Вот так и тянет раскрыть и покрыть строками своего корявого почерка их нетронутую чистоту.

Дело лишь за малым – найти содержание для этих самых строк.


Для начинающего графомана и это не вопрос. Я взял понравившуюся мне повесть про циркачей в бурные годы гражданской войны, нашёл оставшуюся после учебного года толстую тетрадь в клеточку и уединился с ними в своём кабинете.

( …странный научный факт: когда дело касалось выполнения письменных домашних заданий, графомания моя куда-то испарялась…)


Разложив всё на фанерке стола, я принялся переписывать из книги в тетрадь.

Вопросом о цели своей писанины я не задавался – мне нравился сам процесс.

Процесс дошёл до середины второй главы, а потом нежданно наступило ненастье, в кабинете стало сыро и холодно и приключенческая повесть так и осталась недопереписанной.


Для хорошей погоды у меня ещё имелся читальный зал на одну персону, причём зал нерукотворный.

Огороды, начинавшиеся позади сараев и погребников, делились на наделы узкими межами, которые, по совместительству, служили дорожками между кустами смородины всех трёх цветов, оставляя середину грядок под основные садово-огородные культуры.

Причём грядки эти не сливались в цельные земельные наделы, поскольку, в ходе различных исторических процессов, приводивших к обмену между владельцами, они раздробились на лоскутную чересполосицу.


Например, наша помидорная грядка располагалась сразу позади сараев. Затем шла грядка Дузенков, отделённая от нашей следующей, огуречно-подсолнечной грядки, будкой нашего же туалета, типа сортир, возле сливной ямы. А картошку мы сажали в самом конце огорода, под раскидистой старой яблоней, после грядок Пилют.

Дальше начинался, а вернее заканчивался огородный участок хаты, что находилась в ряду домов уже не Нежинской, а параллельного ей переулка улицы Коцюбинского.


Так что огороды позади хат трёх улиц и одного переулка складывались в обширную площадь, покрытую грядками и фруктовыми деревьями разных пород.

Упомянутая яблоня, на чьих крепких, полого расходящихся ветвях, в знойные дни я примащивался с книгой под синим куполом неба с недвижимо зависшими глыбами белейших облаков, называлась антоновкой.


Длина некоторых из ветвей позволяла даже полуприлечь во весь рост и слегка покачиваться, пока из жарких далей не прилетит чуть слышный ветерок.

А когда начнут ныть бока от такого сверхтвёрдого гамака, можно спуститься и крадучись навестить малинник между пятнадцатым и тринадцатым номерами.

Иногда в огородах встречались одиночные заборы, но они служили лишь разделительными вехами владений, а не преградой тихому набегу.


Вот где я зачитывался «Звёздными дневниками Йона Тихого» и «Возвращением со звёзд» Станислава Лема, «Ходжой Насреддином» Владимира Соловьёва, «Одиссеей капитана Блада» Рафаэля Саббатини, среди массы прочего бессистемного чтива для подрастающих поколений.

Но потом, ни с того, ни с сего, я решил вдруг пойти навстречу требованиям школьной программы и начал учить наизусть пушкинского Евгения Онегина – всё равно ведь зададут вызубрить отрывок.

Это оправдание служило всего лишь пустой отговоркой – затвердив первую строфу, я изо дня в день продолжал заучивать следующие одну за другой: и про недремлющий брегет, и про Лондон щепетильный, и про нехватку пары стройных женских ног…


На двадцать какой-то строфе я начал сбиваться в пересказе предыдущих, но тут меня выручила мама.

Вернувшись в субботу с базара, она сказала, что видела там Людмилу Константиновну – учительницу русского языка и литературы из нашей школы – и та спросила, не захочу ли я поехать в Ленинград в составе экскурсии для школьников города по недорогой цене.

Да, ещё как захочу!

Но откуда у меня деньги?


Мама заплатила цену и дала мне на дорогу немыслимую сумму в десять рублей.

Я решил на эти деньги непременно купить небольшой биллиард, типа того, на котором мы играли в Детском секторе.

( …но теперь, не как последовательный повествователь, а в качестве профана от археологии, укутанного в спальник в этой палатке – под аккомпанемент жутковатой симфонии ночной жизни тёмного леса – смогу ли докопаться до причины самоистязательного заучивания поэмы?

Похоже, что только теперь, и именно отсюда, и смогу.

Начать с того, что схема «я решил и приступил» ко мне неприменима.

С ней всё в порядке – она хорошая, полезная, безупречно логичная, но у меня получается наоборот: сперва совершаю действия, а потом подгоняю под них решения, которые оправдали бы мои поступки.

То есть, меня побуждают действовать не обдуманные решения, а некие иные причины.

Но что или кто, чёрт побери, понукает меня к действию? какие такие тайные пружины-побудители?

Моя доверчивая и податливая покорность перед воздействием печатного слова. Вот что программирует мои последующие поступки.


