О! Так это же лось! Какая громадина! И как близко стоял…

Я смотрю вслед уходящему меж деревьев великану и думаю – не зря я остался на ночёвку.


Ночью я пожалел, что остался.

По неопытности и излишней склонности к разнузданному индивидуализму, я лёг с краю, под брезентовой стенкой палатки.

Ночной холод пробудил меня через час и заставил прижиматься спиной к предпоследнему в группе спящих, в поисках хоть капли тепла.


Промаявшись на грани замерзания несколько тёмных часов, я вылез из палатки, когда вокруг только-только начинало сереть.

Костёр угасший ещё вчера подёрнут седым пеплом, но всё равно перед ним сидят двое из соседней палатки. Должно быть сдуру, как и я, ложились спать крайними.


Автобус за нами не пришёл. Вместо него на поляну въехал «козёл» с брезентовым верхом и нам объяснили, что случилась накладка.

Свёрнутые палатки и девочки поместились в машине, а нам сказали идти в город пешком и отнести в Дом пионеров опорные столбы палаток, что не помещаются в «козла».


Оказывается двенадцать километров пешком – это очень далеко, тем более, когда ты на пару с кем-то тащишь не слишком-то тяжёлый, но столб покрашенный зелёной краской.

Двенадцатая школа скоро скрылась из виду со своим столбом, а мы, отстали и редели рядами, потому что кое-кто уходили вперёд и больше ни догнать их, ни увидеть не удалось.


На окраинную трамвайную остановку мы добрели втроём – я, мой одноклассник Саша Скосарь и гладкий, выточенный из сосны, зелёный столб.

( …я помню, что мы устали как собаки, и даже на разговоры не оставалось сил, но это воспоминание не вызывает во мне никаких эмоций, наверное они притуплены неоднократными повторениями такого же состояния по ходу жизни, а вот картина уходящего в сумерки лося, которую я до сих пор могу живо представить, заставляет меня и сейчас умилиться – это же надо как вымахал Бэмби!.. )


Весной отец поменял место работы.

Он перешёл из слесарей вагоно-ремонтного цеха КПВРЗ в девятнадцатый цех Конотопского электро-механического завода – КЭМЗ, он же завод «Красный Металлист», тоже слесарем.

Зарплата кэмзовского слесаря чуть выше. Насколько выше я не знаю, никогда не вникал.

В конце концов, зарабатывать – это забота родителей, а у меня своих дел по горло – КВН, Клуб, кружки, библиотека. Ну, и вода-керосин, конечно, а если надо сходить в Нежинский магазин, скажите Наташке, или Сашку пошлите.


Помимо зарплаты, отец ещё подрабатывал ремонтом телевизоров, от которых даже мастера из телеателье отказывались.

Раза два в месяц соберёт после работы свою пузатую дамскую сумку из зелёного кожзаменителя с тестером мультиметром, паяльником, запасом деталей и прочей оснасткой и уйдёт до поздней ночи.

Потом приходит – подвеселелый, с троячкой заработка. На выговоры мамы – резонный ответ: «а ты меня поила?»


Иногда процедура затягивалась на два вечера.

В первый отец возвращался домой трезвым, без трёхрублёвки и без своей сумки – она оставлена у клиента до окончания ремонта.


Особо сложные случаи привозили нам на хату.

Отец ставил сдохший телевизор на столе, под единственным окном комнаты, снимал с него коробку, что отправлялась на шифоньер, оставляя лишь нутро из электронной трубки и скелета панелей с электролампами.

Он переворачивал его и так, и эдак, приговаривая:

– Ну, чего ж ты хочешь-то? А? Родной?


Среди ночи я просыпался от резкого шипенья – отец, при свете настольной лампы, добился, чтоб по экрану забегали полосы развёртки:

– Так вот чего ты не стреляла? Не заряжена была!


Потом мы пару дней смотрели отремонтированный телевизор – у того экран пошире, чем у нашего – пока не заберёт владелец, уже было поставивший крест на своём телике.

Всё-таки, не зря отец мой делал подшивки из журнала «Радио».


Мама тоже хотела поменять работу, но никак не получалось найти другую.

Отец и ей помог устроиться в КЭМЗ. Отремонтировал безнадёжный телевизор начальнику отдела кадров, а когда тот заговорил о плате, отец сказал, что денег не хочет, а пусть примут на завод его жену.

Отдел кадров ответил:

– Приводи.


Мама сперва не поверила – за полгода до этого тот же самый начальник наотрез говорил, что рабочих мест нет.

Когда родители пришли вдвоём, начальник предложил маме пойти в прессовщицы: работа сдельная, зарплата от выработки – ниже ста рублей они не получают.


Когда мама вышла в другую комнату писать заявление, начальник засмеялся и сказал отцу, что он её помнит, но тогда подумал, будто она беременная.

Беременных на работу брать ему не позволяется – месяц поработает, а потом плати ей целый год декретные. Его за это по головке не погладят.

А это оказывается у неё просто комплекция такая.


Так мама стала прессовщицей – засыпала спецпорошки в формы деталей и включала нагревательный пресс.

