Снова машина воет, издалека, со стороны авиагородка; по свету видно, как он переползает по тюли оконной занавески, выгибает спину аркой, словно гусеница, а мы нашли-таки способ снятия стресса из-за прерывания естественного течения акта в его завершающей фазе для контроля рождаемости, подобно тому, как у Артура Кларка космонавты перепрыгивают без скафандров из одного шлюза в другой через открытый космос, с побочным бонусом утилизации семени для притираний, чья эффективность благотворного воздействия на кожу многажды выше, чем у всяких мумиёв, жень-шеней и даже травки оджилбой, пытливая затейливость любящих любить друг друга переплюнет любую Кама-Сутру, я всегда чувствовал это, хотя и не читал, а надо?..вот ещё одна… до чего же душу выматывают, пока провóют мимо… Бедная Тоня, как они тут жили?..


Потом из-за двери в гостиную донеслись прощающиеся на ночь голоса.

В спальню зашла Ира. В свете уличного фонаря по ту сторону тюля и оконной рамы она нашла нужный флакончик перед трюмо и снова вышла. Я напрягся.

Она долго не возвращалась, а когда пришла и закрыла дверь, то склонилась над тобою – проверить крепко ли я сплю.

Ты спала сном младенца и дальнейшее тебя не разбудило.


Ира легла рядом со мной под одеяло, прикоснулась ко мне, резко отпрянула и вскрикнула:

– Ты?!.. Вон отсюда!

– Да, тише ты…

– Папа!

Она позвала на помощь, чтоб защитили от меня!

Я не трогал её, лишь безучастно лежал подперев голову рукой, в позе пляжника, что прикидывает сколько там народу в воде.

В меня вселилась созерцательность постороннего, потому что мне всё как-то стало всё равно.

Спокойно и раздельно я произнёс:

– Ты мне надоела.


Я сказал это?! Неправда! Не надоела! Это не я!

А впрочем – я, и эти слова – часть ритуала.

Какого?!

Какая разница – мне уже всё это всё равно.


Всё так же опёршись головой на руку, я протянул ладонь второй и шлёпнул её по мягкой щеке.

Я?!

Ударил?!

Нет, конечно. Это был не удар, а часть ритуала.

Она изумлённо притихла рядом, но было поздно.


Я откинулся на подушку и подтянул одеяло до подбородка.

Щёлкнул выключатель, при ярком свете с потолка в дверях столпились её родители и сестра. Она выскочила из постели и присоединилась к группе.

Вита начала испускать традиционные крики семейных скандалов.


Иван Алексеевич в пижаме стоял опустив голову, я видел как трудно даётся ему решение – а вдруг я голый? перед его княжьим гаремом?

Но я ничем не мог ему помочь – у меня тут роль созерцателя.

Наконец, он сделал решительный шаг; даже два; схватил мою торчавшую из-под одеяла руку и сдёрнул меня на половик.

Одеяло осталось на кровати.


Я ещё немного полежал, пока тёща зачитывала отходную по моей беспардонности – валяюсь тут в таком виде перед женщинами.

Трусы и майка – спортивный вид для стадиона, но не для тёщ.


Я молча встал и, совершенно неожиданно для самого себя, сделал глубокий поклон, чтобы стряхнуть несуществующую пыль на волосах ниже колен.

Ритуал, есть ритуал.


Отречёмся от старого мира,

Отряхнём его прах с наших ног!..


Я оделся и вышел в прихожую. Тёща вышла следом.

Последить, чтобы не залез в холодильник?


Её сменила притихшая, внимательная Ира.

Я отдал ей один рублю, который неделю назад мне одолжила Вита и попросил передать.

Она согласно покивала головой. Я достал из портфеля листок бумаги и написал Вите записку с благодарностью за рубль.

Графомана и могила не исправит.


Ночь оказалась тихой и безветренной. Я провёл её стоя на ближайшей автобусной остановке, как когда-то перед запертой на перерыв кассой в одесском аэропорту…


Дождь и солнце вместе не живут,

Разве что на несколько минут,

Кратких и прекрасных,

Когда в безумной ласке

Два самых-самых разных

От счастья слёзы льют …


За всё ночь мимо остановки проехали три автомашины, одна из них «волга».

Мне было всё равно. Онемение чувств.

В одноэтажном доме напротив дважды загорался и гас свет; должно быть пожилой человек ходил в туалет.

В редеющей на рассвете темноте со стороны авиагородка показался автобус и отвёз меня на вокзал.


В половине восьмого я сошёл с электрички в Конотопе.

Не знаю где я провёл около часа, потому что когда я пришёл на 50-квартирный, рабочая суббота шла полным ходом.

Бульдозер во дворе окутывался сизым дымом и зарывался в гору грунта перед собой. Гриня и Лида были уже в рабочем.

– Ты не поехал в Нежин?– спросила Лида.

– Нет.

Я достал из портфеля листок в клеточку с объяснением в профком на что потрачены 3 руб. при посещении больного.

( … моей очередной общественной должностью было посещение в больницах работников СМП-615 и вручение им передачи от профсоюзного комитета.