Если Александр Белов, советский чекист-разведчик, заставил гитлеровского разведчика Дитриха пролистать перед собой папку со сверхсекретной документацией, а потом, на явочной квартире по памяти продиктовал десятки адресов, наименований и цифр, так неужто мне слабó запомнить рифмованные строки Александра Пушкина?

В этом вопросе «неужто слабó» всего лишь оправдание, а причина в том, что я доверчиво прочёл в «Роман-Газете» творение Кожевникова, которое и романом-то не назовёшь.


Или взять другой случай, когда, впечатлившись книгой «Барон на дереве», про аристократа, который отказался ходить по земле и перешёл жить на деревья, я взобрался на штабель кирпича под неохватным американским клёном, оттуда вскарабкался на менее неприступную часть ствола и начал взбираться всё выше и выше, под самые тучи.

В тот день они плыли довольно низко, почти цепляясь за крону дерева.

Хаты на далёкой от верхних веток земле уменьшились до размеров спичечных коробков. С такой высоты стал виден Базар, Вокзал и цеха Завода, по ту сторону высокого забора вдоль Профессийной.

Волшебная сила печатного слова Итало Кальвино сделала меня податливым, как воск, стала вить из меня верёвки и вознесла к вершине американского клёна.


Конечно, тайные пружины порою холостят – как мне тягаться с Д’Артаньяном и проскакать двадцать лье, загнав трёх лошадей, которых у меня нет?

По одёжке протягивай ножки.


Вот за что я люблю этот спальный мешок – он такой безразмерный…)


В Ленинград мы поехали через Москву.

Из нашей школы кроме меня и Людмилы Константиновны в экскурсии участвовали две девочки моего класса, а из параллельного Вера Литвинова и Толик Судак; остальные экскурсанты – ученики других школ города и с ними два преподавателя.


В Москву поезд прибыл утром и там мы провели весь день, который принёс мне три открытия.


Сначала мне открылось, что бывают вещие сны.

В это время нашу экскурсию возили по городу – «посмотрите налево; посмотрите направо» – и в одном месте зачем-то всех позвали выйти из автобуса.

Мои спутники шагали, слушая гида, а я приотстал. И тут мне вдруг показался очень таким знакомым и вон тот мост без реки, и далёкое высотное здание МГУ, и даже этот вот запертый ларёк.

Кто-то из наших обернулся и крикнул мне:

– Не отставай – без тебя уедем!

А я ответил:

– Повернёте обратно и – я окажусь первым.


И в этот миг я вдруг вспомнил, что всё это уже видел в мельчайших подробностях, и слова эти уже говорил во сне приснившемся мне неделю назад.

Меня это так поразило, что я даже остановился, но долго задумываться мне не дали – экскурсия и впрямь вернулась к автобусу.

( …в дальнейшей жизни у меня не раз случались такие наплывы попадания в когда-то виденные сны.

Иногда припоминание виденного на долю секунды опережает реальное развитие событий.

Я знаю кто и что сейчас скажет, какой сделает жест, потому что происходящее как бы эхо когда-то уже виденного сна.

Протяжённость таких моментов невелика, а между сном и его эхом иногда проходят годы.

Я ни с кем не делился своим открытием, а через много лет – с облегчением и разочарованием – узнал, что такое случается не только со мной, и что у шотландцев даже есть особый термин этому явлению: «второе увидение»…)


Для второго открытия нам пришлось поехать на Всесоюзную Выставку Достижений Народного Хозяйства – ВДНХ.

Там нас повели в павильон космонавтики, перед которым высилась белая стрела космического корабля типа «Восток», на котором летал Гагарин.

В очень просторном павильоне между стендов и макетов, и манекенов в красных скафандрах и белых шлемах, бродили сразу несколько экскурсий.

Не знаю в какой что рассказывали, но наш экскурсовод повторял то, что всем и без него известно, поэтому я то отставал, то забегал вперёд, а в какой-то момент свернул в широкую боковую дверь.


Каменные ступени вели вверх, а над ними висела надпись «Павильон Оптики».

Я поднялся до площадки, где ступени заворачивали к стеклянным дверям в сам павильон.

Но дальше не пошёл. Меня заворожила феерия цвета и воздушности, развернувшаяся на площадке.


Кубометр пространства словно заполненный семейством мыльных пузырей – от совсем крохотных до громадных, неподвижно застывших, переливающихся радостными цветами всевозможных оттенков радуги.

Восторг, восторг!


Кто-то из конотопских школьников приметил, как я свернул в эту дверь. Меня окликнули снизу «уходим!»

Я посмотрел вверх на стеклянную дверь, куда мне не суждено войти, и вернулся к своим.

( …что было за той дверью я не знаю, а открытие состоит в том, что порой один шаг в сторону от протóренной колеи открывает новые блистающие миры, но шаг в сторону – это попытка к бегству…)

Заключительное – третье – открытие подстерегало в Государственном Универсальном Магазине на Красной площади, куда мы приехали уже без экскурсовода.