Она работала в две смены; неделю в первую: с восьми до пяти; неделю во вторую: с пяти до полпервого ночи – перерыв укорóчен.

Летом от пресса адская жара, да и формы тяжёлые – пойди поворочай.

После полуночи трамваи ходят очень редко – пока дождёшься, чтоб доехать от КЭМЗа до Переезда.

Но самое страшное, когда приходится прессовать детали из стекловаты. Она пробивается сквозь рабочий халат, а потом – зуд по всему телу. Даже душ после работы не спасает.


Зато в нашей хате и во дворе появилась масса всяческих коробочек и финтифлюшек из пластмассы разного цвета.

Мама приносила с работы бракованные детали, которые не доварились в форме под прессом, или повреждены при вытаскивании.

Вот тут уголок откололся – но какая модерновая получилась пепельница!

И у Жульки симпатичная ребристая ванночка для питьевой воды.


Всё потому, что продукция «Красного Металлиста» – это шахтное электрооборудование и всякие агрегаты и системы безопасности для горнодобывающей промышленности.


– Мама,– спросил я, должно быть под впечатлением от какого-то автора-нигилиста,– В чём у тебя смысл жизни? Ты зачем вообще живёшь?

– Зачем?– ответила мама. – Чтобы увидеть как вы повырастаете, как счастливыми станете.

Я заткнулся, потому что иногда у меня всё-таки хватает ума не умничать.


Перемены происходили не только у нас, но и во всей хате.

Одна из сестёр-бабулек с Дузенкиной половины вернулась в своё село, а вторая переехала к своей дочке, где-то в пятиэтажках на Зеленчаке, чтобы сдавать свою часть хаты квартирантам.

Туда въехала мать-одиночка Анна Саенко с дочерью Валентиной.


Валентина на год старше меня, но с виду – наоборот – такая маленькая, рыжая, правда, с длинным носом.

Вечерами она выходила поиграть с нами – моими младшими и мной – в карты на широкой скамейке под своим окном у крыльца.

Очень даже удобная скамейка – можно опереться спиной на мазанную стену хаты в такой давней побелке, что не оставляет следов.

Во время игры, пользуясь сумерками, я иногда прикасался плечом к плечу Валентины.


Такое мягонькое.

И всё начинало плыть…

Она отстранялась, но иногда и не сразу, отчего пульс во мне учащался и жарчел.

Но потом она перестала выходить. Наверно, я слишком плотно вжимался в её плечо.


Родители выкупили у Дузенкинового зятя один из их двух сараев – самый крайний, с односкатной крышей. Когда-то там был хлев обмазанный для тепла глиной в смеси с навозом.

Отец поменял на нём крышу; вместо руберойда покрыл жестью, не новой, конечно, но всё же.


Глядя как ловко он стучит киянкой, сшивая в замок листы жести, загибая на них гребешки, я удивлялся откуда он всё это умеет, и откуда у него инструменты на все случаи жизни.

Хотя бы ножницы для резки жести, например. Ведь в магазинах ничего такого не продают.

Вон и Чепа, если что-то нужно сразу сюда:

– Дядь Коля, дайте дрель.

– Дядь Коля, натфель надо.


В стене напротив двери отец вставил остеклённую раму с петлями, как на веранде.

Проводку проложил из нашего сарая, они ведь через стенку.

Дядя Толик у себя на работе выписал списанные ящики от запчастей, что привозят в Рембазу для ремонта вертолётов. Получились щиты для пола.

Теперь в маленьком сарае отцова мастерская с тисками и всем, что нужно.

А под той стеной, где скат крыши не позволяет распрямиться во весь рост, стоит дяди Толикина «ява».


Большой сарай попросторнел и под его двускатной крышей сложили остатки длинных досок от разобранных ящиков.

На доски положены дверные створки, что были в хате между кухней и комнатой, а теперь сняты на лето. Закрывать их не получается – в хате и так дышать нечем, зря только место занимают.

На створки постелен матрас и теперь это моя летняя дача.


Постель получилась на высоте второй полки вагонного купе, но пошире.

Рядом на стене отец закрепил раздвижную лампу в жестяном абажурчике – ночью читай сколько влезет.

Ещё я забрал сюда маленький приёмник «Меридиан». Его отдал отцу кто-то из клиентов в благодарность за ремонт телевизора.

Приёмник, конечно, совсем не работал, но за пару недель отец достал нужные детали и теперь у меня дача – лучше не бывает.

Хочешь – читай, хочешь – радио слушай. И главное никто не скажет «свет туши», или «да выключи ты уже эту шарманку!»

Лежу тут один, конус света на раскрытой книге.

Только собаки на огородах лают. Одна начнёт, другая продолжает. Наш Жулька в их перекличке почти не участвует – старый уже.


Вот интересно что получится, если сложить вместе весь собачий лай, пусть даже который не слышишь?

Например, у нас на Посёлке затихли, а в Подлипном завелись лаять, и так далее – в соседних областях и странах. Наверно получится, что на Земле никогда не смолкает собачий лай.

Тоже мне, планета людей называется.