Ходил я всегда один, но под бумагой на сумму в 3 руб. требовались три подписи – деньги немалые …)

Я положил листок на боковину одного из 1,5-метровых бетонных колец рядом с подъездом и они расписались.

– Ну, шо?– спросил Гриня.– Переодеваешься?

Я всегда был против рабочих суббот, но что ещё оставалось делать?

Переодевшись в вагончике, я взял лопату и пошёл, вместо Веры Шараповой, чистить кузов самосвала, что привёз раствор.

Она давно подметила, что так я лечусь от ревности.


Вечером, на Декабристов 13, я лежал в узком кресле-кровати навзничь в постойке «смирно», только расслабленной.

Долго лежать в одной позе – трудно, хочется перевернуться. Но я не позволял себе лишнего, потому что мне надо стать как можно неприметнее, а движение выдаёт.


Я стал дном безграничного и безмерно пустого мира. На дне нужно быть обтекаемым, чтобы ничто не цеплялось, и катилось мимо и – дальше.

Но до чего же она бескрайняя эта пустота!..

( … нет более страшного проклятия, чем «чтоб тебе пусто было!»; цель любых утрат и потерь в том, чтоб заставить тебя ощутить пустоту – чтобы тебе было пусто…


Любовь приходит как защитная реакция на пустопорожнее повторение витков жизни возвращающихся на круги своя, где что было, то и будет и в той же самой пустоте.

Она приходит от безысходности, когда не знаешь как распорядиться случайным и напрасным даром – своей жизнью, не видишь средств убить отмерянную тебе вечность.

Она приходит снять проблемы, дать жизни смысл – служение; показать цель – служение.

Любовь – добровольное рабство и ревностное служение предмету любви: двуногому млекопитающему, или коллекции марок, или …ну, неважно… кому как повезёт…

Но вот оковы разбиты, тебе сказано: убирайся! Ты свободен!

И ты оказываешься в пустоте, где нет ни цели, ни смысла, где надо просто жить – как кристалл, как трава, как дождевой червяк.

Мы не рабы, рабы не мы.

Нет! Я хочу обратно! Туда, где любовь.

Она избавит от жути видеть эту пустоту, подарит смысл суете сует. Она станет тем, кто всё за нас решит! Я буду лишь покорно исполнять приказы!

Любовь – песок, чтобы пугливо зарывать и прятать страусиные головы.


Будь ты проклята, любовь!

Как же без тебя пусто…)


Выжить в пустоте задача не из лёгких.

Конечно, выбор всегда есть.

Зачем выживать, если можно укромно прекратить мучения?

Однако, с мыслью о самоубийстве я в жизни не игрался даже гипотетически.

Не так запрограммирован.


Ну, а раз выбора нет – вынужден решать задачу.

Решение тоже одно – систематичность. Ничем иным пустоту не одолеть.

Систематически глушить водку, или систематически бегать трусцой – не так уж и важно, главное – повторение определённого цикла.

И тут у меня уже имелись определённые наработки, способные послужить опорой барахтанью в пустоте.


Пятидневная рабочая неделя – раз.

Участие в общественной жизни СМП-615 – два.

Посещения Нежина для интеллектуального общения с Жомниром с периодичностью в два-три месяца.


Любой системе, чтобы она работала, нужны пряники вознаграждающие вертящегося в ней винтика за успешное прохождение замкнутого круга и стимулирующие его верчение в таком же следующем круге.

По четвергам я ходил в баню с двумя заходами в парную.

Веники и мыло продавались в кассе на первом этаже; получив еженедельное удовольствие я оставлял их на крытых серым мрамором столах в помывочном зале, унося с собой лишь сетку с грязным бельём.

Следуя после бани к месту жительства, я выпивал две бутылки пива «Жигулёвское» и покупал в киоске на Миру газету «Morning Star» для чтения со словарём до следующего четверга.


По понедельникам у меня была стирка в тазу на дворовой лавочке; зимой она проводилась в пристроенной к сараю летней комнате.

День глажки зависел от погодных условий вокруг бельевой верёвки, которая была натянута уже от крыльца к сараю, а не к калитке.

Лучше поздно, чем никогда.


Выходные заполнять труднее, но раз в месяц в кинотеатре «Мир» показывали очередной боевик Бельмондо, или комедию Жана Ришара.


Летние воскресенья вообще проблем не представляли, я проводил их на Сейму, лёжа на розовом одеяльце с красными кругами для укутывания младенцев, оно же, по будням, служило подкладкой при глажке.

Одеяльце, что осталось после одного из твоих гостеваний на Декабристов 13.

Коротковато – ноги остаются на песке, но какая разница?


Трижды за день я выплывал за буйки, где кончаются визжащие купающиеся, ложился на спину раскинув руки и произносил самодельную ритуальную фразу:

– O, water, run into each corner of mine! We be of one blood, thou and me!

( … для составления этой фразы мне пришлось привлечь в соавторы Фицджеральда и Киплинга, но они и не противились моему плагиату …)