушаю – верю всем и вся. А из-за своего, не менее фундаментального, тугодумия логическое осмысление услышанного начинаю на вторые или третьи сутки.

Но в тот момент мне было вовсе не до логики – рапаны, так рапаны.