Мы постелили одеяло поверх листьев и провели там весь день.


Когда мне нужно было помочиться, я переплыл на другой берег: Десна там не слишком широкá.

Ира строго-настрого меня предупреждала не замочить голову. Я это помнил, но всё равно с того, крутого, берега нырнул головой в реку.

А теперь вот только и осталось плакать да рвать на груди эту летнюю рубашку из ацетатного шёлка.



Остаток ночи я просидел на площади перед первым перроном. Скамейки там не очень удобные – без спинок.

На одной из них я и встречал редкие ночные поезда, вместе с тележками дежурных из багажного отделения, куда работники почтовых вагонов выбрасывают коробки и тюки посылок .

И провожал оттуда же группки зябко зевающих пассажиров. Счастливого пути.

Когда в чёрной коробке часов на фронтоне вокзала засветилось 05:00, я пошёл в зал ожидания – забрать подарки тебе из ячейки автоматической камеры хранения, а оттуда на автовокзал.

Это близко – почти сразу за парком Лунатика.


Тот автобус в Нежин не заезжает, но от поворота шоссе, где здание поста ГАИ, мне опять что-то подвернулось, так что часов в девять с чем-то я уже был в Нежине. В то время, когда конотопская электричка ещё только к Бахмачу подъезжает.

Но я не собирался стать снегом на голову, поэтому позвонил Ире на работу по телефону-автомату.

Какой у неё красивый голос! Такой родной и близкий.

Я сказал, что хочу повидать тебя и отдать подарок и она ответила, что, да, конечно, что ты дома с её мамой.


Я пошёл на Красных партизан очень радостный, потому что Ира по телефону звучала совсем дружелюбно и даже как-то обрадованно.

Дверь не открылась, только дверной глазок затемнился и опять просветлел.


Я позвонил ещё раз, но покороче и услышал осторожно уходящие шаги из прихожей. Ещё я услышал, как ты о чём-то жалобно спрашиваешь в дверях гостиной и как тебя шёпотом зашикивает бабушка.

Если у человека голоса, они ему что-нибудь да говорят; никаких слов я разобрать не мог, но отчётливо видел сквозь дверь тебя, четырёхлетнего ребёнка, тревожно задравшую голову вверх к бабушке – кто там? Серый Волк? плохой дядя? – и видел мать Иры в халате и шестимесячной завивке с прижатым к губам пальцем:

– Тшш!

Я не из тех, кто ломится в запертую дверь и не хотел пугать тебя дальше.


Я позвонил в дверь напротив и мне открыли.

Там жили преподаватели НГПИ. Гроза-муж, он читал научный коммунизм, и Гроза-жена, которая преподавала у меня немецкий на каком-то курсе.

Я оставил коробку с подарками Грозам и попросил передать тебе лично в руки.


В Конотоп можно и электричкой возвращаться.

Какая разница? И всего 1 руб. 10 коп.


( … попытка жить праведной жизнью вызывает в человеке вредную привычку.

Но то, чтобы пагубную, но бессмысленную – втягиваешься в это дело …)

После окончательного да ещё и ритуально закреплённого разрыва с Ирой, возвращение «Крёстного отца», последней из украденных мною книг, не имело никакого смысла, но было поздно – втянулся.

А залежалась она у меня потому, что я не знал куда распределился Витя Кононевич, но тут вдруг стороной прослышал, что книгу Вите дал вовсе не Жора, а Саша Нестерук, настоящий её владелец. Пришлось снова ехать в Нежин.


Когда я пришёл по адресу, что дал мне Вася Кропин, то Саши там не оказалось, а проживала молодая супружеская пара без детей, которые недавно въехали.

Муж ходил в белой майке, жена в халате и по всему дому пахло жирной копчёной селёдкой.

Чего ещё надо для счастья? Квартира, молодая женщина в любое время суток.


Я отказался от адреса их квартирной хозяйки, которая, возможно, знает куда переехал Саша Нестерук. Прекратив поиск, я уехал обратно в Конотоп.

Мне вспомнилось, что Игорь Рекун на последнем курсе крепко сдружился с Нестеруком – отдам Игорьку, пусть он и передаст, а то как-то поднадоело праведничать.

В электричке меня впервые посетила мысль – а может оно всё так и надо?..

Своя женщина, конечно, хороша, как ни крути; но почему же я не завидую молодому квартиранту?

И почему меня разбирает смех как вспомню селёдку под майкой?


Мама Игоря сказала, что его дома нет и что он работает в здании горкома партии на первом этаже.

Здание горкома партии это на Миру, позади серого памятника Ленина, там где когда-то стояла вышка городской телестудии до того, как её демонтировали.

На входе в горком я назвал милиционеру номер комнаты и кто мне там нужен, он меня пропустил.


Комната оказалась пустой, но стоило мне лишь подойти к окну, Игорёк враз нарисовался. Видно не хотел, чтобы я видел то, что увидел.

Он ничуть не изменился. Всё те же стёкла чайного цвета в золотистой оправе и та же улыбочка на остром лице. Только уже снисходительная.

Понятное дело! Человек стал на рельсы широкой дороги в светлое будущее.

«Крестному отцу» он почти не удивился и обещал передать Саше Нестеруку.


Наверное, приятно чувствовать себя выше того, кому при поступлении в НГПИ «выкал», потому что тот после армии, а тебе всего месяц как аттестат зрелости выдали. Зато теперь он пашет на стройке, а у тебя кабинет в горкоме партии, хотя пока что с кем-то на двоих.


