Потом выпал первый снег. Растаял. Слякоть комкасто замёрзла, на неё снова выпал снег и началась зима.

В один из прогулочных вечеров, когда я расстегнул её пальто, чтобы пробраться к любимым грудям, она, отстранившись, сказала, что не может позволять всё человеку, который ей, фактически, никто.

Это я-то никто? После всего, что между нами было?!

Выяснение отношений – это просто пальба из кормовых орудий вслед паруснику, что удаляется своим курсом.

Мы расстались.

Прощай, сладчайшая Натали́.


Ах, кабы на цветы, да не морозы…

В конце февраля, год спустя после того, как я сказал маме, что согласен на операцию, мне пришлось лечь под нож.

Давши слово – держись.

С вечера и всё ночь у меня резко болел живот, а вызванная утром «скорая» определила у меня аппендикс, который нужно удалить пока не поздно.

До машины я дошёл сам, но там пришлось лечь в низкие брезентовые носилки, что стояли на полу.

Мама тоже хотела поехать, но по Нежинской шла её знакомая, которая опаздывала на работу и мама уступила ей своё место в тесной «скорой».

Она всегда говорила, что Юлия Семёновна очень хороший юридический консультант.


В городской больнице меня тоже поленились выносить носилками, пришлось подыматься на второй этаж самому и, переодевшись в больничный халат, самому же идти в операционную.

Там мне помогли лечь на стол и широкими ремнями привязали к нему мои руки и ноги.

На высокую рамку поверх лица набросили белую простынь, чтоб я не видел, что они там вытворяют.


Позади моей головы стояла санитарка, которую я тоже не мог видеть и задавала всякие отвлекающие вопросы. Они служили вместо наркоза, потому что мне сделали только местную анестезию шприцем в живот.

Обезболивание сработало. Я чувствовал и понимал, что это они там меня режут, но воспринималось всё это так, словно режут неснятые брюки.

Только под конец несколько раз было больно. Я даже застонал сквозь зубы, но санитарка над головой начала говорить какой я молодец, и что она ещё не видела таких терпеливых.

Пришлось заткнуться и дотерпливать молча.

Но до койки в длинном коридоре у меня всё-таки отвезли на каталке.


Через пару дней мне принесли записку от Влади.

Он писал, что его не пропускают, что наш класс придёт меня проведать, когда мне разрешат вставать и чтоб я поскорей выписывался, а то Чуба оборзел и прыгает на него как мазандаранский тигр.

Мне тогда ещё не позволяли напрягаться и рекомендовали сдерживать кашель, чтоб швы не разошлись. Но разве тут удержишься?

«Чуба маза…» – и я втыкался лицом в подушку – сдержать подкатывающийся хохот – «..ндаранский тигр»! Хха! Хха! Ой, больно. Сука ты, Владя!

«тигр Чуба мазанда…» Хха! Хха! Аж до слёз… Хха!


Через десять дней меня выписали, а ещё через неделю я пришёл в больницу, чтоб мне выдернули нитки швов из живота и дали справку об освобождении от физкультуры на один месяц.

Кстати, почерк у Влади – чемпион по неразборчивости.

Когда он сдавал на проверку письменные сочинения, учительница литературы размашисто перечёркивала их крест-накрест красными чернилами.


Порой он сам не знал что понаписывал и звал меня на помощь.

Я был экспертом и третейским судьёй в его криптографических диспутах с Зоей Ильиничной:

– Вот посмотрите, это у него «е» такая, а вот тут это уже «а».

– Какая «е», какая «а»? Это же всё просто «галочки»!

– Да, точно, но у этой вот «галочки» хвостик длиннее. Видите?


У меня с отцом состоялся трудный разговор.

Он сказал, чтоб я постригся – хожу патлатый, как непонятно что. На работе его вызывал к себе замполит.

Рембаза ремонтирует не простые вертолёты, а военные и потому там есть замполит в высоком офицерском чине, как и остальные начальники.

Замполит приказал отцу, чтоб его сын в таком виде больше не ходил по городу.


Конечно, я мечтал о длинных, как у битлов, волосах.

До них мне было далеко, но и мои уже начинали доставать до верха лопаток на спине. Если хорошенько запрокинуть голову назад.

На недавнем КВН я с выключенным микрофоном в руках, типа, пел под запись Дина Рида «Иерихон», охлёстывая волосами своё лицо.

Вот и дохлестался.

Откуда бы тот замполит узнал, что я сын рабочего Рембазы, если б ему не доложили? Мало что ли битлаков по городу шастает?

Я недолго перечил отцу, ведь я сидел на его шее, а замполит грозился увольнением.



Весной в школе распространилась инфекция.

Она особенно свирепствовала в нашем классе. Тут сосредоточились наиболее острые формы проявления и основные её разносчики.

Мы с Владей сидели за последним столом – в кабинете химии вместо парт стояли столы и табуреты. В центре квадратного сиденья каждого табурета имелась прорезь, чтобы, просунув туда кисть руки, мог отнести его в нужном направлении.


