Центровой медбрат завёл меня в палату и бряцнул своей связкой ключей по спинке первой от входа койки, где лежал белобрысый хлопец в ярко-красной пижаме и мастурбировал, накрывшись простынёй.

Из угла напротив грянул театрально сатанинский хохот, но тут же осёкся.

Медбрат высмотрел мне третью от окна койку и я смиренно лёг.


Между мной и окном лежал плотно укутанный синим халатом молодой человек с обритой головой и вглядывался в потолок.

Вскоре он повернул ко мне внимательный взгляд из синеватых кругов под глазами и спросил не зовут ли моего брата Сашей и есть ли у меня сестра.

Затем он стиснул голову в ладонях и стал рассказывать, что учился в техникуме с ними, но однажды вечером отец послал его собрать коров, когда на Подлипное наполз мохнатый от мороза серый туман и простудил его голову без шапки, которая с тех пор так вот и болит.


Краткими окриками он отшугнул одного-двух сопалатников, что подходили к спинке моей койки с неразборчиво прибабахнутыми вопросами, потом сказал, что его тоже зовут Саша, отвернулся и уснул.

Сопалатники начали приставать к белобрысому, чтоб он спел и тот визгливо завёл свежий шлягер:


Спасите, спасите, спасите разбитое сердце моё,

Найдите, найдите, найдите, найдите, найдите её…


Через два часа, убедившись, что я не буйствую, меня позвала медсестра из коридора и отвела в девятую палату, поближе к кабинету с табличкой «главврач».

Девятая смотрелась намного уютнее – всего пять коек; только белый столик в углу у входа малость загораживал дверной проём; впрочем, когда двери нет это не слишком-то мешает.

А зоосадные вопли из соседних палат вскоре тоже становятся привычными звуками и перестаёшь обращать внимание.


Вечером в коридоре раздался крик «на кухню!» и к выходу прошла группа привилегированных во главе с медбратом.

Через полчаса они вернулись и торопливо прошагали обратно, ускоряемые тяжестью двух котлов-термосов с завинченными крышками. Ещё через несколько минут из конца коридора донеслось:

– Рабочие, на ужин!


В столовую всегда первым делом звали рабочих, которые после завтрака и обеда куда-то уходили и вместо пижам одеты были в чёрные спецовки.

Потом кричали:

– Вторая смена, на ужин!

И, в последнюю очередь:

– Третья смена, на ужин!


В конце коридора в левой стене шли три запертые двери – душ, раздатка и столовая. На них табличек не было, но все знали где что.

В комнате душа стояли вёдра и швабры для мытья полов, их брали оттуда под надзором медбрата, но, несмотря на контроль, один больной ухитрился там повеситься.

Правда, со второй попытки.


Перед приёмом пищи отпирались и раздатка, куда заносили котлы, и столовая для больных.


Раздатка была очень узкой из-за больших стеллажей, на которых лежали целлофаны с передачами от посетителей.

Дважды в неделю, во второй половине дня по коридору раздавался крик:

– Передача! У кого передача?! В столовую!

Те, кто знал, что в раздатке хранится передача от родственников, которую он не доел во время свидания, отправлялся в столовую, чтобы доесть.

Некоторые об этом не знали, или знать не желали, но внимательные сопалатники им об этом напоминали, и даже отводили их в столовую, чтобы помочь съесть передачу.


К рабочим я не относился и ел во вторую смену.

Мы выстраивались в шумливую, разнообразно одетую, но одинаково голодную очередь вдоль стены у двери, которую загораживал медбрат, пока внутри сметают со столов после предыдущих.

Медбрат заодно следил, чтоб кто-то не зашёл по второму разу. Наконец, он говорил «давай!» и мы с шумом вливались через непривычно узкую дверь в комнату с тремя окнами и длинными, как в трапезной, столами.

Они стояли в три ряда от стены до стены и узкий проход посередине делил их нáшестеро.

Мы садились за них, переступая через прибитые к полу лавки.


Среди оживлённого шума и раскованных жестикуляций мы ждали пока вечно дежурный белобрысый мастурбант принесёт широкий фанерный поднос с алюминиевыми мисками, ложками и хлебом.

Те, кому досталось – начинали есть, а остальные смотрели и ждали дальше, пока чмо-раздатчик, тоже из больных, наполняет за окошком следующий поднос.

Мы съедали всё и начинали ждать поднос уставленный кружками с тягучим кисло-сладким киселём, чью пенку я так ненавидел в детстве.


Один раз я проспал в палате и мне пришлось есть с третьей сменой.

Тяжкое зрелище.

Там люди обращаются со своими лицами как с пластилином, выкорёживая что попало.

Зато я узнал кто издаёт крики бабуина, когда я лежу в своей палате, и кто отвечает ему рёвом раненного слона.

Членораздельных разговоров в третью смену не ведут.


Иногда, правда, кто-то из второсменников замешивался в третью партию и вовсе не из любви к живой природе – они успевали съесть пайку соседа, пока тот корчил рожи оконной решётке.

