Она лежала на спине, в чёрных очках от солнца, а я на животе, потому что стеснялся, что у меня плавки торчат от эрекции.

Наши плечи чуть-чуть соприкасались.

Мои кореша лежали вытянувшись на горячем песке – тоже на животах – примостив свои недальновидные головы у нас в ногах на углы расстеленного покрывала.

И – знойная тишь…


Разумеется, на следующий выходной мы поехали на это место только вдвоём.

И снова мы лежим на покрывале посреди жаркой тишины. Длинные листья ивовых кустов вокруг овальной поляны молчат, не шелохнутся.

Нас только двое на этом открытом лишь небу песке.

Мои веки зажмурены, но солнце всё равно вливается сквозь их кровяно-красный туман и оборачивается чёрной болью.


– Голова болит,– чуть слышно выговариваю я.

Красный туман темнеет и мне становится невыразимо хорошо – она положила свою ладонь на мои веки.

Не открывая глаз, я нахожу рукой её запястье и неслышно тяну книзу, чтобы её ладонь соскользнула мне на губы.

Я благодарно целую нежную мягкую ладонь, что унесла мою боль, и растворяюсь в неизъяснимой неге; лучше этого на свете ничего нет.


Но когда она, привстав на локте, склонила своё лицо над моим и слила свои губы с моими, я узнал, что есть кое-что и получше, но просто этому нет названия.

Поцелуй?

Когда ты расплавлено таешь в купели встречных губ, тонешь в их необъятности и, вместе с тем, пари́шь…

Всё это и ещё целый океан совсем неописуемых чувств…

Всё это выразимо в трёх слогах: по-це-луй?

Ну, что ж, немало мы их сложили в тот летний день.


А когда мы шли уже к заводи для переправы на берег электрички, я остановил её в тесном ивняке и ещё раз поцеловал. Прощально. Дальше уж нельзя будет.

Она ответила на поцелуй усталыми губами, а потом, не глядя мне в лицо, как-то грустно сказала:

– Глупенький. Тебе это ещё надоест.

Я не поверил ей…

( … один немецкий умник, по фамилии Бисмарк, однажды съумничал:

– На личном опыте учатся только дураки, я же предпочитаю учиться на опыте других.

«Я не поверил ей…»

А ведь даже сестра моя, Наташа, будучи младше меня на два года, не раз доказывала, что ей известно больше моего.

Да, далеко мне до Бисмарка с моим неверием опыту других.

Немного утешает то, что я всё ж не дурак – раз не умею учиться даже и на собственном опыте.

Интересно, к какой категории мне нужно отнести себя?

Ладно, не будем отвлекаться; сейчас этот вопрос не в тему …)


Огурцы вконец обрыдили.

Уже нехотя, просто от нечего делать, возьмёшь один из ящика, откусишь пару раз да и запустишь в ближайшую чащу бурьяна на территории Овощной базы.


Вобщем, я тоже сошёл с дистанции и отправился в контору ОРСа за расчётом.

Мне заплатили пятьдесят рублей за месяц и полторы недели. В жизни не держал в руках подобной суммы. Интересно, хватит ли на мопед? У кого бы спросить?


Разговор с мамой снял эти вопросы:

– Серёжа, скоро в школу. Тебе нужна одежда. Обувь нужна и тебе и младшим. Сам знаешь как нам приходится выкручиваться.

– Да, есть у меня одежда! Я ж говорил тебе зачем иду на Базу.

– Те брюки, что я уже два раза перекрашивала? Это твоя одежда? В твоём возрасте стыдно в таком ходить.


…Прощай, мустанг моей мечты! Не мчать нам с тобой по проспекту Мира, обгоняя всякие «риги» и «десны»…


Брюки мне не покупали. Я пошёл в швейное ателье рядом с Автовокзалом. Портниха с длинным острым носом обмеряла меня и пошила брюки из тёмно-серого лавсана.

Широкий, на две пуговицы, пояс. От колена клёш.

Пятнадцать рублей.


Брюки скоро пригодились.

Владя принёс новость, что в парке на Миру будет конкурс на исполнение молодёжной песни. Запись участников в горкоме комсомола. Артур тоже участвует.

Артур – это армянин, который служит в стройбате рядом с Рембазой. Он – кумир Влади.

На гитаре он – бог, причём играет правой. И при этом он не перетягивает струны, а берёт обычную гитару, переворачивает в обратную сторону; басы внизу, а тонкие вверху; и – играет!

Кроме того, Артур ещё и поёт. Можно не сомневаться – первое место за ним.

Но всё равно мы решили участвовать. Вдвоём.


Как комсоргу школы, знакомому с расположением кабинетов в горкоме, честь делать заявку и уточнять время проведения конкурса была предоставлена мне.

Оказалось, что времени в обрез – конкурс через два дня на танцплощадке Центрального парка.

Мы приступили к репетициям.


Киномеханик Клуба, Константин Борисович, включил в пустующем в дневное время зале свет и два микрофона на сцене.

Один из них мы засунули внутрь Владиной гитары и из мощных динамиков в колонках киноаппаратуры по бокам сцены взревел настолько кайфовый звук, что Константин Борисович не выдержал и ушёл.

