Но главное, из-за чего ребята ждут лето – это купание.

Открытие купального сезона на Кандыбине в конце мая – знак наступившего лета.

Кандыбино – это ряд рыбных озёр по разведению зеркального карпа, из которых вытекает речка Езуч. А по озёрным дамбам иногда проезжает обходчик на велосипеде, чтоб пацаны не очень-то браконьерничали своими удочками.

В крайнем из озёр карпов не охраняют – оно оставлено для купания отдыхающих пляжников.


Но, чтобы начать хождение на Кандыбино, надо знать как туда идти.

Мама сказала, что девчонкой туда ходила, но объяснить не может и об этом лучше спросить дядю Толика, который и на работу, и с работы, и вообще везде, ездит на своей «яве» – уж он-то все дороги знает.

Путь на Кандыбино, по его объяснению, найти легко: идёшь в город по проспекту Мира и сразу же после моста железнодорожной насыпи – поворот направо, пропустить невозможно, это ромненская трасса.

Спускаешься по этой дороге до перекрёстка и там тоже направо, пока не появится железнодорожный шлагбаум, от него свернуть влево и – вот тебе и Кандыбино.


Младшие, конечно же, увязались идти со мной. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на нём загорать, положили его в плетёную сетку-авоську вместе с бутылкой воды, и пошли на Переезд, где начинается проспект Мира.

До насыпи путь был знаком по первомайской демонстрации.

Мы прошли под мостом и вот она, дорога вправо – прямо под насыпью.

Правда, на трассу мало похожа – никакого асфальта, но дорога же, и широкая, и первая за мостом вправо.

Мы свернули на неё и шли вдоль насыпи, а дорога становилась всё уже, превращаясь в широкую тропу, потом просто в тропку, которая потом тоже пропала.


Пришлось подняться на насыпь, повытряхивать песок из сандалий и идти дальше по шпалам и рельсам.

Наташа первой замечала поезда догонявшие нас сзади, и мы спускались на неровный щебень отсыпки, уступая путь слитному громыханью летящих мимо вагонов.

Когда мы дошли до следующего моста, под которым не было никакого проспекта, а лишь колеи железнодорожных путей, и наша насыпь тоже заворачивала, чтобы спуститься, параллельно ими, к далёкому Вокзалу, стало ясно, что мы идём в обратную сторону, а ни на какой ни на пляж.

И тут мы заметили далеко внизу под нашей насыпью и под насыпью путей проложенных под мостом, небольшое поле, а на нём две группы ребят в летних одёжках с такими же сетками, как у нас, и даже с мячом, которые направлялись к рощице зелёных деревьев. Наверняка купаться!


Мы спустились по крутым насыпям и пошли через поле той же тропой, что и предыдущие ребята, давно скрывшиеся из виду. Потом мы шли через осиновую рощу вдоль одинокой железнодорожной колеи без щебёнки и на деревянных, а не бетонных, шпалах; пока не показалась шоссейная насыпь с поднятыми шлагбаумами по сторонам вот этого тихого пустого пути.

Мы пересекли шоссе и пошли по широкой, местами топкой тропе.

Грудь расправилась осторожным ликованием: ага, Кандыбино! не спрячешься! – потому что по той же тропе шли люди явно пляжного вида. Они шли в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.


Тропа вывела к широкому каналу тёмной воды между берегом и противоположной дамбой рыбных озёр, но на этом не кончалась, а вела дальше вдоль канала.

Мы пошли вперёд между зелёных деревьев, под белыми облаками и солнцем в лазурно-синем летнем небе.

Правильные ряды фруктовых деревьев неухоженного и одичалого сада подымались на плавный склон справа от тропы.

Впереди канал раздвинулся в широкое озеро с песчаным берегом.


Прибрежный песок окружала трава меж редких высоких кустов смородины квадратно-гнездового сада.

Выбрав свободный кусок травы для нашего покрывала, мы быстро-быстро разделись и по нестерпимо горячему для босых ног песку побежали к воде, что плескалась и брызгалась под неумолчный визг, крик и хохот десятков купающихся.

Лето! Ах, лето!


Потом выяснилось, что дядя Толик не знал о существовании той исчезающей дороги под насыпью. Когда его мотоцикл на скорости пролетал под мостом на проспекте Мира, то за пару секунд оказывался у ромненской трассы, до которой пешком топать метров двести.


В клубной списке фильмов на июль стояли «Сыновья Большой Медведицы» и мы с Чепой договорились сходить, потому что знали – это про индейцев и там играет Гойко Митич.

Конечно, в списке таких подробностей не сообщалось, но фильмы-то в Клуб КПВРЗ попадали месяц, а то и два спустя после показа их в кинотеатре Мир, или кинотеатре имени Воронцова, что на Площади Конотопских Дивизий.

Вот только в Мире билет стоит пятьдесят копеек, а у Воронцова тридцать пять, тогда как в Клубе всего двадцать.


В тот воскресный день мы втроём – Куба, Чепа и я – сгоняли на Кандыбино на велосипедах.

Мы плавали, стоя по грудь в воде, попарно сцепляли кисти рук в замóк, чтоб третий, взобравшись на сцепку, подпрыгнул бы как с пружинного трамплина; играли в «пятнашки», хотя в нырянии за Кубой не угнаться.

Потом они затерялись где-то в толпе купающихся.


