«Надтреснутый ум в виде шубы».

Ну, и кто из нас шизик?!


Они думают, что если обрядились в белые халаты и козыряют терминологией, в которой сами ни хрена не смыслят, то я им поверю больше, чем ичнянскому колдуну в рубахе цвета хаки с его теревенями про «кватеру»?

Эскулапики вы мои дорогие! Да я ж из Конотопа. Мой одноклассник Володя Шерудило говорил:

– Я не могу игнорировать данных квази-псевдоиллюзий, во избежание ультра диффузии моей транскоммуникабельности.

После 8-го класса он ушёл в «бурсу», она же ГПТУ-4, не то сейчас возглавлял бы Академию Наук и сидели б вы у него в приёмной в трепетном ожидании – примет он, или нет, вас, ханориков созовских?


Короче, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда девается и сколько берёт за визит, то идите вы… да не просто идите, а идите вы…

Вот именно …)

С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Мне никто этого не говорил, но я чувствовал; постоянно.


Когда я приезжал из Конотопа, мы втроём шли в детсад в узких улочках частного сектора неподалёку. По субботам он не работал и вся игровая площадка доставалась безраздельно тебе, со всеми этими его теремками, горками.

Качель на железных прутьях пронзительно вскрикивала – кратко, душераздирающе.

Ира стояла в отдалении.

Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке от меня к ней и обратно; но даже это нас не сближало.


Мы возвращались теми же улочками без тротуаров.

Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры.


Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко.

Гаина Михайловна строила планы сдавать комнату кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, что по вторникам и пятницам выли в небе своими тренировочными полётами.

Меня ни в каких планах не было, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог.


Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми.

Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда стану совершенно уже отрезанным ломтём.

( … наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни.

Разница лишь в том, что я не мог знать сколько осталось до этих слов Иры, но знал, что услышу:

– Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!.. )

Когда Ира так сказала, то вместе с болью пришло и маленькое облегчение – не стало чего бояться.

Свершилось.


Я уехал в Конотоп и начал жить половинчатой жизнью.

Работал в нашей бригаде, читал, писал, разговаривал, но половина меня куда-то пропала – отрезалась цель, ради которой я всё это делал раньше.


Меня немного развеяла командировка в Киев.

От СМП-615 там оказался я один и не знаю откуда съехались остальные рабочие на реконструкцию какого-то молочного завода.

Мы жили в пассажирском вагоне загнанном в тупик на его территории. Нам выдали постельное бельё, жёлтое от ветхости, но из-за этого же ласково мягкое.

Я занимал вторую полку плацкартного купе, чтобы не сворачивать матрас.

Отовсюду звучала одна и та же песня:


Листья жёлтые по городу кружатся…


Вспоминались листья на площадке безлюдного детсада.


По выходным я ездил в библиотеку Киевского Университета, в корпусе налево от памятника Тарасу Шевченко. Туда пускают и без диплома, с одним только паспортом.

В огромном тихом читальном зале с длинными столами, для каждого читателя есть своя лампа с абажурчиком. Там я читал в оригинале трактат Джона Милля «О свободе».

Вот где настоящая философия!

Он показал мне, что существует всего лишь две разновидности людей:

1) законопослушные верноподданные;

2) эксперименталисты.

А прочие расы, классы и вероисповедания лишь средство натравливать людей друг на друга.


Потом я нашёл Дом Органной музыки.

Наверно прежде в нём был католический костёл; пониже Республиканского Стадиона.

На концерт я немного опоздал и дверь оказалась запертой, пришлось тарабанить.

Мне открыли и я закричал как в ромненском автобусе:

– У меня билет! У меня билет!

– Хорошо, но потише можно? Концерт идёт.

Там зал сразу за входом, без всякого вестибюля.

– Извините.

Но он продолжал ещё что-то бубнить.

– Мне что – по второму разу извиняться?


И он утих, потому что под интеллигентским плащом на мне оказался синий вельветовый пиджак рабочих и крестьян, а над головой торчала прядь волос, как вздыбленная пружина.

 Приглаживать не получалось, даже после дýша упрямая прядь, высохнув, снова вставала дыбом.

( … лет через тридцать такие взрывы из волос стали обыденной модой.

Так на меня подействовала разлука с Ирой …)

В первом отделении играли современную атональную симфонию – слушать просто мýка, кромсанье музыки; зато во втором звучал орган – фуги Баха.



Чудо случилось в январе.

Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня что это я не приезжаю.

Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.

– Да, ладно тебе – поехали!