На его место прибежал радостно взвинченный Глуща, который проходил по Профессийной и услыхал рёв и вой этой катавасии.


Мы решили сделать два номера; сначала инструменталка – партия бас-гитары из песни «Шоколадóвый Крем» польской группы «Червони гитары», а потом песня из кинофильма «Неуловимые мстители».

На репетициях всё шло довольно гладко – рокэнрольно гудел бас из гитары с микрофоном, потом она превращалась в акустическую и Владя пел, что много в поле тропинок, только правда одна.

Плюс к тому, я сбоку подтрынькивал на своей.


Сюрпризы начались на самом конкурсе.

В раковине сцены на танцплощадке установлен всего только один микрофон. Это – раз.

Нашему дуэту нужно как-то называться. Это – два.

Второй секретарь горкома предложила на выбор: «Солнце» или «Трубадуры».

Из двух зол выбирай которое покороче.


Засунуть микрофон в акустическую гитару не так-то просто. Нужно отпустить две тонкие струны снизу и под ними впихнуть его в дыру деки. Затем снова настроить отпущенные струны. Но как теперь докричаться со своим объявлением до микрофона под декой?

После инструменталки та же тягомотина, но в обратном порядке, с доставанием микрофона из гитары.

Владя запаниковал: «да пошли они!», а я начал его убеждать, что обратной дороги нет, раз мы припёрлись сюда со своими гитарами; или мы, типа, их просто выгуливаем?


И тут нас позвали на сцену.

Владя заиграл басовую партию, стараясь приподымать гитару поближе к микрофону, в который я объявлял, что мы вокально-инструментальный дуэт «Солнце».

Потом я опустил микрофон к его гитаре, чтоб на танцплощадке услыхали и убедились, что это всё-таки «Шоколадóвый Крем»; но, удерживая микрофон, я уже не мог сопровождать его бас-партию как ритм-гитара.


На втором номере всё вроде вошло в нормальное русло.

Мы оба звенели гитарами, Владя пел, я смотрел поверх голов толпы, как учила Раиса Григорьевна…

Но после куплета с припевом Владя вдруг обернулся ко мне и, округлив глаза, выстонал:

– Я слов не помню! Забыл!

Ну, что ты тут будешь делать?

Да простит меня Чуба, да простят меня слушатели конкурса, набившиеся в тот вечер на танцплощадку, но я сделал шаг вперёд и заорал в микрофон, что:


Над степью широкой, ворон пусть не кружит

мы ведь целую вечность собираемся жить…


К следующему куплету Владя пришёл в себя и мы добили эту песню вдвоём – дуэтом, как и обещали.


На Сейм мы с Натали́ больше не ездили. Между нами случилась размолвка; я так толком и не понял из-за чего.

Вобщем, она мне сказала больше не приходить.

Конечно, я страдал, и я, конечно, ещё как обрадовался, когда через полмесяца моя сестра, она же «рыжая», сказала:

– Сегодня видела Григоренчиху, так она спрашивает: «Огольцов куда-то уехал, что ли?». Я говорю: «Нет». Она говорит: «Так чего ж он не приходит?» Вы что поссорились, что ли?

– Ничего мы не ссорились. Малá! Ты – солнце!!


Купальный сезон уже был позади и мы стали гулять в парке КПВРЗ.

Она привела меня туда и показала укромную скамейку позади нестриженых кустов вдоль аллеи.

Я не раз проходил той аллеей, но не догадывался, что за кустами есть скамейка.

Она стояла как бы в гроте из листвы.

Мы приходили туда с началом сумерек.


В аллеях зажигались редкие жёлтые фонари на столбах, а у кассы летнего кинотеатра вспыхивала яркая лампочка. Киномеханик Гриша Зайченко, напарник Константина Борисовича, запускал магнитофон с одними и теми же песнями:


«…словно сумерки наплыла тень,

то ли ночь, то ли день…»


Потом лампочка кассы гасла и начинался сеанс.

Скамейка погружалась в темноту в своей пещере из листьев.

К этой минуте наш разговор иссякал.


Она откидывала голову на мою руку вытянутую по верхнему брусу скамеечной спинки и – мир переставал существовать.

Особенно если она приходила без лифчика и в платье с длинной молнией замка спереди.

Но у всего есть свои пределы и когда, погружаясь в иное измерение, моя ладонь скользила ниже впадинки её пупка и пальцы касались резинки трусиков, её голова на моём плече недовольно двигалась и она издавала звук словно собирается пробудиться.

Я беспрекословно передвигался к сокровищам повыше.


Потом сеанс кончался.

Снова вспыхивала лампа над кассой кинотеатра.

Мы пережидали пока по аллее пройдут малочисленные киноманы и подымались со скамьи. Опустошённо охмелённые.

Ей пора домой. Папа говорил. Не позже.


Мир погряз в глубочайшей осени. Холодно, голо, сыро.

Листья опали, а мокрые чёрные ветки кустов уже не прятали скамейку. Да и кто сядет на мокрую?

Мы, по инерции, ещё приходили в парк, но и он стал враждебным.

Однажды, среди бела дня на меня начал наезжать мужик лет под тридцать.

Против него у меня не было шансов. Хорошо, что знакомые ребята из нашей школы позвали его выпить за танцплощадкой, а мы тем временем ушли.