Я поискал друзей среди визгов и всплесков, но не нашёл. Переплыл на другой край озера у дамбы рыбных озёр.

Там пара пацанов удили рыбу, выжидая удобный момент закинуть удочки в зеркально карповый рай по ту сторону дамбы.

Я поплыл обратно, чтоб не распугивать рыбу, которая водилась и с этой стороны. Ещё раз прочесал толпу в воде – безрезультатно, и решил выходить на берег.


Когда я добрёл до песка пляжа весь в пупырышках гусиной кожи, они прибежали от смородиновых кустов с почти сухими уже волосами.

– Ты где был? Мы уже опять заходим – погнали!

– Да вы шо? Я токо-токо вылажу!

– Ну, так шо? Пошли!

– А! Погнали наши городских!


И мы втроём, взбивая ногами пенные всплески, побежали на глубину – нырять, вопить и брызгаться.

Лето, оно тем и лето, что лето…


Куба в кино не захотел – он уже видел, и Чепа передумал, но меня это не остановило и я решил взять у мамы двадцать копеек и пойти в Клуб на шестичасовой сеанс.

Баба Катя сказала, что родители и брат с сестрой куда-то ушли пару часов назад. Ну, ладно, до кино в Клубе ещё целых три часа – успеют вернутся.

На исходе третьего часа меня охватило непобедимое беспокойство.

Где же они, где?

Я ещё раз спросил об этом, но уже у тёти Люды, на что она с полным безразличием и какой-то даже злостью ответила:

– Я б и тебя не видела.

Когда дядя Толик уезжал на рыбалку она всегда становилась такая.


Прошло ещё два часа, я бы мог отправиться в Парк посмотреть фильм с дерева, но уже не хотел никакого кино.

Меня придавило чувство неотвратимой и даже уже свершившейся катастрофы.

Мерещился вылетевший на тротуар грузовик, сирена скорой.

Ясно одно – у меня больше нет ни родителей, ни брата с сестрой.


Спустились сумерки, приехал дядя Толик с рыбалки и зашёл в хату, а я так и сидел на траве рядом с Жулькой, раздавленный своим горем и одиночеством.

И уже совсем поздно звякнула клямка калитки, раздался весёлый голос мамы, Сашка с Наташкой забежали во двор. Я бросился навстречу, раздираемый радостью и обидой:

– Ну, где же вы были?

– У дяди Вади. А ты что такой?


Взрыднув, я начал сбивчиво бормотать про сыновей медведицы и двадцать копеек, потому что не мог объяснить, что прожил целых полдня после потери всех своих родных и близких, не зная как жить дальше без семьи.

– Ну, взял бы деньги у тёти Люды.

– Да? Я у неё спросил где вы, так она сказала «глаза бы мои на тебя не смотрели».

– Что? А ну, идём в хату.

И дома она скандалила с сестрой, а тётя Люда говорила, что это брехня и она только сказала, что и меня не видела бы, если б не подошёл.

Но я упрямо повторял свою брехню, мама и тётя Люда кричали всё громче, баба Катя пыталась их уговорить, что стыдно так перед людьми – уже и на улицу слышно; Саша, Наташа, Ирочка и Валерик с испуганными глазами толпились в дверях комнаты, а папа и дядя Толик молча сидели перед телевизором.


Так я совершил вторую подлость в своей жизни – солгал, возвёл напраслину на невинную тётку.

Хотя её ответ мне я понял именно так, как передавал потом маме, но ведь после тёткиного истолкования мог бы и признаться, что да, это было сказано именно такими словами, однако, не стал.


После скандала в хате я чувствовал себя виноватым перед тётей Людой с её детьми, и перед мамой, что обманул, и перед всеми за то, что я такой рохля и плаксун – расхныкался: ах, папа-мама не дома! И всё это стало как бы началом постепенного и неприметного процесса отчуждения и превращения в «отрезанный ломоть» по выражению папы.

Я начинал жить своей жизнью, хотя, конечно, ничего такого не осознавал, а просто жил.


Мама с тётей Людой помирились, потому что тётя Люда показала маме как правильно поётся модная песня «Всюди буйно квiтнє черемшина» и приносила с работы продукты, которые нигде не купишь – ими торгуют из-под прилавка только для своих.


Она так смешно рассказывала про обеденные перерывы в их в магазине, когда все продавщицы собираются в бытовке кушать и хвастаются друг перед дружкой кто что вкусненького из дому принёс, а когда в кабинете заведующей зазвонит телефон и попросят позвать какую-то из продавщиц, то к её возвращению от её вкусненького остаётся меньше половины – всем же ж охота попробовать.

Но одна, ух хитрющая! Заведующая ей крикнет «к телефону!», так эта зараза делает «хыррк!» и в свою банку с обедом – тьфу! – и только потом отправляется к заведующей в кабинет, конечно ж, никто не притронется.


Мама тоже пошла работать в торговлю и устроилась кассиром в большой гастроном недалеко от Вокзала, но через два месяца там у неё случилась крупная недостача.

Мама очень переживала и говорила, что не могла так ошибиться, наверное, кто-то из своих выбил чек на большую сумму, когда она вышла в туалет, забыв запереть кассовый аппарат. Пришлось продать папино пальто из чистой кожи, которое он покупал ещё в свою бытность на Объекте.