Когда нам надоело заниматься резьбой по дереву, а в чёрных сиденьях наших табуретов белели глубокие шрамы: Beatles и Rolling Stones, мы огляделись вокруг – чем бы ещё заняться?

Наивность, конечно, беспредельная – чем ты можешь заняться на уроке в десятом классе?

Практически, нечем.


И вот тут на нас нашло и поехало – так мы начали писать стихи.

Преобильнейшее стихоизвержение. В различных формах и жанрах.

На переменах мы показывали друзьям свои творения.


Смеялись сами, и они хохотали не подозревая, что вирус стихоплётства разрушает оболочку и их иммунной системы…

Многие начали пробовать свои рифмовальные данные.

Даже Чуба чего-то там наэпиграммил.


Но неоспоримые корифеи этого дела восседали, разумеется, за последним столом.

Остаётся лишь радоваться, что эпидемия миновала без летальных исходов.

( … если бы те разрозненные, выдранные из тетрадок листки собрать воедино, получился бы сборник начинающих пиитов.

Пылился бы на полках, мечтая: что придёт черёд…

Вряд ли кто-то из моих одноклассников помнит о той повальной рифмо-эпидемии.

Вряд ли кто-нибудь узнал бы даже собственные строки. Да и зачем?

Конечная цель – ничто. Главный кайф в делании.

Хотя мне и теперь не стыдно за ту пространную элегию, что начиналась:


И я уйду когда-нибудь в разбойники -

Трудом свой хлеб насущный добывать.

Я днём всё буду спать,

Холодный борщ дожёвывать,

А в третью смену стану я прохожих обирать…

Потом, конечно, меня застрелят, потому что элегия это грустный жанр, и, валяясь в придорожном бурьяне:


я не смогу понять главой хладеющей -

Зачем понадобилось убивать?

Ведь пистолет носил я деревянный

И людям всегда «здрасьте!» говорил,

А брал лишь три копейки для трамвая

И, извинившись, тихо уходил…

Много воды утекло в Варандé с тех пор и, как сказал классик с брегов Невы, по кличке Обезьян:


Иных уж нет, а я – далече…

Это я, типа, покрасовался тут тебе своей причастностью к эрудиции, но надо признать, что мне не чужд также и сволочизм.

Есть вещи, о которых и вспоминать не хочется, не то что рассказывать.

Однако, выставлять себя всесторонне хорошим глупо и нечестно.

Я – не хороший, я – разный …)

Стало быть, финал КВН мы в том году проиграли команде из престижной одиннадцатой школы.

В приветствии мы вытащили на сцену макет корабля; точно такой же, как пару месяцев до нас вытаскивали в КВН на Центральном телевидении. И шутки наши пошутили там же за два месяца до нас.

Одиннадцатая школа вышла в чёрных цилиндрах из плотной бумаги, которые в конце приветствия они подарили нашей команде. Шуток у них вовсе не было, но зато и в краже не обвинишь.

Мне цилиндра не досталось. Их капитан подарил свой жюри и сказал, что теперь дело в шляпе.


После поражения, когда наша команда редеющей группой шла по ночному Посёлку, расходясь по домам без щитов, но при цилиндрах, мне стало обидно, что у меня такого нет.

До нашей школы дошли только Валя Писанко и я. И тут я коварно попросил у Вали её цилиндр, якобы просто примерить.

Она доверчиво дала, а я, нахлобучив его себе на голову, убежал вдоль по Нежинской, зная, что ей в другую сторону.

Она не гналась за мной, а лишь кричала вслед:

– Сергей! Отдай! Так нечестно!

Я знал, что нечестно, но не вернулся и не отдал.

Зачем?

На следующее утро в сарае, где я спал, мне на него и смотреть было тошно. Кусок ватмана извозюканный чёрной гуашью. Награбленное добро.

( … так что, я – разный, и подлости мне не занимать …)


Вот и минули десять лет. Долго ль, коротко ль они тянулись не могу судить, так как десять лет спустя это был уже другой я.

Десять лет назад из меня сделали ниву просвещения и начали возделывать для обращения в полезный обществу член.

Полагаю, пахари и сеятели от образования, в основном, достигли поставленной цели.


Я вырос от октябрёнка до комсорга школы.

Я понял, что плевать в небо, при наличии всемирного тяготения – бессмысленно.

И хотя мне не хватало комсомольского задора, чтобы на общешкольном комсомольском собрании подпевать граммофонной записи «Интернационала» в исполнении Академического Большого хора, я твёрдо верил, что СССР – оплот мира во всём мире.

Достаточно вспомнить красные флажки с жёлтым голубем.


И вообще мы самые сильные во всём, а отстаём только в музыке.

В паре песен «Beatles» больше интересных аккордов, чем во всей советской песенной продукции.

У нас все песни в ля-миноре.


Вот только зря «битлы» в политику полезли, когда Джон Леннон сказал, будто в Советском Союзе фашизм.

Это не в Англии, а у нас во время войны двадцать миллионов полегло из-за фашистов.

А «битлы» занимались бы лучше только музыкой.