Я всё-таки сошёл на улице Шевченко и позвонил уже от Жомнира.

Ира тоже сказала, да, приезжай.

Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но весь бушуя внутри.


За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен.

Ира с тобою перешла в бывшую спальню семьи Тони, а тесть и тёща ушли в узкую спальню.

Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора.


Зато у вас в спальне появилось новое трюмо уставленное толпой непонятных, но очень нужных косметических баночек.

Вплотную к зеркалу трюмо лежало широкое жёлтое кольцо из золота. На мои осторожные расспросы Ира сказала, что трюмо ей купил папа, а кольцо – мамин подарок.

И мы стали жить дальше.


Стройка. Нежин. Стройка. Нежин.


Ира работала воспитательницей в детском саду на Красных партизан, за сто метров от дома.

В её обязанности входила запись состояния здоровья детей её группы.

На трюмо лежала тонкая тетрадка с записями её почерком, с наклоном влево, по числам месяца.


Я только раз открыл ту тетрадку, а потом старался даже не смотреть на неё, чтобы не умирать от ревности.

Мне стало ясно, что больше нет никакого смысла в подвигах праведности, что от неизбежного уже не убежать – оно стало случившимся.

( … просто некоторые мысли нельзя начинать думать, а если уж начал, то лучше не додумывать до конца …)

Мне было стыдно спрашивать Иру как она жила эти месяцы и что делает между моими приездами, но увидев в тетрадке запись, что в четверг полгруппы пришли в растёрзанном простудой состоянии, я знал, что в среду Ира была на свидании, и умирал от ревности, но молчал.

Жизнь стала как пробежка по наезженному лабиринту – сюда не сверни, туда не смотри, про то не думай…


Затем Ира ввела порядок укладывать тебя рядом с собой на двуспальной кровати, а мне раскладывала кресло-кровать для сна.

Иногда она приходила ко мне в темноте, иногда – нет, и тогда я долго не спал, а всё мучился ревностью и обидой.


Всего один лишь раз я обрадовался её отказу.

Битком набитый автобус с обледенелыми стёклами вёз меня с вокзала на Красных партизан и где-то на полпути я вдруг явственно ощутил распирание ануса извне.

Мне в жизни не делали клизму и не вставляли зонд, так что ощущение было незнакомым и необъяснимым среди тесной толпы пассажиров в пальто и дублёнках.

После площади толпа поредела, но чувство, что меня поимели в прямой проход не исчезало.


Именно по этой причине я в тот вечер не настаивал на сексе, леденея от страха, что поимевший меня в автобусе впоследствии и Иру поимеет.

Конечно, очерёдность могла быть и обратной, но я гнал от себя эту мысль…



В конце февраля в СМП-615 была рабочая суббота, но я твёрдо сказал, что не приду и уехал в Нежин.

После ужина на кухне я прошёл в спальню, чтоб не мешать всем в гостиной смотреть телевизор, да там и сесть-то было негде – твоя тётя Вита уже недели две как приехала погостить из Чернигова.


Ты тоже пришла в спальню, мы немножко пошумели и Ира пришла разобрать постели.

Она выключила свет, чтобы ты поскорее заснула, а сама вернулась в гостиную – по телевизору повторяли новогоднюю «Кинопанораму».

Я остался сидеть в темноте перед новым трюмо.


Никаких планов я не составлял, всё шло как-то само по себе.

Услыхав по твоему дыханию, что ты уснула, я подождал ещё минут пять и переложил тебя на кресло-кровать, потом разделся и лёг на супружеское ложе.

Я долго лежал заложив руки под голову.


Машины по улице Красных партизан ходили всё реже, но всё так же шумно и свет их фар ползал по тюлевой занавеске окна.

Бедная Тоня. Как они тут жили?


Потом я стал думать про нас с Ирой: как мы до такого дóжили?

Вот у меня, к примеру, осталась к ней лишь ревность и желание, все остальные чувства стараюсь подавлять, чтобы не стало ещё больнее, и эти подавить не могу.

А у неё?

В институте понятно – вытащила из колоды такого имиджа на зависть всем подругам.

Подруги разъехались по направлению, а имидж оказался подмоченным.

А тут и мама с колечком. Ты такая молодая. Ещё встретится хороший человек. Желательно лётчик, у них зарплата выше жалких 120 руб.

И что в итоге? Имеет то, что имеем.

Советский Пушкин, камергер-литсотрудник назвал это похотью. Кретин. Похоть это когда уже нет вожделенья.