Саша, знавший моего брата Сашу, односторонне дружил с контингентом третьей смены и часто ел с ними как раз для обуздания таких полоумных, но хитрых нахлебников.


Эти трапезы были самым шумным временем суток в пятом отделении.

Если кто-то начинал чересчур шуметь в неурочный час, к нему сбегались пара медбратьев и, огрев связкой ключей по голове, фиксировали.

То есть, распинали в лежачем положении, привязывая его запястья и щиколотки к железным уголкам вдоль сетки койки с помощью полос белой ткани, явно из бывших, пожелтевших от употребления простыней.


Поев, все расходились по своим палатам или прогуливались неспешными парами по коричневой плитке коридорного пола.

Не скажу, что мы там голодали – хавка, как хавка.

Один раз на ужин раздали даже по два оладья. Пусть хоть холодные и без хлеба, они были смазаны каплей какого-то джема.


Отдельной строкой стоит непостижимый пир горой, случившийся однажды в холле поздно вечером – откуда-то появились два бельевых таза с колбасой: в одном ливерка, в другом кровянка и кто сколько хотел, столько и брал. За исключением пары третьесменников, на которых тоже вдруг напало просветление – банковавший на пиршестве толстяк-больной отгонял их от тазиков.

Дискриминация случается где угодно.


Но главную усладу в жизнь отделения вносила статная льноволосая медсестра в наволочке от подушки, через которую угловато бугрились куски сахара рафинада.

Эту наволочку она заносила в кабинет «старшая медсестра» и каждый день, кто догадывался зайти и попросить, получал несколько кусочков не прессованного, а настоящего рафинада.

Я, например, догадывался по два раза на дню.

Есть сахар приходилось неприметно, потому что те, кому не хватало ума обратиться к первоисточнику в наволочке, догадывались просить у меня.

Я пытался соврать, будто кончился, но вспомнив, что это неправильно, делился из второго кармана пижамы.


Раз в двадцать дней в холл посреди коридора приходила черноволосая женщина с тонким носом и, конечно же, в белом халате.

Сразу чувствовалось, что она из породы стеклянноглазых, но я с этим уже завязал и поэтому принимал версию больных-старожилов, будто это бывшая цирковая акробатка.

Акробатка машинкой состригала нам щетину с лиц, а ножницами делала причёску, если не попросишь, чтоб и голову тоже «под ноль».


Культурную жизнь обеспечивал телевизор – час до и час после программы «Время», с перерывом на процедуры.

Он собирал человек десять зрителей, что притаскивали табуреты и стулья из своих палат; медбрат от палаты наблюдения тоже придвигался поближе.


На ночь в палатах включали свет. Наверное, чтоб никто ничего себе не сделал, или соседу.

Спать при свете неудобно, потому что если даже и гуляешь во сне на воле, то и там чувствуется эта неугасимая лампочка.

В коридоре свет горел не так ярко, чтобы дежурные медбратья могли нормально отдыхать в своих креслах.


Часам к двум ночи в девятую палату захаживал молодой хлопец – показать как ловко он жонглирует парой варёных яиц из передачи.

Иногда он показывал небольшую, но мастерски исполненную жанровую картинку, где голый мужик сосредоточенно бежал за девкой в одних сапогах и кокошнике; та на бегу взмахивала длинной туго заплéтенной косой и испуганно оглядывалась на метровый член целеустремлённого преследователя.

Судя по всему – копия с оригинала первой половины XIX столетия.


Уводить хлопца приходил щуплый мужик с неуловимыми глазами.

По его неоднократному рассказу, в психушку он попал за стёкла в сельсовете, которые нечаянно разбил палкой; все, сколько было.

Он целовал хлопца в темечко под неотросшими волосами, называл «мнемормышем» и уводил обратно в свою палату.

Он всех молодых хлопцев целовал в темечко, даже совсем чокнутых, и каждому говорил «мнемормыш», я никогда раньше такого слова не слыхал, но звучит ласково, как «тюленёнок».


Медбратья объявляли подъём стуча своими связками ключей по спинкам коек, чтобы к приходу заведующей и медсестёр жизнь уже текла обычным руслом.

Первым делом все стекались в туалет.


2 унитаза на 80 человек слишком мало!

2 унитаза на 80 человек слишком мало, поэтому очередь начиналась ещё в коридоре, а внутри она продолжалась вдоль стен двух комнат – прихожей и, собственноо, туалета.

В первой из них со мной впервые в жизни случился обморок. Совершенно ни с того, ни с чего.

В глазах потемнело и я сполз спиной по стене на пол и сидел там в сгустившейся вокруг темноте, однако, полностью не отключился и слышал эхо дальних голосов, которые объясняли друг другу, что это у меня обморок.

Потом стало светлеть, я открыл глаза и вернулся в очередь.


ля тех, кому совсем невтерпёж, за два метра не доходя до унитазов на плитках пола поставлен жестяный таз с ручками. Когда он наполнялся, говно руками вылавливали в отдельное ведро, чтобы затем вылить в унитаз, а оставшуюся мочу сливали в трап в углу.