И больше никогда мы не встречались с Игорьком, но я успел посмотреть из окна его стартовой комнаты и увидеть потресканый асфальт отмостки под стеной, выжженный газончик и фасадную штукатурку «шуба» на глухой стене напротив под укрывистой серой побелкой; а больше – ничего.

До каких бы высот он не поднялся в своей будущей карьере, ему никогда не увидеть ту группу берёз среди строительных угодий На Семи Ветрах, что так смахивают на высокие деревья в летнем мареве африканских саванн.

Даже если и показать – не увидит.



И всё-таки меня неотступно томила надежда – голос Иры при разговоре со мной по телефону звучал так радостно. Что если?..

И она не виновата, что тёща решила выставить меня перед тобой озверелым двереломом. Та наверняка даже и не посоветовалась с Ирой, у которой голос был как у моей Иры…

Чтобы удостоверить эти упованья, я поехал на Мир, на переговорный пункт Междугородней телефонной связи рядом с Главпочтамтом.


Стеклянная дверь и витринные стены отделили от шума трамваев и площадной суеты перед Универмагом.

Женщина за длинным прилавком со стеклянным барьерчиком записала в квитанцию город и номер телефона, по которому звоню.

Я заплатил.

Она сняла свой телефон и кому-то сказала, чтобы дали Нежин, 4-59-83.

Я сунул квитанцию в задний карман джинсов и стал ещё одним из немногочисленных ожидающих.


Когда где-то в другом городе кто-то подымал трубку телефона с заказанным номером, ему говорили, что на связи Конотоп, а в зале переговорного пункта чёрный динамик кричал женским голосом в какую кабинку зайти для разговора с тем городом.

В указанной кабинке за стеклом в верхней половине двери вспыхивала электрическая лампочка, заливая жёлтым светом тесные стены из прессованных листов ДСП.

Ожидавший заходил в назначенный отсек с телефоном на маленькой полочке в углу рядом с обтянутым малиновым плюшем сиденьем высокого табурета.

Не знаю мягкое оно, или жёсткое – я никогда не садился.


– Алма-Ата! Номер не отвечает! Что будете делать?

– Повторите!

В динамике слышались отголоски долгих гудков телефона в далёкой Алма-Ате.

– Петрозаводск! Двенадцатая кабина!

Кто чтó говорит в узкой кабинке из зала не разобрать, если только не начинает орать из-за плохой связи.

– Алма-Ата! Номер не отвечает!

– Снимайте!

Недождавшийся возвращает квитанцию, а ему его деньги.


– Нежин на линии!

Я захожу в кабинку и отворачиваюсь спиной к залу за стеклом в верхней половине её двери.

Очень трудно говорить, когда так трепыхается сердце.

– Позовите Иру, пожалуйста.

– Кто говорит?

– Сергей Огольцов.

– Сейчас…

– Да.

И трепыханье враз унялось, стиснутое повеявшим из её голоса дыханьем вечной мерзлоты.

Я здороваюсь, что-то говорю, но слышу, что мне не пробиться сквозь намертво схватившийся лёд.

– Слушай, я ничего не прошу, но девочке нужен отец.

– Можешь не беспокоиться, у неё уже есть отец.

– Да?.. Это… хорошо…

Разговор окончен.

Я ухожу с переговорного, но в стеклянной клетке входного тамбура оглядываюсь на кабинку, где уже погас свет и говорю сам себе:

– Смотри, номер семь. Седьмой номер – это где тебя распинают…



Где Великобритания, а где Конотоп; но – поди ж ты! – из-за неё, а точнее из-за её коммунистов, а совсем в точку из-за их газеты «Morning Star», я тем летом не попал на свадьбу своей сестры Наташи.

Ведь, если внимательно вдуматься, именно «Morning Star» виновата в моём повторном попадании в дурдом.

( … при ежедневном чтении новостей, бывших две недели назад новостями в туманном Альбионе, начинаешь сопереживать лейбористскому движению, а имена Майкла Фута и Тони Бенна уже не настолько пустой звук, как фамилии Суслов, или Подгорный, или кто там ещё в этом Политбюро ЦК КПСС.

Глава британского правительства, Маргарет Тэтчер, перестаёт быть «дорогая госпожа Маргарет Тэтчер!», а становится той железной сучкой, что за пару занюханных свитеров заморила голодной смертью двадцать девять ирландских парней.

То есть, происходит сдвиг в сторону неадекватного восприятия окружающих реалий.

Начинаешь вести себя как шахтёр из графства Кент, или работник коммунального хозяйства города Манчестер.


Конечно, я мог бы сослаться на недостаточную информированность – ведь я жил в эпоху застоя, о том не догадываясь. Однако, это слабое оправдание, потому что в одинаково недогадливых условиях жил и тот работник КГБ, которому поступил звонок из СМП-615 …)

В разгар лета, когда на полях страны идёт страда развернувшейся битвы за урожай, когда шахтёры Кузбасса обещают в текущем году выдать на-горá миллионную тонну чёрного золота, когда он, этот работник КГБ, до сих пор всё ещё не решил – ехать ли в субботу на дачу в Жолдаки, или всё же махнуть на Десну, откуда вторую неделю мужики возвращаются с хорошим уловом…